Изборские строфы. Поэма

             ИЗБОРСКИЕ СТРОФЫ
 
                2002 г.
               


               
                ОТ АВТОРА

Эта небольшая поэма посвящена Старому Изборску – древнему русскому поселению Псковской земли, в котором, по преданию, находится могила легендарного князя Трувора, брата Рюрика. Изборск всегда славился величественными пейзажами, средневековой крепостью, старинными храмами на местах прежних языческих святилищ и издавна почитавшейся иконой Божией Матери Корсунской. Здешние июньские белые ночи сродни петербургским.
С приходом сюда в 1944 году «Советов» (до того, с 1921 года, Изборск – по итогам предательского большевистского Брестского мира – входил в состав Эстонии) многие изборяне были уничтожены в коммунистических концлагерях, часть – выслана в Сибирь, а на разорённых местах поселены пришлые из СССР: нередко даже уголовники – как большевикам вполне «социально близкие элементы».
Но, несмотря даже на такое нарушение прежних добрых основ здешнего бытия и привнесённые сюда новыми поселенцами столь нередкие для них пьянство и воровство, внутренний дух досоветского жительства никогда не угасал в коренных изборянах даже и при «Советах».




                …тащит жадная: разбежавшись,
                ещё раз – как об стенку лбом,
                в раз который чудесно спасшись
                от презренья к тебе, мой дом,
                породниться опять с тобою –
                как с иглою послушная нить –
                раз уж странной своей судьбою
                обречён я тебя любить…
                «Судьба»


            1
 
…Избывая себя, забываючи
о блаженнейших днях и ночах,
примечаю: как речью играючи –
всё немей, и темнее – в очах;
всё коварней слова и лукавее
память, жаждущая вотще               
возместить – презирая ли, славя ли –
нашей жизни извечный ущерб…


            2

На изборских вершинах расплющенных,
на моренах зловещих речных –
стынет солнце, на четверть опущено,
в куполах заплутав неземных.
Замерев от вечерни до утрени,
потеряв свой же собственный след,
бесконечных полунощниц сумерки,
белой ночи торжественный бред,
золотя облаков чуть закраины,
перламутром чуть трогая лишь,   
притворяются заново раем нам
над встревоженной стаей крыш,
над часовнями, пашнями, башнями,
уплывающими в закат,
где со звёздами всё не ясно ещё –
полусветят ли, полуспят?

               
            3

…Средь вселенной селенья мучительней –
ни сыскать, ни взлюбить, ни проклясть:
глядь, и мне суждено твоим жителем
нить судьбы своей бодро допрясть,
известковою пылью да пУрпурной,
ледниковою глиной твоей –
пробираться мне памятью шкурною
в сладкий чад тополиных аллей.
Всё ушло, растворилось, растаяло –
как тот жалкий разымчивый пух,
тиховейною спичкой ласкаемый,
испарялся прекрасно и вдруг!
Суждено мне лукавым наследником
опочившей в озёрах земли
пробираться, где ловится бреднями
и лучами в волнах шевелит
над пространствами опалёнными
дотлевающий в полночи диск
и становятся напрочь никчёмными
и расчёт твой, и страх твой, и риск:
жизни стать ли в избытке безбытнейшей –
на авось да спустя рукава?
Умирающему – хоть остыть еще! –
всё же даруются права…
Их лелеем, храним, жизнью пестуем,
не боясь в ней прослыть гордецом:
так прельстительной, так прелестной ей –
напоследок швыряя в лицо!
О, склонись, о, склонись над погостною,
над родимою ямой своей:
разве это не ты – здесь под соснами,
под могильною глиной полей? –
где стояли, стоял, где стоишь ещё,
всё не веря в грядущий уют
под шиповником этим, не ищущи
вечной памяти, но – пропоют!

               
             4

На закат и на кладбище исподволь
полночь гонит туман луговой;
замирает предсмертная исповедь
звёзд под чёрной озёрной водой.
В этом свете иссиня-сиреневом
(всё ж пригодном для чтенья газет)
с вековечною скукою, ленью ли –
белой ночи читать мне рассвет,
разбирать эту вязь чернокнижную
на гранитах замшелых во мгле,
сквозь валунную плоть неподвижную
припадая всем сердцем к земле –
где ещё не истлели все капища
и в крещёной коросте земной
спят ещё три волхва, три товарища,
под дремучей церковной стеной;
где чудила всё чудь белоглазая,
на гулянках лизавши эфир,               
чтоб глаза вылезали и лазали,
взором ангельским пялясь на мир,
чтоб взлетать бы, любя и оплакивая
эту сладостно-горькую жизнь,
на крыло то ложась, то соскакивая –
как ошпаренный ринувшись вниз!      


