Alter frenis, alter calcaribus мне-узда, ему-шпоры

    По неподтвержденному мнению автора,  способность позволять себе все, кроме жалоб,  является доминантой человеческого достоинства. А, когда в критических ситуациях разум пасует и не контролирует  последующих действий, тогда должно выручать некое интуитивное откровение - это когда ты утратил все, но стоишь на своем, ибо свобода – понятие детерминированное, которое выражается во всяком движении через неподвижность, а в жизни – через смерть.    
   А вот с представленным ниже авторским дебютом имеется некоторая проблема. Дело в том, что человек, далекий от литературы, иногда может написать что-то стоящее. Однако, поскольку это не является его призванием, после первой публикации и хороших отзывов он попадает в ловушку. Желание еще раз пережить «успех» заставляет личность, которая равнодушна  к критике, поскольку ее волнует не качество собственных произведений, а тот эмоциональный подъем, который она испытала, вновь и вновь садиться за клавиатуру и, в итоге, уничтожать целые сосновые рощи и березняки, а также занижать показатели производительности труда у большинства читателей, к которым относится, прежде всего, так называемый "офисный планктон". Именно по этой причине даже обычная городская пичужка смотрит на нас только одним глазом. Однако, чтобы не раздражать читателя дальнейшим пубертатным поносом, который засоряет поэтический эфир полуграмотной лирической белибердой, приносим свои глубокие извинения и требуем не слишком сопереживать художественной беспомощности автора, представляющего патологический случай врожденного первородного хамства, не забывая о том, что это его качество может сильно отличаться от перманентной вонючести носков, как, впрочем, и сильного ушиба головы.
    Итак, «Новый Витя Малеев в школе и дома», Н.Н. Носов отдыхает:

       
   Агония. Плывём в затопленном бараке.
И лёгкий всплеск волны на золоте погон.
Отчалила душа. Весло разбито в драке,
сложившись пополам, дрейфует. Слышен стон:
«Лиловые астры, янтарный клерет, —
ловите как верстки растерянных лет, —
колонны, пилястры и свет...»
Метет на берегу отверженные листья
порывистый борей из выжженных лесов.
Вдыхаем его пыль. И опрощая мысли,
надорванным мешком пульсирует висок.
Погоны, петлицы, кокарды, огни,
роятся забытые жуткие сны:
мы вышли из этой войны.
Забыт. Последний. Стих, разящий перегаром.
Читаю по губам: «Он... от винта!» Усох...
Уткнувшись лбом в сапог, раскачиваю нары,
и клонит в сон мотив, похожий на вальсок.
Кресты опадают с фальшивых Голгоф,
вернулись проклятья блудливостью снов,
и сгинул во тьму крысолов.
Ладони на груди, как голые нимфетки.
Отчизна-мать, прости! Не надо орденов!
И сводками чужой армейской контрразведки
не затушить пожар сжигаемых мостов.
Огни светлячков замаячат вдали,
Иисуса вкушали, но пить не могли:
просыпалась горстка земли.


   В волкна гляжу мангрустно:
вижу как олениво
кто-то в саду тиграет,
ввысь куролей запустит.
Смачно вздохну без грусти,
прыгну плашмя с сарая.
Это же, право, диво,
взглядом ласкать кошутку,
ту, что с зебровой крыши
прыгает и зверлится
или лапошкой в нише
машет летящей птице,
клюв обратив к перлутку…


    В ритме пляшущих строк, что творит этот стих,
слышен чей-то надрыв  откровенья.
Вижу спины дорог. Ускользая от них
мысль бежит по камням преткновенья.
Ярко светит луна. Вор с повинной бредёт.
Зло с добром вместе мчатся в телеге.
Старость тужится сном. Умирает дитё
и смеется кентавр гнедопегий.
Знаю: правду без слов, что в воде акварель,
не закрасить стаканом портвейна.
Бот Харона разбился, сев килем на мель:
"Здравствуй сивый Пегас и похмелье!"


           Do the impossible

   Зарисуй мелкий дождик с натуры,
запихни пятый угол в квадрат,
поменяй цвет зеленый на бурый,
обнули вес тяжелых утрат.
Аргументы ищи по наитию
против фактов любви и добра,
вычти префикс из слова «Простите!»
у того, кто всегда виноват.
Если скажут, что в отпуске жалость,
объяви всем бойкот на паях
с бессердечностью, только б не сжалось
время «Ч» в подковровых боях.
Достоверно, что фраза возможна:
«Купоросил каприз карапуз», –
ты проси, чтоб за эту оплошность
вызывали б почаще на бис.
Не печалься о времени года,
«Yokohama»-й лаская асфальт
по дороге на Крит или Родос,
преврати-ка маститый бас в альт.
Отплывая в заморские дали,
познавать тайну истин «мне влом».
Ты следи, чтоб монету кидали
дабы решка ложилась орлом.
Безвременье раскрыло рогожу:
утешаю судьбу, как могу,
поддаваться унынью не гоже,
но Харон – на другом берегу.


