Коска суповая

Прошу заранее прощения: не совсем (совсем "не") миниатюра. Часть 1. Вторая меньше ))
С уважением и любовью. Гелла.

КАТЁНА

Баба Таня всегда встает раньше солнышка. Катёна потянулась, обняла напоследок подушку и зашлёпала босыми ногами прямиком на кухню – пахнет блинчиками. Так и есть – Катёна накрыла стопку блинов ладошкой: ещё тёплые. Значит, на плите стоит плошка с растопленным на пару мёдом. Катёнка знает каждый шаг бабы Тани так же, как баба Таня знает то, чего хочет её внучка. За окном мелькнула суховатая, чуть сгорбленная фигурка – бабушка уже и на рынок съездила. Одна из маленьких радостей Катёны – встретить бабушку с рынка, забрать сумки под оханье: «Да что ж ты, миленькая… тяжелые же…», отнести сумки на кухню и стремглав броситься обратно в прихожую – обнять бабулю.
В волшебной самошитой холщовой сумке сегодня жёлтый шар деревенского масла, двухлитровая банка молока и большой кусок мяса, завернутый в серую плотную бумагу.
- Пельмешек, пельмешков налепим сегодня… да, Катён? Сейчас фаршика накручу, а тесто уже в полотенце, в холодильнике лежит. На обед-то у нас уже суп с галушками, твой любимый. А вечером вернёмся с дачи, а нас пельмешки в холодильнике дожидаются.
Опять эта дача! «Доченька» ласково называет дачу баба Таня. Что-то там у этой доченьки снова не выдернуто, не убрано… «Кормилица, не раз тебя по зиме вспоминаю…», - говорит баба Таня, открывая тяжелый амбарный замок на воротах дачи. А Катёна вспоминает дачу тоже – иногда: чаще тогда, когда к чаю бабушка достаёт варенье, и, поглаживая банку, снова говорит «доченька». Нет, не то чтобы Катёна не любила трудиться: она с удовольствием таскала леечки да ведёрки к грядкам от громадной ванны, заполненной зеленоватой водой, полола. А однажды даже спасла куст смородины от какого-то вреднючего сорняка, похожего на сказочное чудовище. Он не только обвил почти каждую веточку, но еще и прирос! Бабушка хотела выкорчевать куст: «Все равно погиб…», но Катёна мужественно под палящим солнцем отдирала щупальца с веток. А потом были ягоды. На этом кустике смородины ягоды были самые вкусные – это Катёна знала наверняка. Да и баба Таня подтвердила. Но чего стоит собраться на дачу, когда на улице носятся друзья, не отягощенные трудовой повинностью! А еще можно было бы просто почитать. «Да ладно…» - Катёна отогнала прочь мысли о свободе, - «у Доченьки в домике есть стопка старых журналов – я еще их не все просмотрела. Скоро Доченька уйдёт в зимнюю спячку, тогда-то и я, и баба Таня отдохнём».
- Ох ты ж господи! Ты только глянь, что делается – ведь говорила: "почти одна мякоть", а тут мосолище с полпоросёнка, и сало, сало… Я-то куда смотрела, старая?!.  Поели пельмешков. – бабушка, распеленав кусок мяса на столе, разглядывала его, громко причитая.
Она срезала сало, а оставшуюся часть снова запеленала в ту же бумагу, и подписала на ней карандашом: «Кос-ка суповая». Бабушка всегда подписывает всё, что закладывает в морозилку. «Фарш», «рагу», «жаркое» там уже бывали, а вот "суповая коска" – впервые. Катёна прыснула со смеху, и тут же осеклась: от пальца к локтю бабушки красной змейкой ползла кровавая дорожка.
- Баба, ты… ты порезалась! – Катёна резко повернулась на стульчике к стоящему за спиной буфету: в одном из ящичков вата и бинты, чаще пригождавшиеся ей самой.
