Ноль надежды по дороге к Сахалину

Мелькают сосны, бороды, хвосты собак,
Калитки, трактора, заборы, города.
Со мной в купе философический монах
Пытается постичь, грядет ли Красота.

Монах толкует флегматично о засилье
Большого города. Сталь поезда струится,
Валяется внизу размякшая Россия,
И тепловозом колется, как шприцем.

“Тарковский описал... или, быть может, Пушкин,
К чему приводят пляски, крики, непотребщина...
И эти сатанистки на амвоне – потаскушки, –
Нарочно развращают наших женщин.

Имей в виду, сынок, ведь мера каждому отпущена –
Мера пресечения. А клеветнические гимны,
Прыжки, скакания, колготки – эти штучки
Порочат в наших душах третьих римлян”.

“Отец, от жизни постной стал ты круглым дураком,
Хотя и любишь резвые словесные пирушки.
Придет пора – электрогитарическим смычком
Тебя девчата вылупят”, – сказал бы Пушкин.

Но я такого не скажу. Я стал умерен и боязлив
В стране, где тесто стонет из-за православной скалки
И плотью Бога стать не хочет по приказу
В монастыре у транссибирской свалки.

Все тихо. Я смотрю на обезлюдевший перрон,
На чуткие фаянсовые руки проводницы.
А благодать растет, как жирный корнишон,
Под рясой; салочки кровавые в глазницах.

И хорошо, что благодатные не любят пива!
Добрый пуд грибов, крыжовника с малиной
Приобрели у сонной бабы над крапивой...
Ноль надежды по дороге к Сахалину.

Сколько лет еще – сто, тысяча? Ведь римляне
Гнили тыщу лет, пока не стали итальянцами.
Ноль надежды, сотня градусов от Гринвича...
Страшно сделать шаг из поезда на станцию.