Книга одной пустыни

Книга одной пустыни
Игра в классики на Гобийской поверхности


Предисловие

К этой книге должно быть предисловие, потому что без предисловия она выглядит некрасиво. К тому же, в предисловии можно сказать несколько слов о самой книге, о чем она написана, как она написана, и зачем она написана. Как стоит ее читать и все прочее в этом духе. Суммирую все это в голове и прихожу к выводу, что да – предисловие к этой книге абсолютно необходимо.

Введение
Эта книга – немного про пустыню. Чтобы ее прочитать, нужно оказаться в пустыне, и чтобы оказаться в пустыне – нужно ее прочитать. Хотя и нет никаких гарантий, естественно.

***

Наблюдение Этьена: никоим образом Морелли не собирался карабкаться на дерево бодхи, на гору Синай или еще на какую-нибудь дарующую откровение высоту. Он не задавался великой целью начертать магистральный путь, который вывел бы читателя к новым, цветущим просторам. Без угодливости (старик был итальянцем по происхождению и, надо признать, не пыжился взять вехнее до) писал он так, словно отчаянно и трогательно пытался вообразить себе учителя, долженствующего просветить его. Он выпускал дзэн-фразу и слушал ее – порою на протяжении целых пятидесяти страниц, чудовище эдакое, - и нелепо, да и злонамеренно было бы подозревать, будто эти страницы адресованы одному лишь читателю. И опубликовал их Морелли отчасти потому, что был итальянцем (“Ritorina vincitor”), а отчасти потому, что был очарован тем, какие они у него получились красивые. – Корт.

***

Вот мой зеленый чай, а где мой Кортасар? Где ты волшебная книга, в которую я мог бы сейчас окунуться с головой? Где эти волшебные буквы, одна за одной, волшебные слова? Я так люблю их – и мне их так не хватает сейчас.… Люблю – главное слово в пустыне. Без него невозможно существовать. Исчезни оно, и вокруг ничего не останется, совсем ничего. Во всяком случае, никакого смысла.

***

Из чего состоит мир? Из «Игры в Классики» Кортасара, из капель дождя по крыше палатки, из солнца, освящающего темно-фиолетовую тучу над лагерем, из мутной воды в колодце, из собаки с короткой мордой и рыже-черной шерстью, которая, когда я возвращаюсь в лагерь, подбегает, припадает к моим ногам, кусает мне кеды и виляет хвостом. А еще из свиней, от хрюканья которых просыпаешься на восходе и которые залезли в палатку, утащили и съели два яблока и носок, а еще разворотили помойку и съели все, кроме консервных банок, из страшнейшей жары в первой половине дня, из колеи дороги и разбегающихся в разные стороны круглоголовок, из геккончиков и скорпионов под камнями, из одинокого дерева (хальяса) на горизонте и фотографии, на которой нет тебя и никого из твоих друзей, из ветра, ветра, ветра, камней под ногами и ветра…

***

Такая прекрасная ночь! Огромная, хотя и не оранжевая луна. Такая приятная прохлада. Лежу на раскладушке под открытым небом в теплом уютном спальнике и смотрю в бинокль на звезды. И так хочу, чтобы ты была рядом. Чтобы лежала и тоже смотрела на звезды. А я бы держал тебя за руку. Я бы рассказывал тебе что-нибудь про небо, про космос. Показал бы тебе Юпитер и его четыре спутника – очень хорошо было видно. Очень хочу, чтобы ты была рядом со мной, в этот бесшумный прохладный гобийский вечер.

***

…наслаждение есть зеркало близости и понимания, зеркало жаворонков, вольных птах, но все-таки зеркало. Некое таинство двух существ, пляска вокруг сокровищницы, пляска, переходящая в сон и мечту, когда губы еще не отпустили друг друга и сами мы, уже обмякшие, еще не разомкнулись, не расплели перевившихся, точно лианы, рук и ног, и все еще ласково проводим рукою по бедру, по шее… - Корт.

***

В пустыне основное лакомство – яблоки. А еще яблоки – лекарство от грифов. Это когда почти полдень, жара 42 градуса, а ты идешь по холмам, по пустыне, и воды уже не осталось, всего один глоток, который ты бережешь, а сил больше нет, ну нет совсем, потому, что очень жарко, и все утро ты работал под палящим солнцем, и тогда ты, забравшись на очередной холм, садишься, потому, что стоять ты уже не можешь, садишься, чтобы передохнуть и смотришь вверх, а над твоей головой парит гриф, один или даже несколько, огромные и черные…парят, потому, что заметили, как тяжело ты идешь, заметили, как ты еле-еле забрался на горку, все заметили и уже приготовились, а ты в этот момент достаешь яблоко, сочное, зеленое, и начинаешь его есть, и новые силы наполняют тебя, и через пять минут ты смотришь вверх, а грифов уже и след простыл. – Это вы рано, рано слетелись! – говоришь ты им в этот момент. Яблоко – лучшее лекарство от грифов.

