Уроки времени

     Дуб был настолько стар, что сам сбился со счёта, перебирая в памяти всех тех, кто, сменяя друг друга, жил под его щедрыми, протянутыми навстречу каждому, ветвями. Время щадило его. Строились новые, желтеющие свежими брёвнами, избы. А потом дуб был свидетелем, как чернели они - от настойчивых, особенно осенью, дождей и неуёмных снегопадов, пеленой окутывающих затерянную в глубинке северо-запада России деревушку, - пустели и, наконец, погружались в землю, оставляя смутные догадки о своём существовании богатыми зарослями крапивы и бурьяна над собственными могилами. Он же мужал да становился ядрёнее год от года. Лишь морщины на крепком стволе приманивали всё большее количество всевозможной живности.
     Лето нынче началось бурно - солнце в начале июня решило биться до победы с наступающими с запада по всему фронту облаками над смущенно пока зеленеющими холмами в пене бело-лиловой сирени, над стекляшками будто расплёсканных торопыгой-хозяином нескончаемых, тянущихся переливающимися бирюзой пятнами озёр. Битва шла с переменным успехом - то солнце брало верх, то облака смеялись до слёз над попытками изгнать их с облюбованной территории.
     С подножки старенького, а вернее, доисторического, но вполне пока крепкого и выносливого, газика, соскочил  русый, с аккуратно подстриженной бородкой и рыжеющими над капризно изогнутыми губами щетинистыми усиками молодой человек лет тридцати – тридцати пяти. Звали молодого человека Егор. Его изящный внешний вид никак не состыковывался с облупившейся краской газика и его старомодными рычагами. Но добраться до деревни (скорее, остатков людной некогда деревни) можно было лишь на этой колымаге. Дороги - глинистые,  покатые, петляющие и ныряющие вверх-вниз меж холмов, оврагов, зарослей черёмухи и ольхи, усеянные красноватыми булыжниками, занесёнными сюда чуть ли не со времён сошествия ледникового панциря -  были мало пригодны для езды по ним на современных низкорослых аккуратненьких иномарках. Газик преодолевал любые препятствия - будь то камни, неопределимой глубины лужи, оставшиеся после небесного побоища, или просто раскисшая глина полудороги-полуболота.
     Привёз Егора  дедок по имени Пётр, почерневший и сморщенный от времени, но по-молодецки задорный и шустрый. Дедок вот уже тридцать лет и три года, как говорилось в известной сказке ещё более известного поэта, сосланного в своё родовое имение, находящееся неподалёку, в часе езды на машине, жил со своей бабкой в стареньком деревянном, обшитом вагонкой и выкрашенном в голубенький цвет, доме. Дом приютился под кроной того самого дуба, который наблюдал теперь с высоты, раза в два превышающей высоту самого дома, за суматохой, связанной с приездом редкого в последние несколько лет и оттого ещё более дорогого гостя.
     - Егорка, Егорушка приехал! - заголосила-запричитала бабка Таня - хозяйка двух собак-дворняг Чучи и Жучи, добродушных и чуточку пугливых из-за отсутствия жителей в деревне; кота, неделю как загулявшего "по девкам"; заросшего, давно не полотого огорода; двора, больше похожего на обжитую туристами поляну; чёрного перекошенного сарая; голубого дома; простенького, но добротно построенного в один из приездов из далёкого подмосковья внучатами гаража-дровенника и, собственно, самого деда Петра.
     - А я-то уж думала - не приедешь больше, внучок! Надолго ли? Не предупредил...
     Егор и сам не ожидал, что заедет, направляясь в очередную командировку, сделав крюк в полторы сотни километров.
     - Ладно, ладно тебе, ночку переночую. - Егор не любил телячьих нежностей. Тем более  что родительскую ласку он, из всех близких родственников оставшийся лишь с двумя бабками да с младшим братом, довоспитывать которого до "взрослости" ему пришлось одному -  родители рано умерли один за другим, - вспоминал лишь изредка, когда становилось совсем одиноко. Бабки ворчали по-старчески и постоянно учили Егорку жить. Бабку Тоню, бабушку по отцовской линии, жившую с семьёй Егора - женой и двумя ребятишками -  он любовно-шутя называл Тонечкой, подтрунивал над ней, но учить себя не позволял. Бабку Таню он просто терпел. Терпел, потому что деревня и дом, в котором она жила с дедом, с детства были дороги братьям, обитавшим здесь от весны до осени каждое школьное лето. Но больше бабку Таню Егор не любил. Не любил от не утихающей обиды за мать, которой бабка немало попортила крови и нервов, пока та была жива.