- Да ладно, деточка, - успокаивала бабушка, принимая медицинскую помощь, - о кость накололась. Так спрятана была, так спрятана…
- Тёть Тань! Тёть Тань! – на пороге кухни нарисовалась взбудораженная Любаша. Любаше только «стукнуло» (так говорит бабуля) тридцать лет, но она любит, чтобы её называли Любовью Гавриловной. «Гавриловна» - она произносит свое отчество с такой гордостью! Бабки во дворе судачат, что «гордиться-то нечем: Гаврила тот еще Гаврила – бросил жену с тремя малолетними дочками, да подженился в деревне на какой-то, которая у них в полку пэпэже была». Мама у Любовь Гавриловны умерла, когда той только восемнадцать исполнилось – однокомнатную квартиру у кого-то какими-то правдами да неправдами отвоевывали. Это то, что Катёна знала о своей соседке, и еще ей было дозволено называть её тётей Любой. Нет, это еще не всё: Катёна знала, что чем-то очень дорога тёте Любе. Иначе зачем Любаша то и дело вылавливала её одну из толпы дворовой детворы и заговорщицки шептала на ухо: «Пойдём, погуляем?». А потом вела к бабе Тане, долго объясняла «куда, зачем, с кем и во сколько», вместе с бабой Таней отмывали Катёну, меняли замечательные шорты и чумазую футболку на дурацкое платьице, пришпиливали на голову два не менее дурацких пышных банта. Да: Любаша мастерски владела техникой плетения всевозможных кос и косичек, и у Катёны на голове красовались то «дракончики», то «крендели», то «корзинки». Ансамбль завершали гольфы с помпонами по бокам и роскошные сандалии, которые Любаша считала своим долгом регулярно дарить маленькой соседке.
Так они и шагали рядышком, как две подружки: тёмная, кареглазая, статная и полная Любовь Гавриловна и всегда худосочная, бледная до синевы и белобрысая Катёна. Любаше всё было интересно: и про Луну, обгрызенную мышами до месяца, и про дырки в сыре, которые прогрызли те же мыши, и про летающую тарелку, которую (точно-точно) Катёна с ребятами видели за сараями. Выслушивая очередную историю, она присаживалась перед Катёной на корточки, а потом вставала и, подняв лицо к небу, громко и заливисто хохотала. И Катёна хохотала вместе с ней. А взамен тётя Люба могла рассказать, когда рак на горе свистит и где он зимует и много-много других полезных и интересных вещей. И Катёна, подражая тёте Любе, задирала голову к небу и смеялась. Часто они ехали на автобусе в центр города – вот уж полный разгуляй! Карусели в парке – катайся-не хочу. Мороженое (с предварительным «спросом» у бабушки) на выбор и сколько угодно! Лимонад в кафе в парке, и много других радостей. Иногда Любаше встречались знакомые тётки и дядьки: «Твоя, что ль?» - у всех один и тот же вопрос. Любаша степенно кивала головой: «Моя!». Катёне очень приятно было быть «своей» для тёти Любы. Иногда в их тихий и спокойный двор вваливалась ватага знакомых тёти Любы – всегда очень шумные, весёлые, с гитарой. Для них Катёна давно уже была «своя». Они, оказывается, тоже не знали раньше про Луну и сыр, и про летающую тарелку не знали. Они с удовольствием повторяли за Катёной стишки, а взамен учили «гитарным» песням. Пока не выходила отчего-то сердитая баба Таня и не забирала Катёну домой.
- Тётя Таня, вопрос жизни и смерти. Моей. – Любаня рухнула на табурет, и он жалобно затрещал под её весом. – Тёть Тань, дай Катёнка, а? Дай на выходные – сестреница из Магадана приехала, я столько в письмах ей писала про Катьку. В деревню, к отцу – мы роднёй собрались.
- Да ты чего, Любовь Гавриллна? Она в жизни в деревнях не бывала, как я отпущу?