***

Полчаса назад заходящее солнце так освещало равнину, что пустыня была очень красивой – отсюда, с вершины горы, где постоянно дует ветер, это было особенно великолепное зрелище. Я подумал, что многое бы отдал за то, чтобы посмотреть на это… Почему-то всегда в такие моменты я один – когда мне хочется разделить с дорогим мне человеком то, что я вижу – его нет рядом. Но теперь солнце село в тучи, ветер шуршит у меня в ушах, а над сомоном поползли синие змееподобные облака.

***

Не существует послания самого по себе, есть посланцы, они-то и являются посланием, ровно как и любовь – это тот, кто любит… - Корт.

***

Когда тебя уносит на край света, в самую пустыню – становится непонятным и необъяснимым, как там, на другом краю земли могут быть близкие люди. А потом возвращаешься, и тебе кажется, что так и должно быть. Но тут – нет, тут понимаешь, насколько это ценная вещь – любовь. Насколько она сильна и важна – и понимаешь, что это не просто так: когда два человека любят друг друга. Здесь, в пустыне, даже нелюбимого человека встретить довольно непросто. А я люблю тебя.

***

«Любились, наверное, как кошки» - подумал он, глядя на них. Нет, пожалуй, нет, они никак не ждали, что он вернется сегодня, но тем не менее они одеты и Рокамадур спит на пастели. Вот если бы Рокамадур спал на стульях, а Грегоровиус сидел бы разутый и без пиджака… Да черт побери, ему-то что за дело, ведь если кто тут и лишний, то это только он, он в этой своей мокрой, мерзко воняющей куртке. – Корт.

***

Когда-то я думал, что млечный путь – это наша галактика, которую рисуют на звездных картах белесым полем, располагающимся как- будто позади звезд. Потом, в поволжских степях или на Амуре оказалось, что млечный путь – это множество-множество маленьких далеких звездочек, образующих на небе некое подобие реки; если взглянуть на небо целиком, то увидишь, как эта река пересекает небосвод, а состоит эта река из звезд. Но в Гоби я вдруг узнал, что млечный путь – это и правда млечный путь, и что на небе он выглядит совершенно так же, как и в атласах звездного неба, что даже если смотреть в бинокль, то не увидишь никаких звезд, что это правда молочная река, разлившаяся по экватору небосвода. Ее границы хорошо видны, и можно очень подробно зарисовать его – но он совсем не состоит из отдельных звезд, как казалось мне раньше.
И вот ты лежишь посреди бескрайней пустыни, смотришь на Юпитер, на Арктур, Вегу и Северную корону, а тут, практически посреди млечного пути, проносится болид, освещая на мгновение небо так, что кажется, что уже день. Ты только-только успеваешь осознать, что произошло, а тут уже второй метеорит пересекает небо. И еще долго два белесых следа пересекают млечный путь, в котором так много звезд, что невозможно различить ни одной. Просто молоко. Тебе кажется, что это неправда, но ты это видишь. Здесь, над головой, в пустыне.

***

…без веры ни за что не случится то, что должно было бы случиться, а с верой – тоже почти никогда. – Корт.

***

Если меня спросят «Какая Гоби?», то я не смогу ответить. Нельзя описать все многообразие ландшафтов, встречающихся тебе на пути. Буквально за каждой горой, в каждом сомоне тебя ждет что-то новое, и невозможно предугадать, что еще встретится впереди. Исполинские круглые валуны, положенные друг на друга бутербродами, бескрайние каменистые равнины, безжизненные как сама смерть – черные, серые, красные, коричневые…., белые горы посреди кирпично-красных холмов, песчаные дюны и барханы, гранитные глыбы, отколовшиеся от древних гор, заросли саксаула посреди песчаных равнин, россыпи белого песка – такого, что кажется, что едешь по заснеженному полю (постоянно приходится себя одергивать и внушать себе, что не зима), глинистые пухляки, в которых утопают ноги и колеса машин, но в которых сухо, как в аду, огромные сухие русла рек, покрытые старыми деревьями – хайлясами, озера, наполненные водой после дождя, солончаки, белеющие посреди серых низин, миражи…. И когда грифы кружат где-то неподалеку, то хочется улететь вместе с ними – просто так, чтобы посмотреть на это сверху… но нет, нельзя, очень жарко.

