Ave, Иваныч!

Играя Шопена, поймал себя на мысли, что он, т.е. мой сосед снизу, в это время сортирует картон для сдачи в пункт приёма. До чего же зависим оказался я, человек, играющий трагическую музыку, от своих перелётных мыслей. А ведь и верно: где трагизм, там всегда прячется улыбка, словно изысканный хищник, наблюдающий за непосредственностью пасущейся лани. Как же просто перейти нам от одного к другому состоянию, если мы, наконец, поймём это. В конце концов, он соберёт свой картон, сдаст его и отпразднует это событие покупкой какой-нибудь снеди и бутылочки. Странно, но эта мысль приблизила меня к разгадке ноктюрна. Там, где я был до этого, было весьма холодно, а теперь вот оно – стремление простого тебе навстречу. Говаривал же Дельвиг: «Чем ближе к небу, тем холоднее». Так вот, Иваныч… Но погоди, три страшных бомжа присели на лавку прямо у моего окна, как три пословицы к неправильному опыту существования. Может, попробовать на них Шуберта? Не всегда даются мне его «божественные длинноты»; а у бомжа что? – бесконечная дорога впереди, всегдашний поиск жилища и постоянное нытьё зовущего в путь желудка. Вот она, правда, Иваныч. Ну, не подучиться ли тебе, пианист, этой беспокойности сирого движения, не вкурить ли тебе дыма костров, у которых греются выброшенные жизнью перехожие люди, не подслушать ли тебе звероподобный гул их разговоров под удивлёнными звёздами? Подучись, вкури, подслушай, может быть только тогда невидимая рука скитальца Шуберта погладит твою утомлённую голову.
Кстати, я рад твоему знакомству с той юной красавицей. Чепуха, что она намного тебя моложе. Мне по душе, когда молодость смеётся над нашими сбитыми сапогами и предлагает выбросить их вон, совершенно не заботясь о том, на что будут куплены новые. Тут-то как раз и пора мне сыграть что-нибудь джазовое. Прощай и радуйся.