- Вот, то-то и оно, - затараторила Любаня, - глянь на неё: осень на дворе, лето отзвенело, а она – синяя птица. Не такая, что из мечты, а такая, что с прилавка. Вот, то-то и оно: посмотрит ребёнок на жизнь деревенскую, себя покажет им, умница наша…балбесам. Ты мне, что ль, тёть Таня, не доверяешь? Да я ей что сестра.. да что – сестра? Что мать родная! – и, уже полушёпотом, доверительно склоняясь к бабушке: - Я ж, ты знаешь, тёть Таня – не пью, не курю, плохого никогда не пожелаю. Дай, а?
Катёна дрожала, как кошка, увидевшая воробья: «Вот оно! Далёкое-далёкое путешествие с верным другом! Только бы бабушка согласилась, только бы…».

"ГОРОДСКАЯ"

Не очень-то и далёким-далёким оказалось путешествие. Всего-то поле-лесопосадка-озерцо и еще несколько раз поле и лесопосадка. Ехали в деревню на дядь Витиной белой «Волге». «Волжаночка» - так он зовёт свою машину. Дядя Витя – бывший друг тёти Любы, сейчас у неё другой друг, но она частенько зовёт дядю Витю на помощь. И он приходит, вернее, приезжает. Всегда хмурый и молчаливый – для всех, но только не для неё, Кати. У них с Катёной есть тайна. Придуманная Катёной – самолично. Когда дядя Витя уезжал «навсегда» от тёти Любы, Катёна стояла в подъезде, прижавшись к холодной и влажной стене. Он вышел, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла на площадке второго этажа, и сразу же закрылись двери у бабы Вали из восьмой, у бабы Шуры из десятой, и шустро убежала от входа в подъезд тётя Галя из соседнего– в свой же соседний подъезд. А Катёна бросилась за ним следом – бежала до самой «Волжанки». Машина уже было поехала, но потом остановилась: «Что сказать-то хотела, Катюха?».
Катёна проглотила отчего-то вставший в горле ком и прошептала в открытое в дверце окошко: «Дядя Витя, у меня есть большой секрет: я волшебница! Хочешь, сдую с тебя печаль?». «Дуй, только я сейчас стекло напротив опущу – чтобы вылетело напрочь». По дороге помчался смерчик, несущий какой-то мусор и пожухлые листья, а дядя Витя широко улыбнулся: «Эх, Катёна-Катёна! Да ты и впрямь волшебница – смотри, вот она, моя печаль: прочь несётся». Теперь, при встречах, он частенько просил «Сдуть печали». А в Катёниных кармашках шуршали карамельки.
Вот и сейчас: «Волжанка» исправно глотала просёлочную дорогу и сердито тряслась, давясь ухабами. На ухабах Катёна «специально» подпрыгивала, а дядя Витя то и дело улыбался ей в зеркало. Тётя Люба то молча смотрела в окно, то мурлыкала под нос песенку. Поля за окном чередовались с посадками да лугами. Ветерок время от времени запрыгивал в окошко и озорничал, пытаясь расправиться с глупыми бантами на Катиной голове. Он приносил с собой то речную свежесть, то болотную сырость, пшеничное либо ржаное тепло или медовую духоту. Из горизонта сиротливо поднималось какое-то строение. «Старая мельница, - сказала тётя Люба, - приехали, скоро наша станция «Вылезайка».
Дядя Витя выгрузил сумки у свежеокрашенных ворот, напоследок подмигнул Катёне – процедура «сдувания» уже была позади, сел в машину и, не прощаясь с Любашей, уехал.
- Папа! Папка, папочка! – большая тётя Люба бросилась с «обнимашками» к невысокому худощавому мужчине, вышедшему из дому на ворчание «Волжанки». 
Дед Гаврила оказался вовсе не старик, как представлялось Катёне.
- Айда в хату, Любаня, - мужчина взял сумки, - дед уже все глаза изглядел, язык смозолил да уши прожужжал, в оконце глядючи – где ты есть.  Да! Катёна сейчас увидит легендарного деда Михася, который «прошел пацаном» революцию. И тётку Матрёну, Любашину мачеху, о которой судачили соседки.
