Инна Лиснянская представляет стихи Вл. Мощенко

Инна Лиснянская представляет стихи поэта, прозаика, критика, автора статей о джазе, Владимира Мощенко.


                ПРИБЛИЖЕНИЕ БЕССМЕРТИЯ

Сегодня мне хочется в виде поздравления Владимира Мощенко с семидесятилетием представить читателям “Литературной газеты” цикл из его новой книги стихов “Старый фонарь”. Фонарь старый, а светит по-молодому. Светит и освещает огромное географическое пространство, освоенное поэтом, его разносторонние темы нашего бытия.
О таланте Владимира Мощенко я слышала еще в шестидесятые годы от Александра Межирова, наизусть читавшего его стихи. Но нередко хорошее начало в творчестве не развивается, уходит в возрастной песок. С Владимиром Мощенко, слава Богу, этого не случилось. С годами его лирико-эпический голос набирал все большую силу.
“Кто придумал, что жизнь коротка?” – спрашивает поэт в одном из последних стихотворений. Продлевая этот жизнеутверждающий вопрос, хочу пожелать Мощенко и его произведениям долгой жизни.
Инна ЛИСНЯНСКАЯ

“Литературная газета” присоединяется к этим поздравлениям.

Владимир МОЩЕНКО

* * *
Ты оттуда, где я занемог,
Где гармошка любовью разбита,
Где речушка – почти ручеёк,
Не лизавший ни разу гранита.

Где никто, на беду, не привык,
Хоть и выцвела «синяя блуза»,
Понимать негритянский язык
И рэгтайма, и свинга, и блюза.

В Канзас-Сити пускай в кабаре
Рождество, саксофоны и трубы...
У тебя ж воротник в серебре
И по-детски припухлые губы.

Нет, не Лестера Янга рука
Нажимает на клапаны. Что ты!
Кто придумал, что жизнь коротка?
В каждой ноте смакуем длинноты.

Нам не нужно бенгальских огней –
Вот что значит труба золотая.
А дышать всё трудней и трудней,
Всею грудью снежинки глотая.

Сгинь навек, придорожный кювет!
Сгинь навеки, разбитая фара!
Ведь когда, что тебя уже нет,
Джанго Рейнхардта скажет гитара?!

                *     *    *

В гостинице, мой друг, не то что старой –
Обглоданною временем, – не пой,
Что я прощаюсь с джазовой гитарой,
Как ты простился с джазовой трубой.

Идёт гармошка прямиком к затону.
За ней «КамАЗ» поехал к гаражу.
Я этих струн теперь уже не трону.
Нарочно синий бантик завяжу.

Пойдём-ка за гармошкою вдогонку.
Но ты не хочешь. Ты у нас такой.
А музыка под силу – цыганёнку,
Пусть даже с изувеченной рукой.

Ты пой, что я лопух, что я бездарен.
Я перекати-поле. Я никто.
И ты не Брубек – и, однако, барин.
И подаешь ты Брубеку пальто.

И станет видно кларнетисту Пете,
Что ты уж не порхаешь налегке.
Ты исчезаешь, будто звук в кларнете,
В последнем «Новогоднем огоньке».

Да, я никто. Вот и прощай, дружище.
Пусть дюковский уходит караван.
...Гостиный двор в Кобыльем Городище.
Уже давно погас телеэкран.

                *     *     *

Детинец, признал меня всё-таки? То-то!
Так, может, откроешь мне Смердьи ворота?

Позволь же ступить на тот самый мосточек.
Куда он девался? Мне б только чуточек.

Узнать бы, где башенка та – Часовая...
Прости, да ведь разве ходил по дрова я?

Что так погрустнел? И нахмурился что так?
Той башенки нету у Нижних решёток.

Пусть я из оврага, из Гребли, где свалка,
Глаза выедает мне электросварка, –

Но я разгляжу, как тогда, спозаранку,
Всю ту же финифть, позолоту, чеканку,

Те самые стрелки, ту самую бездну
Над башней – и я никогда не исчезну

У Козьего брода, где прорубь дымится,
Где с прорубью рядом – моя рукавица.

                *     *     *

Вот избушка. Да на курьих ножках.
Вот и ступа. Вот и помело.
Я не отрекаюсь. А в Сторожках,
Во дворе обители бело.

Мне в сугробы босиком – вели-ка!
Зря стаканы с водкой – на столах.
Не гони меня ты, Васька Лыко,
Подмастерье в каменных делах.

Говоришь, однако: «Речи гладки.
В речи ты не верь. Они хитры.
То ли дело – луковицы-главки,
Бельведеры, шпили и шатры...»

Вот я и боюсь, что обескровлю
Звук зимы, подобно камышу,
Хоть твою чешуйчатую кровлю
В это слово я переношу.

