напали!
Ой ли, уповали в этом сдюжить. Мы от века не боялись. А под таким князем еще сто лет после смерти рода не забоимся. Сохрани Род, конечно, но это пример для наглядности. Наши корабли вышли навстречу и как могли, отгоняли стервятников. По-звериному цепко они удерживались какое-то время в протоке, не давая развернуться для ответного удара. Но река была на нашей стороне – а, выйдя таки в море- каждый нашел себе достойного супротивника. Корабль на корабль, борт на борт.
А кромкой леса ехали наши конники. Вот и все будет по воле князя. Ничего хитрого прижать недруга к берегу, им придется чуть снизать запал после первой пробоины, чтоб хотя бы не повредить корабли, не сесть на камни всем, - сойдут на берег. Да они выигрывают время, пока причалим мы, не обстрелять же их из-за кораблей, будет время рассредоточится по берегу и в лесу. Но за их спиной уже готовится ударить карающая сила.
А отвечать-то пришлось тоже мне, за то, что все наши люди не забоялись. И не обозлились, не полезли первыми на рожон. Что были - угрюмо готовы… и крепко держались - приговорки: кто к нам пришел с мечом, - от меча и погибнет.
Мнила я – век не быть мне в плену… и на помощь звать не стала,… отбилась от своей правой силы, и досталась на расправу.…И после не дозволили слепо жизнь отдать, забрав с собой дозорных, что с каждой стороны округ меня рычали. Им тоже не терпелось варварски разорвать меня на куски. До того почти не оставив живого тела: ни членов что смогли бы еще служить верой и правдой, ни частички, что - не ныла бы, и не болела.
Гнушаться же, как над воином, а не девкой, у кого это там жалости хватило?
Привязали – стегали нагайкой, шелепом. Ничего не хотели только слез и мольбы моей. Но и этого не досталось. –
- Даже девки здесь горды до смерти – немного засомневался седой муж. Пожалел никак? а я уже смеялась – может, я была похожа на ведьму. Безумная от боли, в миг поседевшая, растрепанная и страшно костлявая. И отнюдь их не радовала плачевность моего состояния. чудно.. ну, ведь не боялись же они на самом деле меня?..
- А как будто ты этого не знал. – Откликнулся грозный муж. Вояка умело упрятанный в мирное тело. У него почти не было ран на лице, но тулово – белело одним единым шрамом.
- Слыхом – слыхивал, – оком не видывал.
Тогда хмурый вождь - истязатель – кивнул ему на груду железа и кривым пальцем указал на более опасно выглядящую однолезую.
– Бери саблю, – да смотри не на смерть. А мне было не то что больно, а больше интересно – сделает ли?.. да и что б не сделать-то?.. я ему перечила, его в сомнения загоняла – за это плата высока. Согнать человека с уверенного насиженного, привычного мнения и взгляда на жизнь - чем не провинность?
Всю грудь и спину исполосовали – точно на полногтя глубиной раны, рванных было мало – все аккуратные, ровные, - искусство удара. Я могла бы залюбоваться и восхититься…
Вспомнилась песенка, тоже плененной девы, и подумалось мне – как же однобока и скупа на выдумки, судьба. Едва ли не слово в слово:
Как позвать мне так, что б услышала душа?
Сожжены мосты, и остается только ночь
Избран путь давно, и больше нечего решать,
Неужели, братья, не сумеете помочь?
Помнишь святое вино по кругу?
Сталь ледяная меча в ладонях,
Как выручали в бою друг друга…-
Будешь, оставшись, ли меня помнить?
В четырех стенах и нет надежды на побег,
Неужели за руку придут рассвет и смерть?
И не смогут мне помочь ни бог, ни человек,
Не услышат, не найдут, а могут не успеть.
Помнишь в ладонях янтарные блики,
В каплях росистых солнце смеялось,
Помнишь ли полный шлем земляники,
Что ты принес мне, а я испугалась...
Как же держит жизнь и как же страшно умирать,
Вновь судьбе угодно было два скрестить пути.
Он напрасно дал мне время, чтобы выбирать:-
Стать в его руках - игрушкой, или в смерть уйти.
Помнишь ли тень, что легла между нами?
Как мы друг друга с тобой избегали? -
Связаны клятвой, святыми словами,
Доспехом сердца друг от друга скрывали…
Я наверно не умею помощи просить,
А душа на волю рвется, чувствует беду.