    Все эти годы хотел сказать:
– 15 раз и только по пять
 жизней в числе 75.
А я, в этом обетованном мире,
уже два + 74
года судьбу делю на четыре,
ощущая, что всё ещё 20,
чтоб догонять и по-детски драться,
в падении как юноша обороняться,
наблюдая в возмужалой вертикали,
устойчивость нагой горизонтали,
которой небрежно ногой раз дали:
"Беги, догоняй отходящий поезд!" -,
а сам в нём торчишь как обрубок по пояс,
ногой онемевшей тревожа совесть.
Спать с одной бабой всю жизнь без вопросов
тебя обязали, их - 100 + 68!
Кто тебя распрямил от таких перекосов,
Ведь манила тебя детородная полость?
Отчего диссонансом звучит твой голос?


            Кипр, крест, каюр и кафр

     В Фамагусте на Кипре, что в Замке Отелло,
по причине отсутствия в кольте патронов,
бросив майские дни в промежутки апреля,
Христофоро Моро задушил Дездемону,
чтоб Крессида с Джульеттой за тысячу тысяч
лет грядущих столкнулась с женою Мауро
на орбите Урана, и хроника высечь –
«астронома Шекспира» – сюжетом в натуре.
«Крест возьми свой и следуй за мной на Голгофу», –
оценив в Гефсимани эффект полнолунья,
предлагал Иисус перелётному дрофу,
засадить перст в солило пустившему слюни.
Был оплот до безцарства: каюру – уздечка,
синьорите – балкон, поп держался за Бога,
а у нас ушлый прадед, забравшись на печку,
сочинял без балды, но с преведом эклоги.
Солнце в сумерках жар пионерским кострищем
отдавала ЮАР, но не горизонтально,
и скулило пространство: пусть кафр отыщет
идеал красоты, не присыпанный тальком.
Таял зной в Лимассоле, дождилось в ЛарнАке,
Пафос в волнах ковал и подковы и стрелы,
чайки берег когтили, противясь атаке
толчеи облаков воевать неумелых.
Как пальто, ветра вздох развернул наизнанку
горизонт, разгрызающий рыхлость заката,
и Василий Иваныч стыдил взглядом Анку,
что была в простынях и не в меру поддата.
Проявляя духовность интима подлянки,
лиловатый багрянец не в сумерках умер,
а растаял, бликуя, в початой полбанке,
что принес проститутке юнец в грязный нумер.
И обутый в жестянку истории мусор,
попадая на воздух фасолью для лобио,
пожирал пустоту без стыда, но со вкусом,
вместо подлинника штампуя копию.
Только помни: не тлеет зола, уносимая ветром,–
да её и не сыщешь в песочке зыбучем,–
об колено косу, друг, и плюнь на советы,
пусть парабола жизни вздымается круче.

                Thank you!

  Лезвие знака минуса
режет остаток жизни,
хочешь к нулю сдвинуться –
голову в него втисни,
бейся внутри о стенки
словно язык колокола
и скажи: «Thank you!»
Господу, бродящему около.
Горсть однотонных звуков
не льстит траурной песне,
брошенной в солдатское ухо,
как по нему ни тресни:
со смертью игра бесцельна
в прятки в пустой цистерне –
эхо утюжит нервы.
Помни, что ты – не первый!


Предмет сомнений – не кинжал и не праща,
при встрече улыбаешься:
«Прощай!»,–
беззубых десен обнажая нить,
и лишь тому, кому они не любы,
желанье ножиком разрезать губы
саднит, чтобы «Люблю!» с юродством говорить!


   Терзая нерв иголкой по стеклу,
скребясь в тиши ногтями по обоям,
звучит призыв и силится без рук
сыграть ноктюрн на ксилофоне бревен
безумств страстей. О них всегда молчим:
куда, прикажете, в ночи свободе деться?
Нелепость слов безудержных причин
есть невостребованность многогранных следствий.
Пришла Весна – талантливая дрянь,
и вечный раб в тисках метаморфозы,
сцепив ладони, шепчет ей: «Отстань!»,
но ждет Весна и не меняет позы…


Легла межа
на острие ножа,
раскинув ноги.
Вот, патетичная душа!
Она бы села на ежа,
но ... у дороги.
 