- О! Кто к нам приехал! – на крылечко колобком выкатилась невысокая белобрысая женщина со здоровым румянцем на щеках. – Сколько лет, сколько зим… кабы не сестры, и еще столько же не приезжала бы, да, Любашка? Видать, городская жисть послаще нашей, раз носу не кажешь.
Тётка Матрёна не раз с оказией отправляла падчерице посылочки: мёд с пасеки, сметану, масло, картошку. Посылки получать всегда приятно, а Любаше было приятно поделиться радостью с маленькой соседкой – и она звала Катёну к себе – «разбирать» передачку, а потом Катя шла домой со свёртком. Баба Таня всегда бежала с этим свёртком обратно: «Чего выдумала? Тебе прислали – ты и ешь! Неужто мы сами себе не купим?» Но Любаша знала убедительные слова – баба Таня возвращалась с этим свертком домой…
- Ой! – это была замечена Катёна, - Зелёный человечек. Городская? – и с нескрываемой жалостью оглядела Катю от бантиков до сандалий.
- Моя, тёть Матрён. Помнишь, в письме писала? Катёна, внучка соседки.
И, наклонившись к мачехиному уху, что-то жарко зашептала. Выражение жалости на лице тётки Матрёны сменилось хмуростью, а потом ее лицо посветлело:
- Ох, городской ты мой котёнок… Покушаем, а там решишь – во дворе поиграешь или на поле пойдешь за мужиками картошку убирать. Робу-то привезли? Если нет – найду.
Пока обедали, тётка Матрёна с Любашей успели обсудить всё и вся: кто на ком женился, кто с кем развёлся, кто у кого родился и кто умер. И, самое главное – о сёстрах. Тётя Маша, средняя сестра, что приехала издалека, на пять лет старше тёти Любы. Это «ради неё» сюда привезли Катёну.
- Девча раным-рано уехали в город на базар. Муська за Клавой увязалась – за ночь не натрещались сороки. Я уж им: «водой сейчас вас разливать буду – как вставать-то будешь, Клавка? Как за прилавком выстоишь?». А Муська: «Не боись, тётка Матрёна, я к ней напарницей пойду – за день всего порося и сторгуем». Иван Клавкин их отвёз. Так и поехали, ночь не спамши.
Дед Гаврила молча подбирал куском хлеба из тарелки сок от тушёной капусты, изредка изподлобья поглядывая на Катёну. Наверное, он никогда не улыбался – так показалось Кате.

- Пошли, что слушать пустую болтовню. Знаешь, что такое «разведка боем»? – дед Гаврила встал из-за стола и протянул Катёне жилистую загорелую руку.
«Разведка боем» показала Кате, что кролики пугливы, куры не реагируют на «цып-цып», но стремглав несутся к пучку травы, бычок в стойле очень устал от назойливых мух, и у него того гляди отвалится хвост их гонять, гуси очень сердиты, а дед Гаврила – вовсе не сердитый, а просто очень спокойный и молчаливый.
- А «на поле» - это далеко?
Дед Гаврила усмехнулся в усы:
- Айда, городская…
«Поле» оказалось по ту сторону дома. В одну лопату орудовал рослый мужчина («Иван, наверное, муж тёти Клавы» - подумала Катя), а на двух других мотылялись из стороны в сторону двое мальчишек («А это – их дети, Серёга с Мишкой, тёть Люба рассказывала»). Детвора помладше собирала картошку в вёдра. О них Катя не знала ничего.
- Катёна. Городская. – дед Гаврила представил Катю рабочему народу.
- Ну, городская Катёна, план действий таков: будешь держать мешок, когда ссыпают картоху. – Иван снял большие рукавицы и достал из кармана «Приму». – Перекур!
