Здорово живёшь!

…Целый час сегодня говорили о бессмертии и вечной жизни, говорили по телевизору с названием «Supra». «Сколько же можно говорить о том, что принадлежит не нам с тобой, Иваныч?» Вот что бы я им ответил на всё ими сказанное. Тот не верит в существование души, этот – в воскресение мёртвых по Н.Фёдорову, тот боится, этот ухмыляется, и никто не вспомнит, какая бесконечность находится между нами, говорящими, и Богом, созидающим каждое мгновение свою музыку, музыку бессмертного и вечного бытия. Кстати, Иваныч, сегодня международный день музыки, 1 октября, и, наверное, поэтому всё утро я играл только Баха, вышестоящего из всех композиторов. А каково тебе сегодня быть пешеходом на тёплой ладони бабьего лета? Я бы посоветовал тебе поиграть ранние прелюдии Скрябина. Как нежно молодое его бессмертие, как терпки и пряны левитановские аккорды его грусти! Нет, всё же тянет, тянет от человека какой-то горестной жалостью и учёной глупостью. А, бывает, встретишь случайно глаза, карие или серые, не важно какие, и так они поглядят в твою сторону, что все эти философы и литераторы покажутся картонными игрушками, потому что в глазах этих разглядишь ты и вечное море, и скромное весеннее поле с разноцветьем и пением птиц, и невыразимость жажды материнства, и неистраченность сестринской нежности…
Видел ли ты такие глаза, Иваныч? Видел, знаю. Они-то и есть вечная жизнь, а потому и наше бессмертие. А других глаз я и видеть не желаю. Прав Андрей Тарковский: «Мы здесь, чтобы научиться любить». А я бы добавил – специально для тебя – и не замечать того, что кладёт тень на нежные ростки этого вечного чувства, обессмертившего человеческие деяния.
Прощай и помни, что лучший телевизор – это чисто вымытые окна наших с тобой глаз.
До свидания.

Счастье никогда не бывает позади, пока человек с собой в диалоге

Ну здравствуй, Иваныч! Как там трудовые будни души? Что накорябал на всёсносящей бумаге? Кем наркотируешь, влюбчивая ты душа? А у нас туман. Из птиц остались одни вороны и воробьи. Весь цветастый пернатник отлетел на юга, и стало как-то скучно без его художественного свиста. Так что свищу себе сам, на своём коричневом Petrofe, одаривая благозвучиями живущих неспешно обывателей дома моего. Катятся дни мои, катятся и не вопиют, то ли оттого, что юность канула где-то в тинистом болоте киевского бытия, то ли оттого, что «отвопиял» своё и остался на рубежах, где и положено быть, то ли просветлел мудро и своевременно. Кто его и что его знает, Иваныч? А впрочем, у каждой правды есть своя маска, которую уже кто-то носил. Вот сижу себе, сомкнув ладони и подперев свой, уже нелюбопытный нос, и вспоминаю, вернее, пытаюсь вспоминать, но всё прошедшее как-то скомкано, смято и совсем несъедобно, как та вермишель, которая готовилась в холодной воде. На земле у нас всегда остаётся последняя иллюзия – это ты сам, развеять которую способна одна смерть. А ведь достаточно лишь заглядеться, ну хотя бы на вон ту пожелтевшую веточку ивы, или вон на тот долговязый и ещё зелёный тополёк, как тут же становится свежо на душе и неземно счастливо, Иваныч. Хотя есть люди, которым честность противопоказана. А ведь в этом всё и дело; природа тем и благотворна, что честна.
Ты, говорят, куда-то там ездил? Ну и что?
Вот что я тебе скажу: мы часто отсутствуем именно там, где проживаем. И потом вспомни Бунина Ивана: «Вода портит вино, как повозка дорогу и как женщина душу». Заглядывайся почаще на волны, облака, лепечущие листья, на неприметные в травах цветики, и тогда ты поймёшь, что все наши передвижения – лишь повод для творчества, а если такового нет, то и не передвигай свою двуногую тачку по земной юдоли нашей.

P.S. И желаю тебе начать ну хоть вон с того голубя, клюющего хлебные крошки, что недавно рассыпала весёлая дворничиха Валя. Действуй.