   Лик Христа – не панам-
ка, повешенная на гвозде,
что был выкован. Сам
перекладину метил в кресте,
пусть Сыны, да и Дщери
страдают в посте,
отворяя для страсти
греховные двери!
 


Мы живем в городах,
но бежим в никуда
от избытка добра
и неведенья худа.
Нам не стоит труда
говорить только «Да!»,
повернувшись спиной,
как, в Ту Среду, Иуда.

   
          Совет Сальвадора Дали

    Обжигает соблазн реализма, поверьте, не сразу,
если гладить горжетку на толстой, но ровной доске
утюгом раскаленным согласно 8 Приказа,
с рассмотрения снятого срочно ГосДумой в Москве.
Сальвадору Дали наплевать на совет Кастанеды,
он покорно стоял возле наспех открытых дверей:
все тарелки в рюкзак запихнул и сказал, что уедет
с Бунюэлем, Хичкоком в Россию ловить глухарей.
Посоветовал нам процитировать Пушкина Сашу к примеру,
начиная со слов, от которых оковы с нетленок падут,
и труд каторжный наш за любовь, за надежду и веру
перетрут в одночасье и выбросят нЕбрежно в пруд
или в реку, хотя это, в общем в матчасти, не важно,
что течет под валун у сосны, одиноко стоящей во мху,
чтоб ручонки раскинули, крест обнимая вальяжно,
дабы тупо искать Альтаир по ночам наверху.
Если друг пригрозит: «Утюги для тебя - не игрушка!» —
берегись в одночасье излишне огромной дыры
в голове оппонента. Ведь месть, она вроде — полушка,
а утюг — идеальный предмет подростковой игры.
Побеждай конкурентов безмолвной улыбкой Джоконды,
заполняя sfumato* зачатые сном буквари,
чтобы Пёс Андалузский, как символ крутого фильмфонда,
в сюр-реальность ворота для нас навсегда растворил.
___________________________________________________________
* затушёванный, исчезающий в дымке (метод в живописи, разработанный
Леонардо да Винчи,  заключающийся в  смягчении очертаний фигур и предметов,
дающий возможность  передать окутывающий их воздух).

 
   Пара шутов
без парашютов,
слыша «Готов?»,
падают круто
прыгнув с карниза
в детство свое,
чтобы без визы
мчаться вдвоем
из рабства дней
в плен перспективы,
там, где Эней,
в меру спесивый,
Кариатиде
прямо в мурло
веник с обидой
кинул орлом.
Ловит Атлант,
стоя на вахте,
решку как бант,
скрученный там, где
катятся звуки
в мир понятий.
Чьи-то руки
прячутся сзади –
боль покаянья
помню в бреду.
Если бы встал я
(ходики бьют)
раньше шутов,
но с парашютом,
был бы готов
прыгнуть разутым,
как с детской елки,
внутрь металла,
совесть без толка б
мысли разжала,
страх победив,
мучил бы в точке
императив,
суженный очень.
«ноль – 38 – 21», –
тихо уносит
боль из груди
чей-то каприз,
высветив взглядом.
Хочется вниз,
к этим ребятам!


     Почему ты, Всевышний, мир  создал без цели?
Почему мы его познаем еле-еле?
Почему мы кичимся душою дремучей?
Почему твою блажь почитаем за случай?
Почему дни короче, чем ночи длиннее?
Почему горизонт там, где небо светлеет?
Потому, чтобы быть и сильней и богаче,
надо жизнью платить и не требовать сдачи…

   
   С  просил я как-то деда, который воевал
(сейчас он на ступеньку сбирается едва):
– Скажи, дедуля, честно, ответь как на духу,
за кровь моей Отчизны ты отомстил врагу?
– В нашивках рядового я нес гвардейца стать, –
Сказал, махнул ручонкой и вздумал умирать.
Врачи за жизнь боролись, спасали, как могли,
Но, прежде чем упал он, упали костыли.
Потом спросил старуху:
– Как было на войне?
Неспешно отвечает:
– Ох, тяжко было мне.
Один лишь пепел знает, как в «Цитадель» дотла
горела шерсть у «Тигров» от Курска до Орла,
давило перепонки, лилась кровь из ушей,
и ссал в ботфорт Langhosen фельдмаршал фон Манштейн.
Ее слова скрипели как сажа на зубах,
от них в одно мгновенье я порохом пропах.
Рассказ ее колючий – правдив и не смешон.
Я выпил сотку водки и схрумкал корнишон.
И в сапогах явилось надменное добро,
и на стене "X" с "Y-oм" царапнуло штыком.
Смотрел на это действо я, о как мне повезло!–
Вон символ уравнения: «Во всем повинно зло!»
В короне - смерть, с косою - жизнь и нет у них цены,
коль рвутся в Залежалой мамзеры в пацаны.
Добро чуть-чуть лукавило, глядя на потолок,
откуда буквы падали, их смысл мне невдомёк:
– Я, маленькая девочка, танцую и пою,
Я Сталина не видела, но я его люблю!