Ивановы сыновья, подражая отцу, вонзили лопаты в землю, и, сняв рукавицы, очень одинаково встали, с деланным равнодушием разглядывая непрошенную «городскую» помощницу. А вот остальные, из младших, с нескрываемым любопытством окружили гостью и начали знакомиться:
- Санька я, Мельниковых сын. Я уже в третьем классе. А ты?
- А меня тоже Катя зовут. И я тоже в первом классе учусь! Ты, выходит, только на выходные, да? В понедельник-то в школу… Вовка вот этот, - рыжая девчонка показала на вихрастого чумазого пацанёнка, - вообще еще в школу не ходит. Он дома сидит.
- А меня Наташа зовут. После картошки ко мне пойдем все: у нас поросёнка колоть будут.
- А меня Гульнара, я живу в доме напротив, я в этом году во второй пошла. А Ильдар, мой брат, вместе с Санькой учится.

- Эгей! За работу! – дядя Иван щелчком отправил окурок в ведро с сорными травами и надел рукавицы.
Катёна исправно держала мешок. Нет, даже два мешка она продержала исправно. А на третьем ей стало скучно, и она запустила мелкой картошиной в Саньку. Тот в долгу не остался – Катёна еле успела юркнуть за почти полный куль, как в него прилетел её же снаряд. Через минуту картофельное поле было полем боя. А спустя короткое время все «помогайки» были изгнаны с поля битвы вон дядей Ваней. Он даже не рассердился: «Ну, всё! Наработались – идите развейтесь. Нам чуток осталось. Серёг, Мишань – мы без них справимся?»
Как раз кстати вышла бабушка Матрёна с тазиком в одной руке, с бидоном – в другой.
- Пирожки: с картошкой справа, с капустой – слева. Молоко утрешнее. Ешьте, работнички, пейте – и достала из кармана куртки желтую эмалированную кружку.
«Работнички» сели под навес, вкруг тазика. Пирожок с капустой был горячий и очень вкусный. Катёна потянулась за вторым, да вдруг подумалось, что баба Таня сейчас на даче, одна – сидит у Доченьки на скамейке за столиком, расцвеченном чернильными пятнами от осыпавшейся ирги, а перед ней нехитрая дачная снедь: огурец, присыпанный солью, ломоть хлеба и сваренное вкрутую яйцо. Сидит и не ест: баба Таня не любит есть в одиночестве. И отдернула руку от пирожка.
- Хватит лопать. Пошли играть!
- Во что? – пробубнила с набитым ртом сероглазая Наташка, заправляя выбившуюся из косы прядку за ухо.
- В прятки, разумеется. Нужны только столб или стенка для голящего. Подойдет и забор.
- Скукота. – зевнул Санька.
Вовсе и не скукота оказалась! Они, как выяснила Катёна, в своей деревне даже не знали ключевых слов игры. Поэтому игра и была скучной. А сейчас всю улицу оглашали вопли: «Волга-волга, я ненадолго!», «Пила-пила, лети, как стрела!», «Четыре-четыре, я на перерыве…», «Топор-топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор!».
Катёна «голила» у столба, когда подошла Любаша:
- Пошли, Катёнок, я кой с кем тебя познакомлю.
Так и есть – с базара вернулись тёть Любины сестры.


ДРУЗЬЯ

«Сестрениц» тёти Любы Катёна узнала сразу – она их уже видела на фотографиях в семейном альбоме. Вот они на фото втроём – маленькая тётя Люба со значком октябренка, тётя Маша – с пионерским галстуком. Фото чёрно-белое, а галстук – красный. Это старшая, Клава, раскрасила красными чернилами. Она на фото совсем большая. Кстати, это была последняя фотография в альбоме. Однажды, когда Катёна рассматривала фотоальбом в очередной раз, ей в голову пришла мысль. И Катя не замедлила поделиться этой мыслью с тётей Любой: «Как будто на этой фотке жизнь «бац» и закончилась». Тётя Люба забрала альбом и долго-долго, как показалось Катёне, рассматривала «последнюю» фотографию. А потом сказала: «Нет, Катён: «Бац» - и началась другая». Фотографией увлекался отец, дед Гаврила.