Пусть мои ошибки братья смогут мне простить,
И запомнят мое имя, если я уйду.
Помнишь?!.. как страшно уйти не простившись,
Ушедшим за грань не вернуться обратно.
Звезды поблекли, в заре растворившись.
Так неужели - все кончено, брат мой!?!..
Мне было только боязно – не ударил бы по лицу…. Тогда уж и не взглянет никто.… Даа – я еще таки надеялась, что - буду жить, и взгляды мужчин не минуют меня. Хотя шрамы на груди испугают похлеще отметин на лице… – мысль отвлекала от боли – смехотворность моего положения давала сил держаться – лучше уже и не будет, так что ж, столько вытерпев, сломаться у конца?..
Взмокла лошадь, и всадник притомился. Может кобыле надоест таки бесполезная мешкотня, и она вскинется, воспротивится, упадет на колени, или если больно яра – упрямо встанет на дыбы?
Впрочем, они своих коней вышкаливали строже, чем людей. Животное поддается быстрее, и его мучения будто бы мельче человеческих. И именно человек - сдался первым, перед моим молчаливым неуклонным равнодушием к унижению.
Им нужно было отправляться дальше – к морю, а до безопасного перехода к реке с протокой – еще день лесом. К общему сорому - в семье не без урода, страху поддались двое мужичин из той деревни, что были под крылом заставы, - головы склонили перед сотенной силой врага – проводить по лесным тропам согласились.
Далее им по реке – три солнечных круга. А там Азовское море. Уже их ждут корабли, что б увести их жалкие, кусающиеся от оскорбления, остатки людей, домой до Херсонеса. Значит, опасаться оглядываться, прислушиваться ко всему - им еще четыре дня. Мне было смешно – ведь еще половину из них страх изведет, - леший, водяной, не принимающий жертв, и останется их только четверть, корабли уйдут не груженными, едва ли два корабля займут сами люди.
Мои мучения утешили их всего ничего. Да еще и сомнений прибавили. И потому бросали меня с поспешностью, но опасливой, вдруг без оков – сотворю лихо.
Лишь вождь задержался на прядающем коне, устало взмахнул плетью и совершил - так мною не желанное действо. - А рубец на лице закрасовался лишь одной каплей крови. Ранее еще - сполна отдалась живая влага в землю, да вышла - вся, на силу и стойкость.
- Иди собака, доползешь вряд ли. А доползешь – еще встретимся, и ты тогда еще пожалеешь.
Брела звериным чутьем – остальное отказалось мне служить. Ни боли, ни холода – тело онемело от ужаса. Глаза открыть было бы тяжбой. Лес редел – я узнала это по запаху. Значит скоро открытая местность. Потом я упала во тьму – очнулась уже с болью, холодом, зреньем, и слухом. И слух подсказал – что слышаемое может быть женским смехом. Надобно хоть немного подняться – не гоже пластаться… хм – белоручка, гордячка – вот вернулся и рассудок, второй и третий лик - опустили вскинутые щиты и руки, зверя сменила - разумная я, и она превратила образ в человеческий. А моя крылатая непосредственность жалела израненного отупевшего от чувств серого следопыта. Еще бы - чуть живота не лишился, а ныне – еще напасть - белые нежные ручки, тревожат.
Тут девочка оставила зверя, узнав говор водяного - единственного сейчас ей родного существа. Теперь слепо рвалась из жил и кож - сопливая шалунья и выдумщица.
Доползла до реки и упала. Водяной в миг перестал щекотать ноги девке, той, чей смех я услышала, – как раз лекарка поласкала тряпицы, – в лагере, видать, тоже воинов перевязывали еще. И бросился любящий дед омывать мое, еле держащееся в связи с самим собой, тело. Я таки на страх и риск отпустила остов тулова, разжала кулак, доверяя воде, и стала думать. Вспомнила, Горазда выругала, за то, что весельем посчитал, – Ставра в наш короткий недальний поход взял. Уж льет он верно теперь слезы крокодильи.
(Святозар и Гайдамак).
Девок- лекарок, что полоскали тряпки, заодно сами, отдыхая от стонов раненных, как бы охранял – старший кметь, - хмурился и любовался ими – поодаль, присев на бережке.
