Инородное тело

Разговор с сыном был коротким и неприятным. Сын просил у Ивана Давыдовича денег, которых ему не хватало, чтобы купить дачу. Деньги у Ивана Давыдовича были, лежали, как говорится, на «черный день». И может быть, отдал бы их сыну, попроси он его как-нибудь по-другому. Но сын, при разговоре, ухмыльнувшись, сказал: «Все равно с собой на тот свет не заберешь».
«Конечно, в двух костюмах еще никого не хоронили, – с горькой иронией подумал Иван Давыдович, пытаясь унять внутреннее раздражение на себя. – Надо было бы дать  денег. Помру – здесь все равно не оставят…».
После ухода сына Иван Давыдович, почувствовав слабость, лёг. «Перенервничал», – подумал он, стараясь превозмочь боль. В левой стороне груди зашевелился осколок. С сорок первого, после боя под Ржевом, носил он его в своем теле. И таких «инородных тел», как называл осколки доктор, в нем было немало, а  в последнее время они начали стремиться наружу.
…Бои под Ржевом были ожесточенные. Пройдя всю войну, Иван Давыдович  нигде больше не видел такой мясорубки. Там было его первое боевое крещение и первое ранение. Чудом остался жив. Несколько осколков вынули в медсанбате, остальные, как сказал врач, «сами со временем выйдут», и  добавил при этом, что левая сторона может доставить неприятности, так как осколок находился рядом с сердцем…
Со временем Иван Давыдович свыкся с осколком. До сегодняшнего дня этот кусочек железа вел себя тихо, а вот сейчас  зашевелился, напомнив о себе.
Скрючившись, он лежал на левом боку, но боль не отступала, а просачивалась наружу и не давала сосредоточиться на других мыслях. Ему вдруг подумалось,  что сейчас он умрет… Но смерти Иван Давыдович не боялся, видимо, созрел для нее и поэтому усмехнулся про себя: «Двум смертям не бывать… Сколько ее можно бояться?»   
…Не хотелось умирать тогда, в сорок первом, под Ржевом. Там было  особенно страшно. Но именно этот страх для многих стал лекарством, которое заставило их выжить и выстоять. Не хотелось умирать и в сорок третьем, когда он больной лежал под Курском в крестьянской избе с такими же больными и ранеными, мучаясь в тифозном горячем бреду. И в сорок пятом, накануне Победы, перенеся весь ад этой страшной войны, умирать не хотелось…
Победу он встретил под Берлином, в госпитале, где лежал с перебитой ногой. Рядом, в лесу, блуждала немецкая часть, пытавшаяся прорваться на Запад. В один из вечеров неподалеку от госпиталя раздались отдельные выстрелы, а потом – целый шквал огня. Возникла паника. Все думали, что начали прорываться немцы. У него тогда с собой был трофейный «вальтер», и он, потихоньку выбравшись из здания, по лужам, образовавшимся после дождя, прополз к кустам сирени, росшим неподалеку. Иван Давыдович лежал тогда весь грязный и думал, что будет отстреливаться до последнего патрона, а последнюю пулю оставит себе. Знал, что раненых немцы все равно добьют. А вокруг оглушительно благоухала сирень, и не хотелось думать о смерти в такое время. Но оказалось – с радости стреляли свои. Победа…
Боль отпустила, и он забылся в коротком тревожном сне. Последнее время снился один и тот же сон. Видно, память хранила то лучшее, что было в его жизни. И снилась ему его жена Поля:  стоят они с ней у околицы. Взвод уже ушел, и ему придется теперь догонять своих бойцов…
…С Полей их соединила всего одна ночь, связавшая на всю жизнь его – старшего сержанта – и ее – старосту студенческой группы, рывшей за селом противотанковый ров. Его взвод разместился в селе, где жили студентки. Под вечер в клубе устраивались танцы. Он еще прихрамывал после ранения и не танцевал. Вот стоящего она его тогда и приметила… Одна ночь за всю войну, а потом лишь письма до конца сорок второго. Потом ее забросили в тыл к немцам – она к этому времени закончила разведшколу. И встретились они только в сорок шестом. Встретились, чтобы никогда больше не расставаться…
Но, родив сына и дочь, сгорела его Полюшка в одночасье. И теперь ждет его где-то там, в небесной выси, за безбрежными плесами, напоминая о себе лишь в коротких и тревожных снах. Вот и сейчас снилась она ему и говорила, как тогда: «Иди, только не оглядывайся».