     Тот, кто видит конец перспективы,
глаз прищурив, где сходятся рельсы,
как ни была бы она красива,
тот, из Норфолка Горацио Нельсон,
получает, счастливчик, на Трафальгарке оценку.
Меня за подобное ставили б к стенке,
и я бы смотрел, не мигая, в точку,
пока сержант не махнет платочком,
чтобы  упал я мешком на землю,
которую,  верите ль? – не так уж приемлю.
Однако в глазах уже стынет лед,
да и сатрап меня больше не ждет,
ибо сам угодил под шальную раздачу,
и жует сопли, едва не плача…
Товарищ! Живи до последнего вздоха:
такая досталась тебе эпоха…


      Январский холод. В Питере – облом.
Под пресс - недели.
Ребенок спотыкается об лом:
«Куда глядели?»
У Пастернака – «Слышишь!» – мошкара
летит на пламя,
у нас – алкаш из заднего двора –
в помойной яме
стирает сопли рваным рукавом, –
коль жизнь поблекла, –
и лезет в бак и что-то ловит ртом:
здесь – лук, там – свекла…
В тот 21-й день календаря
сметало к гробу изо всех пределов
людей восставших, проклявших царя,
так что распятье в Храме потускнело.
Лежал Вован. Зажмурилось тепло.
Осели вопли на штыки охраны.
Ночь угорала, в девять рассвело,
скрипели петли на оконных рамах.


     Если мучит жажда, сплюнь, но не пей водицы.
Если мучит голод … друг! Не соси палец!
Если мучит совесть, а  ее-то не звали!?
Так смотрись в зеркало, чтоб собой гордиться:
равенство справедливо для прямого взгляда,
равенство справедливо для углов падения и отдачи,
равенство справедливо для их разности, тем паче,
что амальгама в зеркале за стеклом, но рядом.
Не ищи в зеркале метку времени дважды,
не ищи в зеркале лиц, на тебя похожих,
не ищи мелочи в кармане, коль просит прохожий,
лучше пойди к колодцу, коль мучит жажда.
Не плюй в колодец, вылетит – не поймаешь!
Не плюй в колодец, если в нем пусто!
Не плюй в колодец, несмотря на чувство,
что до дна самого не достанешь.
Не плюй в колодец! Посмотри налево.
Не плюй в колодец: плевок – не слово!
Не плюй в колодец, из него снова
воду черпают дитя и дева.
Не плюй в колодец! Повернись направо.
Не плюй в колодец, озираясь с тревогой ...
Не плюй в колодец, ибо перед дорогой
в нем вчера полоскали саван…


    Есть в Палийских канонах сутт:
человека ведут на суд
не пороки его, не дела,
хоть в любви его мать родила,
но бесцельность, что мутит кровь,
жизнь по новой прожить бы вновь
очень хочется в новой дхамме,
быть анаттой в глубокой яме,
осознать суть мирской аничча,
чтоб отбросить свое величье.
Медитация – випассана,
если ты читал Мопассана,
новый день начинает утро.
Занимайся, мой friend, камасутрой!

 
    МОЁ КРЕДО
Место приюта ищи и отыщешь:
птенчик – гнездо, поводок встретит шею;
я же нашёл за своим голенищем
флейцеву кисть и черчу параллели.
Ставлю на стенке образ креста:
жаль, что отсутствуют изо-таланты,
крутит окурок символ «()»,
гей негодует, кричит: «Хулиган ты!»
Люд из Вероны меня простит –
в днище кармана вздрогнула совесть
на роковой Капулетти-street,
брюки дырявит: «Как это, т.е.?»
Свет из дырки щиплет глаз,
ком в горле держит дыхание,
в старых мехах: «Was ist das?»
Йоша: «Солило ... выпито ранее...»
Судьба цинично: «Я пережду,
пацанчика с нимбом терять не буду;
Нагорную речь и мыслей вражду
солью в одну пустую посуду!»
Тибальта враги – Капулетти друзья,
беспечно вдоль стенки толкутся,
дают мне совет: поверь, мол, нельзя
сейчас и здесь воскрешать Меркуцио!
Я верю, рупь за 100, настала пора,
не жуй свои сопли и громко не ахай,
пора настала прогнать со двора
барышню, двинув на(о)г(у)ою по(а)паху!
Итог: Монтекки – ни друг, ни враг,
смятенья в душе не осталось:
мысли – при мне, считаю собак,
Судьбу отсылаю в анус.