А в то время князь с дружиной преследовали и били отставших беглецов. Все поняли, что основной отряд - не догнать, но…по лесу столько одиночек шастает!.. Вырвавшие у князя дозволение меня поискать, Святозар и Гайдамак – наткнулись на место, где я терпела пытки. – Рванулся мой наставник по следам моим, радуясь, что они еще первой свежести.
Я стояла в реке и тряслась, кровь текла по впалому животу – стало тошно, и меня вырвало все той же кровью.
Увидела меня лекарка и кликнула своих – тихо охая и ахая и дрожа от ужаса, перетащили в полупустой лагерь, где сейчас только что и остались раненные и десяток сторожевых. А я… - да знамо ли – кто за помощью пришел – свой, чужой. Страх у них миновал, с глаз пелену снял, да еще кровь с грязью смыли - тогда разглядели уже. Обрадовались.
Я просилась на воздух не могла в шатре лежать – земля облегчала боль. Мое тело, - кости оплетенные жилами, совсем извелось – надо было вести к ведунье. И никто не вспомнил сразу доложить вернувшимся воеводе и князю. Только когда уже ведунья творила надо мной.
Ветер, недоумевая, растрепывал одежу и гудел, ошеломлено – еле признавая во мне - меня, его сродницу. Ведунья – завела нас в «другой» лес, где три круга прошли посолонь ивы и сосны. Ветла вытянула темное и злое, огородила дух. Сосна кровь заговорила – та свернулась и очистилась. Потом перехватили другие руки. Слишком родные... И проснулась я снова в лагере. Воислав первым пришел ко мне.
- Ну и что прикажешь делать?
- Ко мне вообще сейчас нельзя подходить – отвернулась я хмуро от него - убитые тобой и мной войны позовут еще. И ляжешь ты рядом со мной.
–Типун тебе… - надо же, из-за тебя одной только,- сворачиваться, и идти в крепость.
- А никто не просит – не сахарная - не растаю. А если просто охота кого-то упрекнуть – пожалуйста, - любое дело надобно начинать с себя.
- Да, я виноват тоже. И в твоей ране, да. И корю я не тебя, а твою рану, если так понятнее. Я обняла его и расплакалась.
- Так и так уходить - они уже уплыли - я знаю, слышала - шли к безопасному берегу.
- Так-то лучше. Спи теперь – крепко, а мы пока подумаем. – Последняя фраза оказалась слишком тревожной. - Пока есть время.
Отойдя на пару шагов, вздохнув, молвил Святозару:
- Надо идти, иначе преставится. С ней за спиной ратиться – опасно.- Мне показалось - не слишком ли громко сказал. Ох, хитрый лис, да меня скорее его досада на мою рану, сведет к праотцам.
Короткий черный меч разбил остатки сна. Хриплый голос потерялся - в звоне стали, она угрожающе пела, приняв гнев в себя. Этому чувству родственна страсть. Она требует – полной отдачи. Ни мига – не разделенным.
–Что ты сказала Воиславу?
- Это так важно?- я задыхалась болью от нестерпимого гула. - Это не касалось тебя, наставник. - Звон уже оглушил меня, я мотнула головой, и поднялась – тело было лишь прикрыто рубахой, чтоб не тревожить раны. Тряпица в миг приняла в себя новый порыв крови. Порты были еще мокры.
- Идем к костру – просохнешь. – Коль занеможешь – мне же первому попадет на орехи. …- Так о чем вы говорили? ты просила его повернуть и уйти? вращать домой полки?
Голос стал отзываться у меня в голове, стократно умножаясь, я покачнулась, последнее, что услышала чудовищный звон, это кметь отбросил меч, чтоб подхватить меня.
- Надо было помочь тебе встать, ох, я негодный старик, седину нажил, а с девками обращаться не научился… сразу нахрапом.
- Не надо было пугать. Ну, или убрать его в ножны,- кивнула я на меч, - с перерывами произнося слова. - А обращаться с нами тоже не надо – не вещи, ведь.
Подняв меня с земли как пушинку, накинул на плечи свой плащ, ох и тяжел, все ж споткнулась.
–Да ты совсем слаба. Солгала мне, что раны не глубоки, и я дурень, надо было самому спросить лекаря. Я промолчала, с наставником было что-то не ладно, и не знала я ли тому виной.
– Видела бы ты себя – усмехнулся он, садясь к костру.
- Если ты о Всеволоде – сам-то как лайка вилял хвостом.