Если б жива была Полина, и с детьми было бы проще… Дети живут своей жизнью, им сейчас не до него. Он для них теперь – только помеха. А может, действительно зажился и пора собираться и догонять друзей, ушедших раньше? Эти мысли его нисколько не пугали, хотя и чувствовалась в них горечь. Сколько ни пытался, а на все вопросы в этой жизни так и не ответил. Да и жизнь стала непонятной, чужой он в ней, как осколок в его теле.
Мысленно он снова вернулся к детям. Ну почему так получается? Ведь все делал для них: квартиру разменял, чтоб лучше жили, сам в коммуналку ушел. А все что-то не так… То ли он чего-то не понимает, то ли жизнь стала другой.
Но ведь он и его товарищи  делали все, чтобы она, эта жизнь, стала лучше. Вон и ордена у него. Только сейчас и они мало что значат. Он усмехнулся про себя, вспомнив последний сбор кавалеров ордена Александра Невского. Этим  орденом его наградили в сорок четвертом. За все время войны орденом Александра Невского было награждено человек двести. На встречу пришло около семидесяти ветеранов, оставшихся в живых. Выступал тогда какой-то чиновник из мэрии, во весь голос объявивший, что в Александро-Невской лавре мэрией выделено тридцать мест для захоронения кавалеров ордена Александра Невского. Как хочешь, так и понимай его слова. Короче, мэрия позаботилась, а вы, ветераны, спешите занимать места, а то на всех не хватит… Лично ему было безразлично, где его похоронят. Конечно, лучше в поле, под березкой, или у дороги, как солдат, погибших в бою. Он был сыном своего поколения, которое жило и умирало просто. Хотя каждый в его возрасте живет как хочет и как позволяет ему  совесть…
Иван Давыдович попробовал приподняться, но боль, на какое-то время затихшая, будто ожидала этого – резанула остро и пронзительно. «Верно, придется ложиться в больницу», – подумал он и снова прилег, прижимая левый бок.
Боль не утихала, перехватывая дыхание. И в этом противоборстве тела и осколка было непонятно, кто победит… Он лежал, смежив веки. На какое-то мгновение ему показалось, что боль отпустила, и он вновь увидел Полину, как тогда, у околицы. Она улыбалась и говорила: «Иди, не оглядывайся…» И он пошел. Пройдя, несколько шагов, не выдержал и оглянулся. Но, оглянувшись, ничего не успел разглядеть. Будто огромный прожектор на мгновение вспыхнул перед глазами и погас…
К вечеру другого дня соседка по коммунальной квартире постучала к нему. На ее стук никто не ответил, и она сама приоткрыла дверь. На глаза ей попались стоптанные шлепанцы старика, и она подумала, что он куда-то ушел. Но, подняв глаза, соседка увидела его. Отставной полковник Иван Давыдович Морозов лежал на маленьком диванчике с неестественно повернутой головой. Присмотревшись к нему, женщина, тихо охнув, прикрыла дверь. Минуту постояв в растерянности, неторопливо пошла к телефону и, пока набирала номер районного отделения милиции, в ее голове вертелась мысль: почему у мертвого старика такое просветленное лицо? Может, просто вечернее солнце так осветило его? Но вопрос улетел как только на том конце провода подняли трубку… После звонка в милицию ее мысли стали более приземленными. Сейчас она уже думала, что неплохо было бы подать заявление на расширение жилья – как никак комната соседа освободится…
Иван Давыдович никогда не узнает, о чем  думала соседка. В то время душа его была уже далеко. А то, что осталось от него, еще лежало, дожидаясь своей участи, скрючившись в немом сарказме вопроса. Вопроса, на который уже никто не ответит, потому что наступило время «инородных тел».