***

…Постигнув всю эту массу науки и знания, я буду пронзительно тосковать по чему-то, например, по дождю, который пролился бы здесь, в этом мирке, по дождю, который наконец-то пролился бы, чтобы запахло землей и живым, да, чтобы наконец-то здесь запахло живым – Корт.

***

Добрых путников Гоби встречает дождями. Буквально на глазах серо-черные безграничные равнины покрываются зеленым ковром кустарников и кустиков травы. Пускай редкой, пускай всего несколько сантиметров высотой, но главное – зеленых. Здесь, в пустыне, этот цвет очень редок, и воспринимаешь его как нечто из другого мира: роща саксаула посреди песков, зеленая как молодые листочки березы в мае, проростки пустынных кустарничков между костями, белыми на черных камнях, заросли лапчатки по склонам гор, прямо по желтым пескам, зеленый горький лук под ногами – хомуль, с синими цветочками. Дождь – это еще и верблюды, топающие по лужам, и потоки воды по оврагам – сайрам, и хорошее настроение…. А потом сидишь на вершине горы и смотришь, как пол неба заволокла большущая синяя туча, и радуешься, что сейчас будет дождь, потому что весь день стояла сильнейшая жара, и думаешь, что надо возвращаться в лагерь, чтобы успеть помыться, пока еще светит солнце, как вдруг видишь, что с другой стороны неба движется другая туча – желто-коричневая. И не понимаешь, что это такое, как две тучи могут идти навстречу друг-другу… и что значит эта желтая уча… И ты идешь медленно в лагерь, а солнце уже скрылось в желтой дымке, еще минута – и ты видишь, что соседние с лагерем склоны гор покрылись дымкой, желтовато-коричневой дымкой, а равнины и вовсе не видно... и тут ты понимаешь, что это ненастье движется на тебя с безумной скоростью, что ты не знаешь, успеешь ли ты добраться до лагеря раньше, чем в глаза и рот тебе начнет попадать песок…и ты бежишь… быстро, еще быстрее, и видишь, как все вокруг уже заволокло желтым туманом, и люди в лагере спешно снимают тенты и укрепляют палатки… иногда путников Гоби встречает песчаной бурей.

***

…нельзя же, в конце концов, чтобы одни и те же руки обнимали, ну конечно, может быть совсем иначе, если только, ну да, совсем иначе. – Корт.

***

Чашка чая и сигарета возвращают меня домой. А еще – темнота. Когда выключаешь фонарик, закрываешь глаза – то тоже возвращаешься домой. Снова с тобой все, что ты любишь и все, кого ты любишь, лежишь на диване и целуешь родные, любимые губы, и чувствуешь, как руки гладят тебя по спине, плечам и груди. Но только нужно обязательно закрыть глаза. Иначе в окно палатки светит какая-то звезда, прямо в глаз…. И тогда ничего такого нет. Только Монголия, пустыня, ночь и отрывающиеся листы откидного календаря…один за одним…раз, два…..четыре…невыносимо медленно… а тут еще эта звезда – прямо в глаз.

***

Вечером солнце освещает облака, нависшие над пещерой, темно-красным светом. Циклоп, разъяренный присутствием людей, выходит из своего логова и смотрит на раскинувшуюся перед ним бескрайнюю равнину, он прищуривает глаз, чтобы солнце не било в самый зрачок the very pupil, грозно рычит, а потом, глядя как облака улетают на запад, унося за собой страшную песчаную бурю, тяжело вздыхает… берет камень и запускает его подальше, вспугнув двух каменок, отдыхавших в расселине меж скал – они улетают, чирикая, тряся своими черно-белыми яркими хвостами, и он провожает их взглядом. Солнце садится, освещая силуэты куланов, испуганных темными облаками, а несколько джейранов убегают на запад, за солнцем, чтобы поесть зеленой травы, выросшей после дождей, а циклоп опустит руки и улыбнется, потому что нельзя не улыбнуться, видя все это, видя, как куланы смотрят на тебя глупыми глазами, а джейраны убегают за горизонт, куда уже ушло стадо верблюдов, а одинокий ворон летит прямо не тебя, улькает, как это умеют делать только вороны в Гоби, и смотрит, нет ли чего для него поесть, и циклоп, улыбаясь, пойдет обратно к себе в пещеру, только с силой пнув ногой череп горного барана с огромными рогами – раздосадованный, ведь ворон накакал ему прямо на бровь.