     - Не мели, помело! Видишь - устал парень с дороги, - дед слегка подтолкнул Егора в спину. - Ну что встал, как неродной? Проходи в избу.
     В избе ходили в обуви. Половики не стелились на пол несколько лет. Мебель была старше Егора. Комод, простенький, без каких-либо столярных украшений, не ожидавший, видимо, что будут гости, так и остался с приоткрытыми ящиками, из которых с любопытством высовывались кончики простыней, бывших когда-то белыми, а теперь посеревшими от времени и отсутствия современной стиральной техники. «Жена бы прокипятила…» - некстати подумалось Егору. Радиола, самодельный шифоньер с тусклым зеркалом посередине, стол на четырёх ножках – вершина массового мебельного производства середины семидесятых – всё напоминало советские фильмы эпохи строительства развитого социализма, стартовой ступеньки перед скачком в светлое будущее – коммунизм. Социализм так  и не построили. Коммунизм – тем более. Но лозунги в памяти остались. «От каждого по способностям – каждому по труду!» То ли у обитателей дома способностей было маловато, то ли трудились не в полную силу - новых вещей не прибавилось. Вся обстановка дома так и была законсервирована в виде музейных экспонатов, на которых не висело табличек «Осторожно, руками не трогать». Все эти раритетные в сущности вещи трогались руками, по ним прыгали коты, кошки, котята, о них тёрлись собаки, на них садились мухи, о них стукались лбами и мягкими частями тела расшалившиеся ребятишки. В общем, среди этих вещей жили.
     По молодости хозяев каждый предмет мебели любовно протирался. Потом это делалось по привычке. Говорят, что привычка – это действие, которое выполняется машинально, постоянно. А ещё говорят, что привычка – это отсутствие свободы. Когда-то привычка поддерживать порядок была для бабки Тани в радость. Потом стала обузой – по мере того, как уходили силы, всё чаще стало казаться, что и так всё хорошо. Привычка ушла. Свободы прибавилось. По поводу количества радости бабка Таня и не думала. А вот Егору от благополучного избавления бабки от привычки поддерживать порядок точно радостнее не становилось. С большим удовольствием Егор помог бы бабке избавиться от привычки читать нотации.
     Впрочем, Егор давно не обращал внимания на бабкины закидоны. Одно время он с ней даже  не разговаривал. И не испытывал от этого никаких угрызений совести.
     Стол постепенно заполнялся тарелками с солёными огурчиками, пожаренными куриными бёдрышками, салатом из свежих помидорок с зелёным луком, консервами из скумбрии в масле, тушёной картошечкой. В центр стола вплыла миска с жареной озёрной рыбой, которую так любил Егор. Он не стал дожидаться, когда бабка выставит на стол всё, что было ей приготовлено и  припасено.
     Рыба была вкусна! Её вкус напомнил детство, рыбалки с дедом на зорьке. Рыбалки с братом. Рыбалки с женой, когда они стали приезжать сюда вместе. Егор не знал, что он любил больше – саму рыбалку или туман над озёрной рябью. А может быть, тишину, разбавленную перекличкой кукушек, всплесками по воде по-хозяйски разгулявшейся рыбы, нескромным плюханьем кирпича, перевязанного бечёвкой, брошенного в казавшуюся маслянистой воду вместо якоря.
     Дед в нетерпении покрикивал на старуху, торопил её – гости были редки, а водочки хотелось. Наконец, заветная бутылочка появилась на столе. Пошли тосты за встречу, за здоровье, за детей. Егор не торопился. Он давно пришёл к выводу, что можно обойтись и без спиртного, но деду с бабкой не мешал.