   Муладхара, свадхистхана,
манипура, анахата –
прана льется из стакана
будто водка в горло брата.
Муладхара – это чакра
типа падмы выше таза
цвета красного фиакра,
но доводит до экстаза,
отличаясь от вишуддха
голубой полоской неба,
если в нем порхают утки
те, что для стола потребны.
Свадхистхана мирно дремлет
до тех пор, пока не встретит
ни в секс-шопе, ни в гареме
в неглиже на парапете
восхитительную попку,
словно чайник из сервиза,
чтоб кидать в нее как в топку
сверху поперек и снизу
не палчонки, а поленья,
те, что вспыхивают жаром
с пятницы до воскресенья
фиолетом сахасрары.
Желтизна от манипуры
зеленеет анахатой,
превращаясь в черно-бурый
образ от копыт мохнатый!

   
   – Не от этой стенки гвоздь,
дай шуруп!
– Молоток в окошко брось
звонко. «Хруп!»
Вон на улице алкаш
в бороде
закрутил, босой, вираж:
быть беде…
Мощный импульс в Мгвт –
невысок.
– Что из двух прочней: асфальт
иль висок?
– Вставь пропеллер молотку
в фюзеляж,
а потом по холодку
в темя вмажь!

    
    Раз пошла в магазин одна старая дура,
чтоб журнальчик купить «Новый Мир и Культура».
Терапевт ей поставил диагноз неверный,
т.к. был санитаром, учился в вечернем.
Фармацевт дал рецепт по латыни, неточно,
т.к. тоже учился, но только заочно.
Ковыляла бабуля вдоль сквера. На шляпу
ей вороны пришили помета заплату.
Чуть ускорив свой шаг, умилялась бабуся:
– Этих птичек, поверьте, никак не боюсь я!
Посмотрите, прохожие, выросли уши,
чтоб могла Новый Мир я с Культурою слушать!
Так она ускоряла свой шаг вдаль фасада,
а навстречу летели из ближнего сада
воробьи, ну, а в клювах торчали кусочки навоза,
те, что долго лежали на солнце бесхозно.
– Чик-чирик! – пела стая, кружась беспрестанно,
получился на шляпе творог со сметаной.
Перейдя на галоп, рассмеялась дуреха:
– Новый Мир примирился с Культурой неплохо.


    О ТОМ, КАК САНЯ-КАСАНЯ НАШЁЛ 10 ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ
Нашёл Санюта 10 тыщ бумажкой,
а было это вечером, зимой,
и позвонил блондинистой Наташке,
поскольку ощущался сухостой.
Деваха, правда, то ли с недосыпа,
а, может, охреневши с бодуна,
послала Саню: «Сдохни от ковида
иль удавись у моего окна!»
Ответил ей: «Мамзель, рукав свой нюхай,
но про ковид, прошу, не говори,
прикрой своё растянутое брюхо
и волдыри ногтями не дави!»
Несолоно хлебавши, двинул к Анне,
которая как будто без проблем:
так та нашла у Алекса изъяны,–
он для неё – забытый пошлый man.
Отчаявшись, Сашок попёрся к Вере,
открыла с шумом дверку в неглиже:
но не хватало шарма ей в манере,
тлел запах от котов на этаже.
Тут Шурик вспомнил про хавиру Нюшки,
жила одна в проулке за углом,
Сидели, правда, у неё старушки
и дядя с тётей в жёлто-голубом…
Эх! 10 тыщ ему не пригодились:
но так хотелось осчастливить «Ђ»!
Пошёл бы лучше он на Пикадилли,
чтобы на месте Шефтсбери стоять!

   
    Усталость в теле бродит как в бутыли,
и растекается как мелкий Иордан,
и мысли все, что прошлое забыли,
ныряют  опрометчиво в карман:
«Сад в Гефсимани, бденья Iисуса
Гора Блаженства, листья мандрагор»,
их корни круглые, тяжелые как бусы,
и мой с прищуром утомлённый взор.
Едва-едва потрескивают ноги,
горят фонарики браслетами в ночи,
я весь в бреду, здоровый, но убогий,
ведь с крыши падают на землю кирпичи.
Я поднял их, погладил и спокойно
сказал им внятно: «Будьте чуть скромней!
Упав на голову, не делайте ей больно,
в ней отражается причуда прошлых дней».