- О! Вот и наша сказочница пришла! – тётя Клава, как две капли воды похожая на Любашу, только старше и толще, отобрала Катёну у сестры. Тётя Люба почему-то на крылечке сгребла Катю в охапку и внесла в дом на руках, как маленькую. Раньше она никогда так не делала – они всегда были просто «рядышком». Для чего-то это было надо. Пришлось терпеть.
- Пушинка. Кожа да кости. За ночь не откормим.
Катёну водрузили на табурет в центре кухни, и теперь все присутствующие ее разглядывали. А Катёна разглядывала присутствующих.
- Будем знакомы, Катя. Меня зовут Маша. Можно Муся. Без всяких «тёть», договорились? А это мой муж – Кирилл, - и кивнула в сторону худого брюнета, очень похожего на мушкетера из кино, и мушкетер Кирилл приветливо помахал Катёне рукой.
 Маша была полная противоположность дородным тёте Клаве и тёте Любе: невысокая и худощавая, крашеные в красноватый цвет волосы острижены по-модному коротко. Маша протянула для приветствия руку, похожую на воробьиную лапку, с такими же тоненькими косточками и выделяющимися шишечками суставов. Рука Маши была унизана браслетами, а пальцы – кольцами… и еще пальцы Маши почти все были заклеены белым пластырем.
- Ты это чё, Манюня? – похоже, Любаша только сейчас увидела «боевые» руки своей сестры.
- А это всегда бывает, когда руки не из того месту растут, - хохотнула Клава, - это ж она мне торговать подсобляла так, да с непривычки покалечилась. Кости прятали.
- А для чего кости прячут? – вопрос у Катёны выскочил «сам по себе», и она наконец-то села на табурет – чего стоять, как ёлке.
- А для того, - сказал дядя Иван, - а для того, - повторил дядя Иван, поднимаясь с табурета, - чтобы они не торчали!
Тут он резко шагнул в сторону своей жены, тёти Клавы, и ухватил ее за бок:
- Вот тут кости хорошо спрятаны, и я за жену не боюсь: ходит – не гремит, падает – не калечится. Опять же в реку, в воду холодную, поперёд всех сигает. И тебе, Катён, кости припрятать бы не мешало.
Под всеобщий хохот он получил-таки по рукам от тёти Клавы. Мушкетёр вдруг вскочил: «Я сейчас» и скрылся в дверях, ведущих в комнаты. Он вышел с огромным свертком, перевязанным розовой шелковой лентой:
- Разворачивай, Катюха!
Наверное, такими огромными игрушки не бывают. Нет, бывают! Бывают, потому что есть. Теперь у Катёны есть кукла – ростом чуть выше Катиного пояса. Кукла с большими небесно-голубыми глазами, которые открываются и закрываются. Кукла с длинными волосами, в которые можно вплетать ленты. В сарафане и белых сандалиях.
- Это – мне?! – и, не дожидаясь ответа, Катёна обняла куклу что было сил. От волос новой дочки пахло Машиными духами. Теперь Катёна точно знала, как зовут куклу.

- Ну, чего расселись-то? – тётя Клава вытерла фартуком отчего-то вдруг побежавшие по щекам слёзы, - Марш к Синельниковым – там порося колют, спомогните забить. – Это она дяде Ивану и мушкетёру-Кириллу.
- Можно я тоже до Наташи схожу? – Катёне очень хотелось, чтобы кукла Маша подышала свежим деревенским воздухом. Ей, наверное, было темно и душно в коробке. Да и дорога к новой маме у куклы была неблизкой. И совсем-совсем чуть-чуть Катёне хотелось похвастаться подарком перед деревенскими друзьями.

Синельниковы жили напротив дома деда Гаврилы и бабы Матрёны. Несколько шагов. Их было достаточно для того, чтобы Катёна сообщила Кириллу о его сходстве с мушкетером, и засыпала вопросами дядю Ивана:
- А чем порося колют? Для чего его забивают?