- Да нет. Против князя только Снегирь… да и ты смотрю, тоже его не боишься, но ты не муж, и ты одна - тебе все равно, что он решит. Хоть убьет. – Он задумался - У Снегиря уже было - все, но он вел себя так же. Может, и правда не боялся потерять.… Зря вы так. Или ты зря ушла, или он зря остался без тебя…. Ты похожа на злую птичку. Щупленькая, растрепанная, и сил лететь далеко нет.
Я обернулась на наставника – и как же он хорош, да ладен. А я что-то чувствовала – влечение не влечение, а сожаление – остаться не обласканной перед кончиной. Лес уронил такую тревогу, что казалось смерть близко. Я молча опустилась рядом – и сняла две бусины с шеи. И уткнувшись ему лицом в затылок – вплела накрепко шнурок в волосы на потылице, спрятав от прямого взора.
- Я наверно не умею помощи просить… - и замерла, пока не стала задыхаться.
- .. а ты мнишь, я бы, или кто другой, мог тебе помочь?.. люба ты мне. Знаешь - это… знала тогда еще, - когда братались. И все ты так предумышленно сделала… ох, уж эти женщины,… что ж мучить-то так?
- Хм,… а затем – что, я люблю лишь Снегиря. Да и помочь… Я поднялась, повела плечом - плащ упал к его ногам, и ушла на другую сторону костра.
– кожа да кости, обтянутые кровавой тряпицей. – Он снова усмехнулся – Откормить бы тебя, и оставить в покое. Что б не бежала никуда – не жгла нутро. – Любовно посмотрел он на меня против света костра. А любовь…да, сложно с ней. Не поймешь, может, - и могут ходить два чувства рядом. Или только одно оно, но не всем показывается. Значит, многие и не знают той самой любви. – Он лег и стал смотреть на звезды. А я сжалась, и хотелось испариться, исчезнуть: - нет другого. Но почему тогда так тянет к другому?
А все просто, – устала быть одной... женщина слабое существо…сначала ищет, потом устает искать. Потом устает уходить, и снова искать. Но все равно идет. Зачем. Потому что иначе – перестаешь лететь. Гореть, жить. Быть достойным любви. Искать до тех пор пока не найдешь того при котором - летишь, горишь, живешь и достоин быть любимым.
Снегирь. Да я нашла, с самого начала нашла. Но опять не можем быть вместе. На этой мысли я уснула... А почему же не можем? Так легко ж – прийти и сказать – вот я и с тобой – и это накладывает на тебя обязательство – а буду платить любовью…. Нет, не так… - обязательства… плата...- бред.… Нет, - я изменилась…
..Потом, проснувшись, сквозь туман, опасаясь, чуть ли не прядая ушами, как олененок - зашла в тихую воду. Зажмурилась, вздохнула и раскрыла глаза. Дааа. стала разглядывать себя…
Шрам на лице начинал только-только розоветь, стянув и прикрыв рану. Бледное лицо было не моим – такой скорби доселе не видывала. Глаза, будто смущаясь, бегали, не желая больше видеть перемен. А были они холодные, бесцветные, будто полинялое полотно. Грудь ровная, вкривь и вкось замотанная, коленки трясучие, рука тонкая, ладонь натруженная - и топором и мечом – как мужская... и совсем не жалко… хотя... Если б замотали, забили насмерть - было бы совсем не жалко, а так - просто стыдно, что ли…
С самого утра жаркий выдался день – солнце гуляло по самым головам. Всей дружиной лежали под ним и блаженно улыбались. Мы с наставником подальше от всех, устав отмахиваться от злых речей. Я гладила его по голове – уроненной мне на колени. Спал – мой Гайдамак – не вытерпев ласки, и напряжения этих дней. Он, наконец, успокоился: – вдоволь намахался мечом – наратился. Попил крови недруга… – теперь воевал только со мной... втуне…
Тут из шатра порскнул рыжий комок – Ставр, махая руками – бросился к первому попавшемуся, он прятался за спины, и поднимал такой вой, если Горазд, выскочивший вдогон, пытался подойти. Впрочем, он и так не унимался – лишь тише ревел. Горазд даже растерянно озирался. Потом злость исказила лицо:
- Что развалились? поймайте его, и в шатер. Ох – уж тут ни на жизнь рвался мальчонка.… Не зря Воислав назвал его дюжим – не давался.
