До осени 1999-го года

     До осени 1999-го года я являлся счастливым обладателем богатейшей коллекции комплексов. Они в меня усердно вбивались — причём в самом буквальном смысле: руками и ногами. Происходило сиё в благословенных коридорах обители знаний, под недреманным оком Его Величества Просвещения. Однако я не держал зла на большинство моих обидчиков: они регулярно выпрашивали у меня индульгенцию с такими умильными лицами, что я не мог им отказать (хотя очень даже допускал, что их раскаяние связано с грядущей контрольной по английскому (диктантом по русскому, сочинением по литературе)). К тому же, все они были (да и сейчас, наверное, есть) по-своему интересны, даже трогательны. Чувствовалось, что их жестокость недолговечна, как молочный зуб; что она — лёд, который растает при первых лучах взросления...

     Но в одном случае столь радужный прогноз был бы совершенно утопичен. Как известно, для радуги нужен дождь — блёстки живительной влаги, а душа И. Виева (назовём его в честь гоголевского чудовища) представляла собой безводную пустыню. Впрочем, нет, образ чересчур поэтичный. Пустота, вакуум — вот более подходящие слова. Он жил, казалось, исключительно плотью и во имя плоти. Хотя «во имя» - опять же, ненужный поэтизм. Даже в гастрономической и половой сферах, — единственных, доступных этому существу, — им руководили не желания, а рефлексы. Издевался он надо мной тоже рефлекторно. Внеси он в этот процесс хотя бы крупицу искусства (остроумное оскорбление, забавное выражение лица, оригинальное обоснование своих действий), я бы, вероятно, не пробальзамировался такой нагольной ненавистью. Ведь искусное, обаятельное зло неабсолютно: оно доставляет определённые положительные эмоции — пусть и поневоле, в качестве, так сказать, побочного эффекта. А этот нелюдь бил меня своими свинцовыми кулачищами, испражняя какие-то одноклеточные фразы. Пожалуй, можно предположить, что на благодатное «самоубийство» (ведь чтобы родиться заново, нужно умереть) меня толкнула не ненависть, а возмущение. Осознание того, что меня, человека умного и относительно нравственного, унижает такая примитивная тварь.

     В общем, в октябре 1999-го пришла пора облагораживания пришкольной территории. «Ну, что, С...н, тебе опять веник?» - ухмыльнулся учитель труда, намекая на крайнюю слабость моих мускулов. Я же, к его удивлению, попросил лопату. Я чувствовал, что нападать первым мне не придётся — и оказался прав: как только нас распределили по участкам, Виев подошёл ко мне и ударил в глаз (как водится, без эмоций, без слов, без выражений лица). Злость и отвращение впитались в мои мышщы скоростным анаболиком — и я саданул Виева по черепу ребром лопаты. Он зашатался, как робот с повреждённой микросхемой. То, что он бездушен даже в собственном страдании, вызлило меня окончательно. Я повалил его на землю и сломал ему позвоночник, а затем перевернул на спину и произвёл ещё одну операцию... Вот тут-то оно заверещало...

     На тот момент мне уже исполнилось 14. Вечером 17-го октября меня посадили в одиночную камеру, которая, казалось, была вырезана в толще льда. Однако эта холодная келья и стала утробой, впоследствии даровавшей мне второе рождение: получив несколько недель покоя, мечту многих лет, я смог наконец-то попытаться осмыслить самого себя, проанализировать свои поступки, мысли, чувства... Выделить какой-то основной вывод, к которому я пришёл, довольно сложно. Да и вообще, ни к чему я не шёл: выводы являлись ко мне сами. А 30-го ноября явились за мной — и повели на суд. Я ждал — даже жаждал — сочувствия, искал его в глазах приставов — но, по-моему, оно там и не поблескивало. Я не виню этих людей: ведь они не знали о выстраданности моего преступления... Меня посадили не рядом с моим адвокатом, а в клетку у стены: подальше от правосудия. Прокурор потребовал для меня 5 лет колонии строгого режима, а адвокат — компромиссная душа — попросил «не судить подростка слишком строго». Судья с видимой, почти осязаемой, неохотой напомнил мне о праве последнего слова. Оно у меня имелось, и не одно. Если камера была утробой для второго рождения, то моя речь — родовыми схватками. Я рассказал присяжным, пристяжным лошадям закона, всю правду, — а, быть может, даже часть истины, — и прибавил в конце (почти дословно): «Когда будете решать, сажать меня или нет, учитывайте, пожалуйста, что я уже отсидел: этот человек превратил в тюрьму 7 лет моей жизни». Суд удалился на совещание, а через пару часов меня признали невиновным. Так я появился на свет во второй раз. Только теперь моим акушером была Справедливость. В моём тогдашнем и отчасти сегодняшнем понимании этой трансцедентальности.

     С тех пор я считаю, что правда (не путать с истиной) — не что иное, как сумма мнения и красноречия. Ведь именно единство этих элементов сделало моё «последнее слово» прямым доказательством моей невиновности. Поэтому каждое сообщение вашего покорного слуги на сайте несостоявшихся самоубийц так напоминает художественное произведение.