***

Как птицы: клюют и клюют себе крошки, которые им бросают, смотрят на тебя, клюют, улетают…и ничего не остается – Корт.

***

Дождь барабанит по крыше палатки, а ты вылезаешь из нее, совсем немного – только голову высовываешь и закуриваешь. Капли падают на нос, а вокруг ничего не видно – черные окончания гор и темное-темное небо. Ты сидишь и смотришь, хотя можно и не смотреть – только уголек сигареты и виден.

***

Он мог так и умереть, не добравшись до своего сообщества, а оно было, далеко, но было, и он знал, что оно есть, потому что был сыном своих желаний, и желания его были такими же, как он сам, и весь мир или представления о мире были желаниями, его собственными или просто желаниями, сейчас это было не так важно. А значит, можно было закрыть лицо руками, оставив только маленькую щелочку для сигареты…- Корт.

***

Огромные старые хайлясы по руслам сухих рек или в ущельях гор – они кажутся живыми свидетелями тех времен, когда тут еще не было пустыни. Подроста нет совсем, и поэтому кажется, что этим деревьям…… О, лучше не думать об этом…становится страшно…десять тысяч лет? Двадцать? Сто?

***

«Интересно» - подумал Греговориус, уставая все больше и больше. – Корт.

***

Халцедоны лежат на склонах гор, торча одним своим краем из черных нагромождений вулканических пемз. Можно взять их, стукнуть по ним молотком сильно-сильно, разбить и увидеть их бесконечно-красивую внутреннюю поверхность – мраморную, почти прозрачно-белую или слегка бежевую, мутную. Но больше ничего внутри этих халцедонов нет. Внутри нас тоже ничего нет, совсем ничего. И гора, из которой мы торчим, называется обществом, а вулканические пемзы, нас окружающие – любовь, которая и скрепляет нас, пустых халцедонов, в единое целое.

***

Девушки с нижнего этажа, которые нас так любят, будут разочарованы, ибо ничего трагического не случится. Существование у них пресное, только и радости, если кто разобьется на улице. Это они называют жизнью. - Корт.

***

Мне кажется, вот сейчас, когда я попил пива Holsten, что именно теперь я ощущаю себя таким, какой я есть. Что именно сейчас я настоящий. Неужели так сильно это действие алкоголя? Или это просто от скуки? И усталости? Голова и мозг устали. Все в округе залито молоком – молоко покрыло окружающие горы, покрыло долину – так, что ничего не видно. Кругом одно молоко – посмотришь налево, вверх, над головой, направо. Сплошное облако – туман. И так уже не первый день. Парник. Не видно ближайших гор. Чувствуешь себя так, как если бы ты был мухой, плывущей в крахмале, растворенном в кастрюльке воды. И температура под стать – 41 градус. И когда смотришь на эту долину, залитую туманом в лучах заходящего солнца, скрытых где-то за маревом, но ощущающихся, то кажется, что это совсем другая долина, совсем другие горы, и ты никогда не увидишь их освященными солнцем, и что солнца здесь не бывает, что это другой мир. Мир тумана.

***

- … Приснилось, что я иду на кухню за хлебом и отрезаю ломоть. А хлеб не здешний, это французская булка, какие продают в Буэнос-Айресе, знаешь, ничего в нем французского нет, но называется он почему-то французской булкой. Представь, толстенький такой хлебец, белый и крошится. Такой обычно едят с маслом и джемом, понимаешь.
- Знаю, - сказал Этьен. – я ел такой в Италии.
- Ты что, с ума сошел? Ничего похожего. Как-нибудь я тебе нарисую его, чтобы ты представил. Он по форме похож на рыбу, широкий и короткий, сантиметров пятнадцати, а посередине утолщается. Буэнос-айресская французская булка.
- Буэнос-айресская французская булка, - повторил Этьен.
- Да, но во сне все происходило на кухне, на улице Томб-Иссаур, где я жил до того, как переехал к Маге. Мне хотелось есть, и я взял хлеб, чтобы отрезать ломоть. И тогда я услыхал, что хлеб плачет. Конечно, это был сон, но хлеб заплакал, когда я вонзил в него нож. Какая-то французская булка, а плакала. Я проснулся и не знал, что будет, а нож, по-моему, все еще торчал в хлебе.
- Ну и ну, - сказал Этьен.
- Теперь понимаешь: после такого сна просыпаешься, идешь в коридор, суешь голову под кран, снова ложишься и куришь всю ночь напролет… Почему-то я решил, что лучше позвонить тебе, может, сходим навестить старика, который попал под машину, помнишь, я тебе рассказывал.
…
- Мне приснился только этот, - сказал Оливейра. – Но сон – еще не самое страшное. Самое страшное то, что называется пробуждением…. А тебе не кажется, что на самом деле я сплю как раз сейчас и вижу сон?
- Кто его знает. Это заезженная тема, помнишь, философ и бабочка, всякий знает.
- Ты прости, но я еще немного на ту же тему. Мне бы хотелось, чтобы ты представил себе мир, где можно разрезать хлеб, и чтобы он не стонал. - Корт.