- Ражная, хоть ты, пади сюда – не могу больше.
– Так зачем брал с собой? - я вот этими тонкими и не моими дланями поймала мальчишку на руки, он замолк – прижала как родного – пока он не стал толкаться – верно, задыхался. Я опамятовалась – отняла от груди, и стала качать легонько, он призадумался – позволить ли. Чай не мать. Видела, Горазд напрягся – тоже ждал. А еще я поняла, что не только обида на отца – отворила слезы малыша, – он захворал.
- Воислав – хоть не первый раз я обращалась к нему со словом и по имени, редко произносимому, все равно, ох, задохнулась, - на людях ведь другое дело - не много чести ему будет в глазах дружины Горазда. Но выбирать не приходилось – а я знала лишь один способ уговорить его в мгновение ока, – это изречь, что решила бесповоротно, – молви спасибо, что вообще еще тебе сказалась.
- Ты лютовал и досадовал на мою рану. А теперь вот… – я вижу знак, не знаю как ты…. Но честь по чести – поворачивай, - говорю. Иначе сама возьму ребятенка и уйду – а с моей раной до крепости – не знамо, дойду ли…да в такую-то ночь. Ищите потом подо льдом, под снегом, или по весне в овраге, как стает снег. - Ставр захворал, у него жар. Ему в тепло надо.
– И тебе тоже, девка. – Откинул полог шатра князь.
– Воислав - такая смелая в твоей дружине может быть только одна жена Снегиря… - узнал он снова меня. - Заруби на носу. Это к слову, если кто повадится повторить…. Он усмехнулся – собирай люд ратный – идем в крепость - хватит, побили - всех кого достали, и честь надо знать. Домой. - И махнул рукой, будто тотчас был готов идти.
– Утром - все же добавил он. И снова мне:
- Дитяти останется с тобой, смотри… и в крепости – не осерчай – тебе его доверяю, остальных гнать прикажу. Ты взялась ты и вытянешь его…
Хотела сказать – не сама ж, мол, взялась. Но честь и вправду - великая, как не гляди. Князь теперь, знать, не побрезгует, - встретимся на распутье - приветствовать станет, еще чего доброго. А Горазд – присмиреет - ножки мне зацелует. Злословить - точно бросит. Я ведь – и обижусь и обратно заботу свою поверну, день не пройдет - снова захворает, коль я нахмурюсь. Нужно ему это,- потом снова прилюдно шапку передо мной мять.
Утра я не стала ждать, в сумерках уходила, – сильно жалко стало детеныша, тихо толкнула сторожилу:
– Скажи, ушла, понял? – ты… меня понял – еле сдержала я гнев… да, я девка, но не при нем ли было сказано вчера князем?… ох я избалована. Даже князем теперь не попугаешь – не задеру ли теперь нечаянно нос выше дозволенного? - сама того не ведала.
- Понял – буркнул парень, потирая глаза.
– Не признал, прости Ражная – присмирено добавил.
Ох, мальчишка – сопли подбери, никто не просил тебя – обиду причиненную, другой обидой прикрывать. Прощения он просит….!
Девки чуть не выхватили у меня ребенка, сами только-только глаза продрали и по делам шли, а тут я в ворота тарабаню… еще в этаком виде, испугались, сразу мальчонку осматривать стали, кудахтать над ним, да пока князь не приехал – пусть они побегают. А я хоть чуть отогреюсь и в себя приду. Потом уже сообщила наказ князя, и пожала плечами.
Одна даже обиженно хмыкнула.
– Могла и раньше сказать. - Ее-то лебедушку - заставили возиться, а могла бы за это время прихорошиться к возвращению мужей.
Люлька была легкая славная березовая да ореховая – никакая нечисть не тронет в такой. Моя рука заныла – вспоминая знакомое действо. Качала – вот так, совсем ведь недавно - Брячеслава. Ох, милый мой – голенастый, голопятый. Кем же ты теперь взлелеян, и кем растешь - добрым ли мужем?
Теперь лишь с кожей, шкурой моей, отнимать Ставра от меня. Не покривлю,- я тоже к нему привязалась.
