То есть под поезд летели собаки?

То есть
под поезд
летели собаки?

Лапы ломали
составы и знаки,
железнодорожные
правила чести:
душу достать,
железом начистить
до блеска
для мести,
горло им
перегрызть бы.

Включат
под вечер
вдоль рельс
злые люстры.
Лучше
под свечи
в купе
блюдо устриц
кушать глотая
вино с дембелями,
даму на полке
гладя руками.
Под вои собачьи
и лязги укусов.
Только толку?
Луна ведь иначе
перевёрнута пузом.
Очко. В масть
подфартило
мне с тузом.
12-ти раньше
не лягу: за труса
посчитают меня
и выкинут в тамбур,
иль на ходу
в случае худшем-
в кювет на щебёнку,
словно сомнамбул,
на насыпь. «Ну же!»-
Уже вопят охмелевшие
тут же.


.  .  .
Звездой что скатилась,
слезой я умоюсь.
Волки из лесу,
по чёрным ступая
шпалам железным,
харкая порою,
рвотой и пеной
свой путь устилая.
В поисках страха
корой под ольхою
по следу из крови
по пятнам за мною
чешут, следят
как будто конвои.
Волки путь в город
знают.

До леса добрёл я,
А там купол неба.
И свист за рекой
городского массива.
Волки прибавили
ходу. И бегом
раненый насквозь
головой я с обрыва
шарахнулся глухо
в болота за брегом.
Трясина сжимала
мне кости и била
осень ознобом
пока до залива
без сердца, без слуха
дополз я уставший.
Змей хладнокровный.
Почки отбивший,
на колени привставши,
увидел терем, коровник,
костёр,
пар над закипающей кашей,
потерял сознанье,
с тех пор
до весны провалялся
там, старшим
братом с сестрою,
что жили тут круглый
год и полгода за мною
ухаживать. Даже
слова они не спросили.
Он был подтянут и смуглый.
Беловолосой она была же.
Горкой полынью-травою
меня отпоили.
Не знаю благодарить как же.


.  .  .
Ещё месяц с чёртом
прошатался по долам,
и лишь на закате
июльского солнца
под вечер один
вернулся я дома,
к чёртовой матери
послав незнакомца.
На замасленном пороге
сказал сквозь горло,
сев за чистые скатерти
Николая Чудотворца:

«Пускай злыдни,
пускай сдохну с голоду,
пускай на паперти.
Лучше буду уж глину
делить поровну
из родного колодца.
Хоть всё раскрадено,
и реют вороны.
Но не ступлю на чужбину
хоть что ни стрясётся».