***

На камень (что?) нашла коса. Бабочки moths летят на свечки, но не попадают в них и стукаются о стенки жестяной банки, из которой сооружен фонарик-подсвешник. Когда-то с таким фонариком мы пробирались в потемках по подмосковному лесу, а теперь они освещают палатку в Гоби. Воск плавится на острие ножа и капает мягкими капельками. Огоньки играют на стенках у конька. В голове нет никаких мыслей – так, наверное, ощущают себя хорошенькие девушки.

***

- По видимому, Орасио искал у Полы то, чего вы ему не давали. Скажем так, переходя на практические рельсы.
- Орасио всегда ищет кучу всякого, - сказала Мага, - он устает от меня, потому что я не умею думать, вот и все. А Пола, наверное, думает все время, без остановки. – Корт.

***

У меня есть уши – чтобы слышать, как ветер завывает меж скал, шелестит листьями вязов и кустиков в оврагах. У меня есть глаза, чтобы видеть, как песок ложится на склоны гор, а солнце освещает белые и черные камни. У меня есть руки, чтобы умываться прохладной водой из колодца или пропускать между пальцев серый мягкий как пыль песок. И у меня есть сердце, чтобы хотеть домой.

***

- Работать – не позор, если не в тягость. Я, когда была молодой… - Корт.

***

Следы колес на песке – то тут, то там. Дороги в Гоби – это просто следы колес на песке или среди плиток камней. Когда-то их не было совсем, только следы копыт лошадей и верблюдов, а теперь ими усеяна вся гобийская поверхность. Дороги эти – воистину дороги ветров, по которым они дуют взад и вперед, без начала и конца. В дорогах этих – и будущее, и прошлое. Как на болоте, след в пустыне, особенно след автомобиля, остается долго, и дороги эти – своеобразная память пустыни, хранящая ее прошлое. Но, в то же время, дороги – это и будущее. Ведь если кто-то проехал тут, то, весьма вероятно, проедет и еще раз. Они, как маяки, указывают путнику, в каком направлении двигаться. Дороги в Гоби – ее история, начало и конец которой неизвестны.

***

Джаз – как птица, что летает, прилетает, пролетает и перелетает, не зная границ и преград. – Корт.

***

Мухи ждут. Щитомордник заполз на мешок с картошкой – может быть он там вывелся? Иначе невозможно себе представить, что он там делал. Или вот: начальника укусил скорпион – прямо в палец… иногда под камнем бывает сразу три скорпиона: скорпионище, скорпионка и скорпиончик… А мухи ждут. Сидят себе на марле целым стадом и ждут утра – чтобы летать и жужжать. А в марле – мясо, лошедятина свежая. Некоторые выступают против того, чтобы убивать мух – живут себе и живут, тоже жить хотят. Но, извините, одно дело – просто жить, а другое, совсем другое дело – садиться на нашу еду. Мы же не садимся на их говно. И на них самих не садимся, а они на нас -- то и дело. И еще кусают, обычные мясные мухи, кусают в самое тело.. они в августе, видите-ли, всегда так… и златоглазки кусают, садятся на кожу и растопыривают свои жвала, а затем втыкают их тебе в кожу. И это мои любимые златоглазки – обидно даже… А бабочки – те совсем глупые, падают ночью во все, что сырое и мокрое. Таз с замоченным бельем простоял ночь – а наутро насчитал в нем 95 бабочек. И еще мух – штук 40. Ждут они….

***

Мне нравится вечер в пустыне: когда заходит солнце – начинает дуть ветер, он колышет палатку, и можно представить, что ты на берегу моря… холодного.