Для меня царёва оборота
Ярость в грозном погляде жива:
Пораскрыты все мои ворота,
В трапезной моей растёт трава.

Что с того, что грешен наш владыка, –
Я, пожалуй-то, его грешней.
Но артель всё та ж у Васьки Лыка –
Потому я и прибился к ней.

                *     *     *

Без дорог шагал Он, по дорогам.
Видит: рядом с озером – аул.
С посохом и в рубище убогом
Он сюда как странник заглянул.

Всюду гнали вон. Ногою пнули.
От овчарок Он ушел едва.
Но совсем забытою в ауле
На краю жила одна вдова.

Все пропахло дымом в бедной сакле.
Возле очага – вязанка дров.
«Здравствуй, странник!» – В общем, так ли, сяк ли
Накормила, предложила кров.

Вскрикнула: «Да ты в слезах, похоже!»
Над горами просветлела высь...
«Что ж мы нынче натворили, Боже?»
Пала на колени: «Не гневись!»

        *     *     *

Больше нету оказий –
Кроме музыки... Но
Во дворце Эстерхази
Закрывают окно.

Он играл там. Не смейте!
И, пробив глухоту,
Он приблизил бессмертье,
А не женщину ту.

                *     *    *

«Скажешь, я глупа, а ты умён?
Не простишь Иркутска мне и Риги?»
Что ты, нет! Но из мужских имён
Все твои лирические книги.

Мы с тобой костры недаром жгли.
Предстояло жить нам друг без друга.
Чтобы мы аукаться могли,
Лет пятнадцать не стихает вьюга.

                *     *     *

Для чего же мне спрашивать, где ты?
Просто в памяти я берегу
Дворик твой и упавшей монеты
Отпечаток на первом снегу.

И как ты, подавляя усмешку,
Удивлённо глаза подняла:
Ведь монета упала на решку...
Нет бы взять и упасть на орла.

                *     *     *

                Александру Ревичу

Снег последних твоих декабрей...
В твоей музыке и долголетии,
Как в старинных строеньях Сванетии,
Нет железа – ни скоб, ни штырей.

              *     *     *

Напрасно мечтаю о доме,
Долгов ни за что не верну,
Когда я в греховном Содоме,
В египетском вечном плену.

Из ножен я меч не достану
И клясть не посмею беду –
К Затворнику я, к Феофану,
К святителю ныне приду.

И даст мне он Слово – не крышу.
«Что? Жжёт? Все равно не туши!»
Тогда я всю правду услышу
О тайных недугах души.

               *    *    *

Мне дана ещё одна отсрочка,
Потому что вновь невдалеке –
Никоновской летописи строчка –
Городок Тешилов на Оке.

Ясно виден мне уже отсюда
Церковки двусветный четверик.
Что-то в мыслях, словно бы полуда,
Шелушится. Срок мой невелик.

Тут же рядом – Липицы. Суббота.
Крепости оплывшие валы.
Где ж она, о малых сих забота?
Все мы до единого малы.

Знай, Тешилов, про мои печали.
И друг друга мы пройдём насквозь,
Чтобы, как предвиделось вначале,
Наконец решенье родилось.

                *    *    *

                Мы с дамбы видели Осташков,
                Встававший прямо из воды…

                Влладимир СОКОЛОВ

На Селигере – солнечные вспышки
И миллионы золотых колец.
И возникают островочки-“всплышки”.
Тот, слева, – Козы, а правей – Званец.

Велосипеда накалилась рама.
И Марианна, кажется, права:
Ты вдруг уходишь – к Лихославлю прямо.
И вновь не приминается трава.

Мы помолчим. Кричать вослед не надо.
Твои стихи мы в воздухе прочтём –
Об озере, что не боится спада.
Какой же спад, когда такой подъём?

А я – твой друг. И возражать не стану.
Званец и Козы ближе к нам придвинь.
Я обниму по-братски Марианну:
«Пойдём и мы. Здесь рядом Кривотынь».

                *    *    *

Так сколько же: сорок четыре?
А может, уже сорок шесть?
Мне снится, что где-то в Сибири
Ты есть у меня. Ты ведь есть?

Ты есть, чтоб я крикнул: «Послушай,
Прошу тебя – дом свой дострой!»
Какое же сходство с Милушей –
С твоею родною сестрой!

А я и не знал. И всё – мимо,
Как тот, за вагонным окном,
Клочок паровозного дыма,
Пропавший в пространстве ночном.

Как женщина эта в метели
На станции Белая Падь,
С которою мы не успели,
Прощаясь, и слова сказать.

Мне снятся тайга и зимовье,
Распадок, а дальше – Витим…
Проснусь я – и слово сыновье
Становится словом моим.

© "Литературная газета", 2002