     Чуча и Жуча льнули к ногам, выпрашивая косточки. Тюлевые занавески нехотя протягивали сквозь свои сети последние солнечные нити. Бабка трещала про всё, что приходило в её седую, крепко сидящую на широких плечах, голову. И сама она была похожа на белый гриб, давно выросший и раздобревший, но не срезанный пока удачливым грибником. Дед время от времени одёргивал жену, время от времени отбивался от её нападок – в семье верховодила Татьяна, - время от времени вставлял крепкое словцо, рассказывая очередной анекдот, лукаво поглядывая на внука – оценил ли?
     За столом стало тесно. Егор вышел во двор. Трава заблестела от только что прошедшего дождя. Газик – спаситель и кормилец, помогающий добывать нехитрую еду в виде ягод, грибов и, конечно, всяческой рыбы - отдыхал под щедро разросшимся дубом.
     А лес всё ближе подступал к поваленному то ли ветром, то ли временем плетню. Всё ближе к  деревне стали подходить волки – бояться было почти некого. Улица, когда-то широкая и многолюдная, заросла травой и с трудом угадывалась среди поднявшейся в рост изумрудной крапивы, зелёной осоки, розоватого клевера, жёлтой сурепки и не успевших пока побелеть одуванчиков. Невдалеке прямо на траве лежала чёрная наполовину истлевшая крыша соседнего дома. Когда-то в нём жил смешной мужичок, много лет назад забавляющийся тем, что сбрасывал в колодец, стоявший на отшибе, найденные в многочисленных окопах вокруг деревни, оставшихся после жестоких боёв Великой Отечественной, гранаты. Зачем он это делал? Он, наверное, и сам бы не ответил. И не спросишь уже – где тот мужичок? Может, и нет его давно.
     Крыша не давала отвести взгляд. Было похоже, что она приманивает. Или это не крыша приманивала, а сама земля затягивала всё чуждое, не созданное ею самой, в себя, облизывала шершавым бурьяном, всасывала и, наконец, проглатывала, не давая ни единого шанса на выживание, а заодно давала знать всем, кому позволяла жить – Истинная хозяйка здесь – я!
     Егору стало жутко. Он и раньше много думал о смерти. Она близко подступала к нему не единожды, забирая самых близких и любимых людей. Одно время он даже старался не привязываться к тем, кого любил, чтобы не было так больно терять. Постепенно любовь брала своё – сердце оттаивало и согревалось. Но сейчас само понятие смерти куда-то исчезло, растворилось в этом вечном хитросплетении трав, людских мыслей и поступков, времени, стекающего смолой по стволам сосен, ветров, уносящих далеко-далеко не только запахи и звуки, но  и мысли, желания, чувства. Смерти не было.  Была память о жизни. Удачной или не очень. Приносящей кому-то  радость, а кому-то горе. Земля возвращала лишь это – память. И тем больше, чем щедрее сами люди отдавали друг другу что-то самое желанное и сокровенное…
     Егор тряхнул копной золотистых волос. «Наваждение какое-то…» - подумалось ему. Солнце село за лес. В воздухе дрожала в восходящем от земли тепле дождевая пыль. Егор повернул назад к дому. Шагнул к дереву. Приложил ладони к коре. Прижался к стволу всем телом. Дуб радостно зашелестел резными молодыми листочками. Он помнил мужчину маленьким и неуверенным. Помнил молодым и страстным.  Запомнил и таким – повзрослевшим и возмужавшим.
     И Егор всегда помнил этот дуб, который понимал его и успокаивал. Отдавал тепло… Отдавал… «Нужно отдавать тепло, чтобы тебя помнили… Спасибо тебе…» Дышать стало легко и радостно.
     Бабка с дедом ждали с горячим, настоянным на травах, чаем. Егор вошёл в избу и улыбнулся старикам. Муха, утомившись биться в стекло, затихла в углу оконной рамы. Чуча и Жуча дремали под столом, сытые и довольные.
     Наутро битва солнца и облаков разгорелась с новой силой. Дуб знал, что это сражение будет длиться бесконечно – год, два, десять лет, сто, - как длилось много лет. Ещё не одним кольцом времени будет стиснуто его старое тело. Но, перебирая в себе мысли о тех, кого видел и слышал на своём веку, дуб точно знал, что будет всегда помнить вот этого молодого человека, не первым во времени, но впервые для себя сделавшего вывод – жить надо для того, чтобы отдавать…