***

Одна из самых ненаселенных частей планеты. Гоби. Я сижу на вершине холма и смотрю на окружающую меня равнину. Десятки километров до горизонта – ровная каменистая пустыня. Сейчас сезон дождей – и она слегка зеленоватая, как будто покрыта лишайниками. Солнце садится в кучу облаков – типа наковальни. Красиво – но плохой знак. Дождя, конечно же, не будет (восходящие потоки от окружающих гор раздвигают облака), но утром будет пасмурно, а это значит, что к обеду все рассеется и будет жарко. Я люблю наоборот: когда утром жарко, а в обед гроза и после обеда прохладно…

***

Во всяком хорошем вине дремлет птица. – Корт.

***

И только последний трепет наслаждения – тот же самый, а все, что есть в мире до и после него, - разлетелось вдребезги, и надо все называть по-новому, все пальцы, один за другим, и губы, и каждую тень в отдельности. – Корт.

***

Самое страшное в Гоби – это города. И хотя слово «город» к ним не применимо, приходится использовать его для отображения всей сущности этих поселений. Нормальная монгольская форма существования – юрта, стоящая посреди равнины. Юрта белая, и видно ее на многие километры, иногда даже на десятки. Своеобразный маячок. Вокруг юрты летают мухи и пасется скот: козы, овцы, коровы, чаще всего лошади, мотоцикл и, если семья побогаче, маленький корейский или японский голубой грузовичок. Верблюды, гордые странники, редко толкутся возле юрты – обычно они гуляют вдалеке. Часто встречаешь в Гоби верблюдов, никому не нужных, за десятки километров от поселений… Монгольская семья, избравшая городской образ жизни, ставит юрту в городе и больше никуда не съезжает – так, почти половина Улаан-Баатора состоит из юрт, множество городов в Гоби тоже. Затем, когда семья богатеет, она решает заменить дешевую юрту домом – деревянным. Или каменным. И это – начала конца. То есть, для монголов это все хорошо, они могут жить в чем угодно, лишь бы это было похоже на дом. Но с нашей точки зрения жить в руинах атомной войны неприемлемо. В поселках по все пустыне поострено великое множество пятиэтажных хрущевских домов. Больше половины из них разрушено – так, как будто по ним стреляли из танков, и в них никто не живет. Еще четверть – в таком же состоянии, но в некоторых квартирах, там, где еще сохранился пол, живут люди… . Это очень страшно… А в некоторых таких домах все перекрытия разрушены и никто не живет, зато в одной из бывшей квартир – магазин. И у его входа толкутся беспризорные дети, едящие грязь… Страшное, страшное зрелище – микрорайоны разрушенных, пустотелых домов в самом сердце пустыни, где только ветер, несущий сухость и песок, ласкает их. Одноэтажные дома в городах – примерно в таком же состоянии, на некоторых разрушенных постройках написано CINEMA и проч. Больше всего это напоминает последствия атомной войны, в которую выжили не крысы, как предполагали ученые, а почему-то люди… Это кажется нереальным, но… как говорил один мой университетский преподаватель «я это видел своими глазами, а вы – никогда не увидите».
И не надо.

***

The sun is in the mist
       Going down
Over the desert, rocks and cliffs
       roun’n’round
Some to wake up, some to fall asleep
You and I to meet somewhere over here
       Our souls to keep.

Lizards and snakes creeping and crawling
Hunting for moths, butterflies, and other
       Staff similar to them
       I’ve been falling
In love with you my wife since I’m here
And may I hear the footsteps
       somewhere in the sandstones
       near?
Or far! Don’t mean a thing where exactly
Just to be yours, getting closer and closer
       To me directly!

What’s new over there? Beyond the
       Rocks and mountains
       So far
From Desert where only lamas live
       And I
       My car
Is gone to city all in lights of clubs
       And casinos
Money and gold, falling through fingers
       of those who’s in
       white very long limousines.

I’m longing for luxuries, white hands of blondes
With skin tanned in solaria
       From Netherlands
I’m longing for my home
Where you, sitting next to fire in the hall
Are thinking ‘bout me, excavating fossils
       in the desert
       so far from it all.


***

Две последние страницы этой книги должны остаться пустыми. Пускай читатель, тот, что, прочитав эту книгу, действительно захочет ее сильнее почувствовать, пускай он внимательно посмотрит на эти страницы, сначала на одну, а потом на другую. Только тогда он поймет, что Гоби – это всегда пустые страницы.

***

Ненавижу, когда что-то остается и болтается, просто отвратительно. - Корт.