- Шпагами, разумеется, - весело сказал Кирилл, завернул края панамы, и, подняв сухой кленовый пруток, сделал несколько выпадов – точь-в-точь мушкетер со шпагой. На последнем выпаде «шпага» уперлась в живот грузного дяди Ивана. Тот добродушно рассмеялся:
- Вот я сейчас кого-то городского по-нашенски, по-богатырски… Катён, ты мясо ешь? И я ем. А оно не на дереве растет. Поросят откармливают на убой. Понятно?
- Понятно, - протянула Катёна, - только тогда правильней будет сказать «убивают». «Забивают» - звучит жестоко.
- У-у, - как-то непонятно «прогудел» мушкетер Кирилл и во двор они вошли молча.

У Синельниковых во дворе было шумно - свинью уже "забили".  Дед Гаврила в штанах, похожих на солдатские, кирзовых сапогах и в рубахе нараспашку стоял с топором над большой тушей, лежащей на брезентовом полотне. На брезенте тут и там багровели какие-то пятна.
На бревне у забора восседала уже знакомая Катёне по картошке и пряткам компания. Гуля, Ната и деревенская Катя сразу же бросились знакомиться с Катёниной дочкой Машей: «Твоя?!». «Моя!» - с гордостью сказала Катёна. А мальчишки даже с места не тронулись – будто приросли к этому бревну.
- Садись в очередь. Крайней будешь. – сказал Санька.
- А за чем очередь?
- Ну ты… городская… - разочарованно протянул Санька.
- По уху они, Катёна, хотят, - на полном серьёзе сказал дядя Иван, - вот и сидят в очереди. Ушей сколько? Два? Два. Значит, по уху не получится. – дядя Иван оглядел задумчиво тушу и добавил:
- Значит, придется делить.
Катёна глянула на лопоухого Санька и без тревоги подёргала себя за серёжки в мочках ушей: очередная дядь Ванина шутка. И загадка. Значит, разгадка где-то близко.
Разгадка не заставила себя ждать. Подскочил Ильдар – всё-таки не прирос к бревну:
- Уши палят, ребя!
Дядя Иван достал из кармана нож-складешок, разделил опаленные свиные уши так, чтобы досталось каждому из  очереди. 
Катёна оглядела сосредоточенно жующих друзей: «наверное, это и вправду вкусно», и осторожно, с краешку, откусила кусочек…

- Мам, не теряй нас – мы на зады, - крикнула Наташка в открытое настежь окно, за которым что-то гремело и позвякивало – там, видимо, у Синельниковых была кухня. – Айда на зады, там у нас штаб. – это уже она Катёне.
«Штаб» располагался под навесом старого сарая. Штабная мебель – старый табурет, на котором стояла кукольная посудка. Стульчиками служили деревянные чурочки. В штабе был и диван – покосившаяся колченогая скамья, на которой лежал старый, весь в заплатах, матрац. Новые друзья в знак доверия сразу же продемонстрировали Катёне тайник: вкопанную в землю большую жестяную банку, которую прикрывала погнутая крышка, без «держалки», от алюминиевой кастрюли. Содержимое тайника – очки без стёкол, футляр от губной помады, железные шарики от подшипников и много других интересных вещиц, - было торжественно извлечено и разложено на столе-табурете. Но рассмотреть клад Катёне не удалось: из узкой лазейки под сараем, сплющившись, будто белка-летяга, выталкивал жирное тело громадный тигрокот.
- Вахлак…- полушёпотом сказал Санька, - это его зовут так, - добавил, отвечая на вопрошающий взгляд Катёны, - ворюга и прохиндей, но знатный крысолов. Ничейный, сам кормится.
