самое лучшее описание белой горячки

Самое лучшее описание состояния delirium tremens я нашел, как это ни странно, у Владимира Набокова - в его рассказе "Памяти Л.И.Шигаева" (Берлин, 1934 г.)

Странно потому, что Владимир Набоков вроде бы не пил.... То есть, может и дегустировал иногда, но пьяницей определенно не был. Я полагаю, что был бы он заядлым бухарем, мы бы непременно знали об этом! Ведь знаем же мы, что Бунин любил выпить, что называется, "культурно", а Куприн, тот вовсе не просыхал.

А вот про Набокова ничего такого неизвестно. И тем не менее, лучшее в русской литературе (да, наверное, и мировой!) описание "белой горячки" принадлежит перу этого трезвенника.

Вот, это художник, вот это мастер! Жене ни разу не изменил, а создал "Лолиту". В запои никогда не уходил, а так живо и смачно описал галлюцинации хронического алкоголика! Итак, наслаждайтесь этим гениальным отрывком, как уже насладился им я:



"Длительным, упорным, одиноким пьянством я  довел  себя  до
пошлейших  видений, а именно -- до самых что ни на есть русских
галлюцинаций: я начал видеть чертей. Видел я их  каждый  вечер,
как  только  выходил из дневной дремы, чтобы светом моей бедной
лампы разогнать уже заливавшие нас сумерки. Да: отчетливее, чем
вижу сейчас свою  вечно  дрожащую  руку,  я  видел  пресловутых
пришлецов  и  под конец даже привык к их присутствию, благо они
не очень лезли ко мне. Были они небольшие, но довольно  жирные,
величиной  с  раздобревшую  жабу,  мирные, вялые, чернокожие, в
пупырках. Они больше ползали, чем ходили,  но  при  всей  своей
напускной неуклюжести были неуловимы. Помнятся, я купил собачью
плетку,  и  как  только  их собралось достаточно на моем столе,
попытался хорошенько вытянуть их -- но они удивительно избежали
удара; я  опять  плеткой...  Один  из  них,  ближайший,  только
замигал,   криво  зажмурился,  как  напряженный  пес,  которого
угрозой хотят оторвать от какой-нибудь соблазнительной пакости;
другие же, влача задние лапы, расползлись... Но все  они  снова
потихоньку  собрались  в кучу, пока я вытирал со стола пролитые
чернила и поднимал  павший  ниц  портрет.  Вообще  говоря,  они
водились  гуще  всего  в  окрестностях моего стола; являлись же
откуда-то снизу и, не спеша, липкими животами шурша  и  чмокая,
взбирались  --  с какими-то карикатурно-матросскими приемами --
по ножкам стола, которые я пробовал мазать  вазелином,  но  это
ничуть  не  помогало,  и  только  когда  я,  случалось, облюбую
этакого аппетитного  поганчика,  сосредоточенно  карабкающегося
вверх,  да  хвачу  плеткой  или  сапогом,  он шлепался на пол с
толстым жабьим звуком, а через минуту, глядь, уже  добирался  с
другого  угла,  высунув  от  усердия  фиолетовый язык,-- и вот,
перевалил и присоединился к товарищам. Их было много, я  сперва
они  казались  мне  все  одинаковыми:  черные,  с одутловатыми,
довольно впрочем добродушными,  мордочками,  они,  группами  по
пяти, по шести, сидели на столе, на бумагах, на томе Пушкина --
и  равнодушно на меня поглядывали; иной почесывал себе ногой за
ухом, жестко скребя длинным коготком, а  потом  замирал,  забыв
про  ногу;  иной  дремал,  неудобно  налезши на соседа, который
впрочем   в   долгу   не   оставался:    взаимное    невнимание
пресмыкающихся,  умеющих  цепенеть  в  замысловатых положениях.
Понемножку я начал их различать и, кажется, даже  понадавал  им
имен  соответственно  сходству  с  моими  знакомыми или разными
животными.  Были  побольше  и   поменьше   (хотя   все   вполне
портативные), погаже и попристойнее, с волдырями, с опухолями и
совершенно гладкие... Некоторые плевали друг в друга... Однажды
они    привели    с   собой   новичка,   альбиноса,   то   есть
избела-пепельного, с глазами как кетовые икринки; он был  очень
сонный, кислый и постепенно уполз.
    
Усилием воли мне удалось на минуту одолеть наваждение; это
было усилие  мучительное, ибо приходилось отталкивать и держать
отодвинутой ужасную  железную  тяжесть,  для  которой  все  мое
существо служило магнитом,-- только слегка ослабишь, отпустишь,
и    опять    складывалась    мечта,    уточняясь,    становясь
стереоскопической,-- и я чувствовал  обманчивое  облегчение  --
увы,  облегчение отчаяния,-- когда снова мечте уступал, и снова
холодная куча толстокожих увальней сидела передо мной на столе,
сонно и все же как бы с ожиданием взирая на меня. Я пробовал не
только плетку, я пробовал способ старинный и славный, о котором
мне  сейчас  неловко  распространяться,   тем   более   что   я
по-видимому применял его не так, не так. В первый раз, впрочем,
он   подействовал:   известное  движение  руки,  относящееся  к
религиозному культу, неторопливо произведенное на высоте десяти
вершков над плотной кучей нечисти, прошло по ней как накаленный
утюг -- с приятным и вместе противным сочным таким шипением, и,
корчась от ожогов,  подлецы  мои  разомкнулись  и  попадали  со
спелыми  шлепками  на  пол... но, уже когда я повторил опыт над
новым их собранием, действие оказалось слабее, а уже затем  они
вообще  перестали  как-либо  реагировать,  то  есть у них очень
скоро выработался некий иммунитет,--  но  довольно  об  этом..."