Горазд гордо принял Ставра из моих рук, через пару деньков, - вполне здорового, веселого, рвущегося в бег. Молодое тело застоялось – просило - надрыва, действия. Отвернулся лишь Горазд, журя сынка – так я и болезненно расслабла, да тут не ко времени – и князь ко мне. Улыбнулся, и зорко смотрит, а уж мне не радостно - тело ворогом сделалось. – А Святославич все стоял и глядел. От досады захотелось крикнуть, скулы побелели от натуги. Но я смолчала – Всеволод отвернулся, и ушел. Потом сказывали, – он знал это выражение лица – сто раз с таким сам перед отцом стоял. Видел он и набухшую повязку под тонкой тканью моего платья. Проверял.
– А за то, что выстояла – вот, князь тебе мазь передал – раны лечить. И наказ – береги себя… таких мало… - Ты герой, девка – ликуй. – Воислав даже потерся своей щекой о мою.
– Ражная! да ты что, не рада?
Но ликовать не хотелось – хотелось к родному. Лучше - дому. Хотя бок наставника, тоже не плохо.
- Что с тобой дитятко? раны тревожат? – Гайдамак проснулся и подтянул меня к себе ближе, зевая.
-Угу – душевные и глубокие, - думала, затянулись. Да такие не затягиваются.
- Смотри – ты спи, конечно, здесь, но не увидал бы кто из больно языкастых.
Я обозлилась:
- И тут покоя нет. - И оставила его. Он потом всю ночь стоял на крыльце избы. То садился, то ходил кругом, то ложился и смотрел на звезды. Было что-то в них. Видел он то, что давало ему силы и покой. Вот так, - но покой нам только снится. И я не спала. Не пойму я себя… мечусь, не знаю, чего надобно. Взалкала мира и света и тепла и ласки, и родного и.… Но в этом мире не было уже для меня такого. Опять я считала, всех, если не врагами, то черствыми, подневольными душегубцами…
Пожала плечами во тьму, не знамо перед кем оправдываясь, и потянулась руки занять. Сплела из мерзлой ветлы диковинного зверя и, улучив момент, положила на лавку Гайдамака, в ноги. Зачем - не ведала.
Только долго он потом смотрел на меня так тоскливо, как зверь на луну. Хотела - замириться, а вышло… ох, я…
Всеволод крепко встряхнул его за плечо, когда вечеряли, и мне показалось зло, шепнул, как потом сказали, и указал на - данный ему мой оберег, напомнил то бишь.
Зря скровничались – будто еще больше привязали себя друг к другу, только на лихо - путы были не родственными, узелочек с буйной тяжкой бляхой, а чувства железом каленым жгли. Мне, как вновь выстегали кнутом по белу личику, а ему того паче - по всем ранам разом.
Уплывал князь, наказывал не пускать никого. Пока не уляжется в «омуте», за морем, – никому дороги не открывать.
- Ну, а мы в стольный град – идете с нами или остаетесь заставничать?
– Нет, уж пусть идет с вами отряд Горазда, мы лучше посторожим – зло зубоскалил Твердят, подавая щит Горазду.
- Ну – тогда спасибо за хлеб, за соль – ждите еще. – Всеволод не дал Хоробровичу ответить, настойчиво кивнув ему в сторону ладьи.
- Боги с нами,.. а коли так - то и кто ж - против нас!? – напоследок, уже ступая на сходни, проронил Всеволод.
А лес все изводил меня - скрипами, всхлипами, стонами - под колдовством колдуньи зимы. Но, взваливая то колдовство на плечи, ему открывалось большее что-то…, что ведомо самой Марене…
Я снова осунулась, чаще была возле леса, чем за крепкой стеной, со знаком громового колеса, где навь далека, потому как близок Перун.
Воислав забеспокоился.
- Не угодили чем? или… - и кивнул на Гайдамака. Я устало и бестрепетно промолчала.
– Просто по лесу заскучала? – снова пустился он в догадки, не получив ответа. - Или поняла, что не для тебя дружина и походы… - и обнял крепко-крепко.
– Да, может и так. Снегиря жалко не увидеть – я открывалась ныне Твердяту почему-то. Странно. Я ждала, он призовет разум и скажет – а пошла бы уже к нему и жила бы как раньше. Но он уже узнал меня – и видел – не смогу как раньше. Значит, и правда нужен другой мир, где меня не ведают, где не заденут ран, да и не нанесут их.