              5

…Знать, и я в это серое марево
угодил ненароком навек:
умирает прекрасное зарево,
умирает чудак-человек,
умирает земля и вселенная,
умирает и вечер её –
лишь оставлены здесь на веселье нам,
на предсмертное наше житьё:
огороды, оградки да исподволь
в них отцветший сиреневый рай,
что гармошка, хрипящая издали,
всё оплакивает невзначай…
Это нам: тех небес червоточины
над кладбищенской скорбью дерев,
где кружит воронья многоточие –
там, где запад умолк, догорев;
это нам: на печаль и задумчивость –
ввысь уносятся облака,
словно души безвестнейших мучеников
к небесам там возносит река;
это нам: белый крест причасовенный
да медянок полночная прыть –
там, в корнях, где по срубам просмоленным
ввек ключам-кипунам не застыть, –
чтоб лишь месяца венчик серебряный,
просияв над твоей головой,
пробирался небесными дебрями,
весь дрожа, к этой влаге живой!
Ну а рядом, в лагуне смиреннейшей, –
он уже без движенья – средь трав,
словно тая в истоме блаженнейшей,
все молитвы пред сном прочитав, –
где рукою листву отгребаючи,
припадая губами к звезде,
сокрушаешь на миг ты, играючи,
ночи зеркало в спящей воде:
разбиваешь его, раскалываешь
всю вселенную вдруг до дна –
где меж водорослей, между скалами
вдаль ползет лишь улитка усталая –
всё одна… да одна… да одна…
О смиреннейшее одиночество,
богозрачная простота
жизни этой – когда лишь хочется
доползти б до того куста!
…А вверху – те же бездны привычные
в небеса уходящей воды,
в миг смывающей с безразличием
шаг за шагом твои следы…


             6

И над всею над этою полночью –
брезжит с вечера жадный рассвет,
убедить нас желая воочию,
что границы меж ними здесь нет.
Но, чуть-чуть отступя, неотмирною
тенью встанет, как ангел, вдруг ночь –
скажем так: сей небесно-сапфировый
свод свивая и пряча прочь,
чтоб, лиясь по долинам туманами
и встречая последний свой час,
раствориться незримо над храмами,
возносясь и от них и от нас.
Станет сушь – на душе и в окрестности;
чуть зари розоватой пыльца –
на камнях, на траве… В неизвестности
новый день вдруг замрёт у крыльца:
то ли встретить его, как положено,
можжевеловки стопкой с утра,
то ли пропито всё что и прожито –
только тень да сует суета?..


              7

…Что я делаю, Боже, что делаю?
Но честнее, знать, ночь и черней –
ночью белою, ночью белою…
И не скажешь никак верней:
мы такие – как ты, наша родина!
ни добрей, ни подлей тебя;
виноград наш – скорей смородина,
и скорей мы  убьём – любя!
Но и ты, ведь, сама – такая же,
и казнясь, и казня напролом,
поздновато казнишься и каешься,
правя тризны за братским столом…
Нам родство – всё поминки да кровные,
вековые разборки с утра:
прячут рублики, прячут в укромные
уголки мужички-фраера
(я люблю, я люблю тебя, родина!),
ну а там мужички-блатари
уж везут по изборским угодиям
их на казнь – от зари до зари…               
Брали их (бестолковый народец-то!)
прямо тёпленькими со двора:
Мать Корсунская, Богородица,
глянь – как капает с топора!
Были – Троицы, стали – тройки им
чёрных ангелов ГПУ:
где вы, холмики – новостройки их –
на каком, брат, скудельном юру?..


              8

…Что я делаю, что же я делаю?
Ночь прошла. Я стою на дворе:
то ли чёрная жизнь, то ли белая –
не понять на такой заре,
не понять – всей душою трепещущи,
ртом хватая воздух сырой:
отчего вдруг такая трещина –
прямо в небе над головой?
Смотрят утренние архангелы
на меня со своей высоты:
как орлы – всё кругами – над падалью…
Только хлопоты их пусты!
Пусть свилась, растворилась, растаяла
ночи белой обманная тень –
всё равно настаёт он, настал уже,
застывает мой чёрный день!
Вижу – нет... Это ласточки носятся…
Раскаляется небо до дна…
Что-то чешется переносица –
да примета тут только одна!
Знать, недаром сползаются сызнова
под священные своды сельпо –
все, сражённые древними играми
растеканья волшебного по
тем пространствам смеющимся, плачущим,
где немея душою навек, –
в них ныряя, но всё оборачиваясь, –
жаждет истин на дне человек,
а потом, у прилавка здесь сгрудившись, –
растворенья блаженного в               
свете этом, сиянии будущем
обезболенной головы:
обезглавленной жизни исподволь
ожидая прозренья суть,
опрокинувши горлышко истово –
возвращаясь на светлый путь!


             9

О смиренные муки их братские:
видишь – душу, как ногу, свело,
чтоб огромные мухи кабацкие
бились в ужасе с криком в стекло!..
чтобы навзничь трезветь нам и падать бы
в эту жизнь – как в дыру головой,
где издревле всё лгали бы радуги,
обнимая нас тьмой мировой!
Но ещё я не сдался и, празднуя
день рожденья её черноты,
от бессонниц глазами красными
всё впиваюсь в её черты!
Проклинаю, люблю и взлетаю к ней:
так обманчива эта тьма –
как та ночь, что к утру сметаема, 
вспыхнет светом своим сама!
Я взлетаю! Лечу! Пролетающи –
нет, не ангел, не птица, не жук:
сотни рук, сотни крыл, в небе тающих, –
и жужжу, и жужжу, и жужжу!
Я не знаю, кто я! я – не ведаю,
и зачем, прилетев на житьё
в эту землю прекрасную, бедную, –
умираю, влюбившись в неё?!
Как с цепи вдруг срывается сущая
сука, ведьма, судьба: что теперь? –
погребальные песни поющая –
тащит жадно с утра за дверь,
тащит мимо собора, кладбища,
мимо Труворова креста,
унося в небеса, обещая ещё
две-три строчки в конце листа –
чтобы в них улетал ты и таял бы,
словно белый рассвет в высоте –
ничего от неё не утаивая,
растворяясь в её пустоте…

Изборск–Малы, 2002