Тигрокот наконец-то явился во всей красе: ржаво-рыжий, даже с какой-то краснотой, глаза и те какого-то кирпичного цвета. Сел и зевнул – широко и сладко, и тут же припал к земле, сплющившись еще больше, чем тогда, когда лез в узкий лаз. Прежде чем ребята сообразили, что к чему, Вахлак уже был у Наташкиного забора, а под ним трепыхался белый голубь…
- Ой, что теперь будет…- с ужасом в голосе прошептала Наташа, - это же со Степановской голубятни. Степан его убьёт. А может, он еще живой?
- Окружаем! – принял решение Санька.
Кот метнулся с добычей туда, метнулся сюда – и, поняв, что попал в окружение, угрожающе завыл. Но Санька храбро прижал Вахлака за шкирку к земле, и, разжав челюсти, извлек птицу: белая головка бессильно свесилась набок, а с шеи на траву по кипенно-белым перьям крупными спелыми ягодами скатывались алые капли. Голубь уже не бил крыльями, но был еще жив. Он спокойно и печально посмотрел на своих спасителей, и медленно закрыл глаза. Теперь он был мёртв.
Деревенская Катя сорвала лист лопуха, завернула голубя и положила его на руку, будто младенца. У забора сидел сердитый и взъерошенный Вахлак. Санька предложил:
- Давайте вернём…
- Ага: котяра сейчас уволочёт его куда-нибудь, а потом по перьям этот ваш Степан узнает, что голубя больше нет. И на кого он подумает? Не на тебя же, - сказала Катёна, и почувствовала, как крепнет и растет уважение к ее персоне. И добавила:
- Давайте лучше его похороним… Как человека.
Идея была принята и одобрена. Все сразу же занялись подготовкой к печальному мероприятию.  Две Кати убрали клад обратно в тайник и уложили птицу на табурет. Ильдар с Гулей за сараями вырыли совочком глубокую ямку. Вовка под Наташкиным наблюдением драл у забора лопухи и еще какие-то меленькие цветочки, а Санька читал обиженно отвернувшемуся к забору Вахлаку нравоучения.
Наконец все собрались вместе, в штабе.
- Ну, и?.. – сказал Санька, и компания вопрошающе посмотрела на Катёну.
- А дальше…- и тут в голове Катёны возникла странная картинка: день, а в баб Таниной комнате горит свет, и шторки занавешены. В комнате наискось стоит красная коробка, открытая, а в коробке, словно кукла, лежит мама. «Мама спит!» - чужим, незнакомым голосом говорит папа, а баба Таня отчего-то плачет. Заходят и выходят люди, знакомые и незнакомые.  Катёна хочет подойти и разбудить маму – день, а она спит, и все из-за этого плачут. Но Катёна сидит у папы на коленях, а папа держит её так крепко, что она и пошевелиться не может.
- А дальше мы должны завернуть голубя в лопухи, как будто это его гроб, потом мы должны плакать, а потом встать как будто в очередь, Санька как самый старший понесет голубя к могиле, а мы пойдем за ним.
- А мне плакать не хочется, - сказала Наташа.
- И мне тоже, - Катёна на мгновение задумалась: значит, без слёз обойдемся.
Похоронная процессия старалась двигаться как можно медленно. Когда птичка была уложена в ямку на лопухи, у Катёны в голове снова что-то вспомнилось:
- Теперь мы должны сказать какие-то хорошие слова об этом голубе.
Вовка сразу же сказал, что голубь был «хороший, белый и красивый», а Санька вспомнил, что на похоронах деда пели песни – может, и сейчас следовало бы спеть какую-нибудь песню. А потом добавил, что может спеть только отцовскую: «Черный во-о-рон, что ж ты вьёшься…». Но она не совсем про голубя. Совсем не про голубя.
- Сейчас каждый должен бросить по горсти земли, а потом мы его закопаем.
Потом все дружно ладошками трамбовали холмик над могилкой голубя, а умный Санёк связывал черешками подорожника крест из сухих прутиков. Из меленьких цветочков Гуля сплела венок и надела его на крест. Всё было так по-настоящему! Перепачканные и торжественно-печальные, друзья вернулись в штаб. Смеркалось.