Я чувствовала отцовское плечо, – Воислав приласкал, согрел, и чувствовалась рядом с ним уверенность и правда. Я закрыла глаза и представила, что я не на заставе, рядом не воевода, - и вот я увидела того, кто мог бы так уверенно меня утешить и обнять, - отца, и я вскрикнула.
- Что, дитятко? – встряхнул он за плечи испуганного зверька.
- Вспомнила…. Скажи, знаешь ли ты отца моего? – я вздрогнула.
- Бедная ты моя, - Твердят захлебнулся жалостью и нежностью, потому как не часто доводится утешать глупых девок. А вот пристало, и слов-то не вспомнишь, – и он действительно лишь крепче сжал мое хрупкое тело.
- Видывал, словом обмолвливались – о тебе, это было, после того, как вернулся тогда от вас.… Нет…. нет, лучше - не думай о том…
- Скажи! – я зазвенела сталью. – Он ведь и родной-то меня давно уж не считает?
- Слишком это сложно, Белоликая. Всем свойственно оступаться. Он оступился, и соступил с твой тропы на тропу воинов. А потом, верно, стало - стыдно, а затем - еще страшнее, а после, так совсем… да тут и приходит оно – чувство такое, вроде отчуждение. Вот так.
- Все правильно. Я попытаюсь его не винить. Не свидимся после этого всего, и на том спасибо. Теперь я бы не выдержала, и запятнала бы честь…
- Не ходи сегодня больше к лесу. Отдохни. – Сжал он мои холодные руки.
- Но я только начала понимать, что он говорит.
Метко посмотрел, и мне стало страшно – будто насквозь, он не мог вразумить меня, но знал такое, и лучше всех, что повернуло бы меня и без слов. И я решила сделать по его велению.
Но потом… - не зря - я была «истинной» женой Снегиря, данной судьбой – и я верила только себе. Воислав знал свою правду, и очень давно и хорошо.
Но мне ли поворачивать, когда нечего терять? Я тоже - знала.
И ушла к лесу ночью, когда все спали. А дозорные, как заговоренные пропустили меня, и с сонной улыбкой помахали во след.
Лес вскричал, я метнулась в траве, в секретный лаз - оттуда быстрее до дружинной избы, чем до стены с дозорными.
– Нас окружали – меня не заметили, значит, самоуверенны – это мысль стукнула секунду – и я уже у дверей клети воеводы.
И мы успели, легкие воины с копьями рассчитывали на то, что в спешке будем без брани, а так, им нас не взять - разгромили мы их в пух и прах. И потом все долго говорили мне спасибо: - я - заметила, я - увидела - легкие копья, рассчитанные только на сходку «рукопашную». Тех, кто был вооружен, и подготовлен к любому повороту событий, оказалось меньше половины вражеского отряда, но они сумели отстоять за всех насмерть. Я озлилась, чего с ними разиться...? – и как зверь скакнула… и оказалась слишком близко, - для замаха у него не было ни места, ни времени… Наотмашь – отсекая руки, и вспарывая кольчуги… – бей трусов..! Снегирь научил, - когда враг не достоин честного ведения боя, с уступками и красивой возней – грызи ему горло, да гляди не запачкайся.
Через несколько темных минут, окрашенных красным, в дом ступила тяжелая тишина, она поклонилась нам, сверкнув влагой в слепых глазницах. Тень непроницаемей самой тьмы – накрывала тела. А мы стояли и заворожено глядели. Рядом со мной послышался глухой недовольный гул. Я очнулась – это был голос - черной стали меча моего наставника. Я схватила его, и в последний миг увидев, что пустота тьмы совсем близко, и направлена ко мне, зажмурившись с отчаянным скрежетом скрестила его меч с мечом Снегиря – образуя связь солнечного креста с силой Перуна. Больше тьма не тронула живых – все вздохнули спокойней, зашевелились и вышли из избы, давая возможность вести спор, «дележку» и общее свое дело - деве боя, и деве смерти.
Несколько кметей было ранено, несколько младших убито, но главной потерей было смертоубийство Гайдамака. Что же он?! да немного бы довернулся, и копье скользнуло бы по кольчуге - не задев, но он спасал меня, мой затылок, мою оконную косу, и забыл обо всем. Нас теперь оставили. – Одних. Совсем. Во тьме, не смея пока зажечь огня, призвать третьего брата Сварожича и окончательно отделить себя от мира мертвых, потусторонней страны. Пока - не доделано наше дело. Рано, значит, гнать от себя вышнюю темную и светлую силу. Все вышли во двор, разбрелись по лесу искать, добивать, если это не один отряд. А мы с дружинным домом пели тризну и выли по опочившим. Потом я исступленно собирала по полу свои отрезанные волосы, хоть и кончик совсем….!...
И кровь здесь была соленой и меч,
То от слез видать.
Будто собравшись поспать прилечь,
Он рукою провел по глазам.
Кем я мог сегодня стать?
И прислушался к голосам:-
Первый мамин,
Был ручьем.
Папин - слабый, папа ранен.
А сестра – его мечом
Овладела уж тот час,
И ушла, взгляд не подняв.
И остались мама с папой
С распростертыми руками.
Дочь ушла,
И сын «ушел»…
-на суку висит коса…
-где покой сынок нашел?
…Призрак белый воспарил,
за сестрою семенил.
Ей нашептывал секреты,
Гладил стриженый затылок.
Было сладко, было лето,
И вдвоем они решили,
Что б домой - не возвратились…
Но это был не конец бедам. Всех живых, кого задела дева скорби – скосила страшная болезнь. Они лежали в отдельных клетях - им не давали есть, а поили травами и «огнем». На стенах вырубали топорами каждый день на рассвете перунов знак и даждьбожий.
Деревенские волхвы носили даже требу Маре-смерти, чтоб отпустила она души их заступников, не язвила. Но на следующий день и ученики волхвов, следившие за ритуалом – упали в бреду. Злилась верно, дева смерти, что не досталось ей мужей из той схватки, не отсудила их у Перуницы, так – решила забрать, тех, кто на грани остался.
А на третий день помер старый кметь, и отпускать стала хворь остальных. А когда тризный пир стали готовить, - тут уж я нежданно занедужила.
Я слегла на пол дня – бредила страшно, раны разомкнулись, на диво - и старые и новые. Тело отказывалось теперь жить. Моя нежная пташка душа - молчала и тоже не могла больше оставаться не тронутой болью и печалью. Зверь – так и рвал себе шкуру, а разумница – потупив взгляд, слушала окружающий мир, однако не реагируя. Только когда Твердят лег рядом – я собрала силы, сжала в себе кулак, и дала смертной горести отсрочку.
– Еще чуть-чуть. Распрощаться с людьми, добрести до леса, а там… там в чаще под кусточком, под песню Мармары смерти…уснуть, распустив кровавые объятья.
Насыпали курган, меня - не гнали, вынимать из огня, правда, тоже не пришлось – мы взошли на него вместе с Воиславом. И сошли тоже разом.
И стали витязи готовиться к мести. – Если бы убили только воинов, но ведь еще не посвященные покоятся ныне в кургане. Их посвятил в воители, - бой.
Потому врагу решили платить той же монетой. Ночью бить, во сне. Их лагерь нашли: - враги захватили деревушку у реки, где пускает она рукав, в обход нашей протоки. Дольше и чуть опаснее отсюда плыть, но для них сейчас опасней нас никого на белом свете не было.
Однако меня с мстящими воинами уже не было, я ушла сразу после тризны. А за моим плечом – как приговоренный, тепло трепетал дух, кровный брат. Мне позволили взять себе его меч.
Клинок наметил красным светом
Портал, и в путь иди душа,
Умойся праведным заветом –
Ты мученицей умерла.
Бояться больше не позволят
В пыль уходящие миры.
А нам следы от твоей крови
Смывать своею до зори.
Зоря еще добавит красок,
И твой загнатый в камень меч,
Рукою легкой вынул ярлик,
Безвестным покидая место сечь. - Тоскливо пели девки, наполняя поминальные чарки, они жалели всех - и кто умер, и кто умрет, и мстящих, и тех, на чью голову прольется месть. А заодно этой песней, одной из многих, провожали и меня.
С какой лаской и заботой мне напутствовали, беречься просили и не верить никому, и подальше уходить от этого края. С какой тревогой смотрели все мне в след, но я не обернулась, и брови мужей сшибались на переносице, как только взгляд терял мой стан за деревами в лесу, и падал на свежий политый кровью, теплый и дымящийся курган.
И не дали ведь мне умереть.… И водяной не принял меня буйную – таковая русалка и в море бурю наведет, что там до речки… - нет, – да и жить - надо,- говорят. Надо.
Свидетельство о публикации №109061100167