Берёзка

   Вдоль кромки овражка высоким частоколом упрямо торчали жёсткие, сухие, колеблемые маленьким ветерком стрелы прошлогодней травы. Они загораживали от постороннего взора стыд и срам здешней округи – свалку мусора, устроенную чистоплотными  садоводами. Сюда, в овражек, по вечерам, чтобы никто не уличил в загрязнении окружающей среды, свозилась всякая дрянь, первоначально  бывшая холодильниками, плёнкой для парника, отличной обувкою, предметами кухонной утвари, пластмассовыми и стеклянными бутылками из-под сока и воды …  Ввиду повсеместной хронической бедности все это прослужило не одну жизнь в разном качестве у сообразительных хозяев. Удивительные существа мы, люди: моем, трём, доводим до блеска собственное жилище, то забываем о том, что понятие дома гораздо шире, нежели мы себе  представляем, и оно вовсе не ограничивается диваном, кухней, наконец, квартирой, где принято отдыхать после работы, есть – пить, воспитывать детей и спать… Не дай Бог, через сотни лет обитатели Земли, наши бедные обездоленные потомки будут дышать воздухом, очищенным промышленным способом, расфасованным в универсальные баллоны, приобретенные в магазинах по талонам, как некогда сахар, табачные изделия и водка. А в музее «Природы» будут храниться великолепные уникальные многотомные коллекции
     гербариев, собранные из, пока еще не уничтоженных, растений…  Да что и говорить о природе, об окружающем растительном и животном мире, когда в иных душах подчас воцаряется ад кромешный, определяющий человеческие деяния в угоду алчности, злобе, мести и преступно-халатному недомыслию… Ужели за этим была дарована жизнь щедрой Отеческой рукой?!
   ... И только одна непутевая Березка умудрилась вырасти в забытом Богом овражке, тогда как её друзья-подружки собрались беспечной  стайкой водить хороводы на косогоре,  заботливо пригреваемом весенним солнышком. Там, майскими вечерами,  из пышных и необычайно душистых березовых и осиновых крон раздавались немыслимые трели.
   Березоньку же своим вниманием удостаивала лишь носатая крикливая ворона, прилетавшая невесть откуда, наверно, из запыленного, задымленного, чахоточного городка, покрытого сизой копотью.
   Птица была не из робких, сиплая, с вечно выщипанными перьями. Каждый
раз на новом месте. Потеря перьев стала неотъемлемой платой за вздорный, неуживчиво-драчливый характер его владелицы и непреодалимую тягу ее к менторству и лидерству.
   Никто не нарушал тихого березкиного одиночества, только эта ворона. Пожалуй ещё, оставленные садоводами в зиму, собаки. Последние, управляемые инстинктом коллективизма в добыче пищи и защите от врагов,  сбились в стаю. На свалке не было съестного. Поэтому, чаще, повинуясь охотничьему инстинкту, нежели, рассчитывая на  сносную трапезу, спускаясь в овраг, самый матерый пёс с отхваченным в одной из тяжелых баталий хвостом, пёс, заслуживший доверие всего собачьего братства, деловито поводил носом и убегал.  И бравая ватага следовала за ним на промысел в хлебные места, к магазину или колодцу, к заветным прохладным пятачкам, усеянным крышками пивных бутылок, в виде черепахового панциря, который уставшие ноги будут звонко царапать стертыми когтями. Там местные мужики обычно останавливаются покалякать о жизни за бутылочкой другой пивка. Нет-нет да и бросит сердобольная душа косточку или кусочек колбаски, не оставит помирать на дороге ни за что, ни про что. Лишь бы не попасться на глаза этому пропойце с угла. По посёлку давно уже ходят устойчивые слухи, что отстреливает он собачек, а потом скармливает свиньям. Прости Господи! И носит же земля такого!
       Березкина жизнь стала в полном смысле этого слова борьбой за выживание, за луч солнца, за сухую землю (ибо, и без того небольшие корни её, часто подмываемые весенним половодьем, высокими грунтовыми водами, осенними дождями, неизбежно подгнивали). Ствол деревца напоминал согнутую спину древней старушонки, а тонкие веточки были подобны изможденным корявым стариковским рукам с синюшными вздутыми венами и больными костяшками опухших суставов. В добавок к этому, двое бедовых пацанов ( из резчиков по дереву ) шаловливого возраста, наведывавшихся на общий костёр, разжигаемый детворой недалеко от овражка, то ли для забавы, то ли для самоутверждения, а может просто от избытка времени и  недостатка добрых мыслей в белокурых головенках, оставили на тонкой кожице дерева непередаваемые нецензурные автографы.  Березка смирилась со своим уродством и горевала вовсе не о себе,  склонив ветви в сторону косогора, на восток, где каждое утро радостно пламенея всходило солнце, туда где ещё вчера возвышалась стройная, гордая, счастливая и богатая Осина… Каждой весной таинственный поклонник осыпал её охапкой заботливо припасенных серебряных монистов, которые грациозно развешивались на изящных осиновых веточках. А потом, когда этот ритуал заканчивался, звучала таинственно-волшебная мелодия, издаваемая новым нарядом красавицы. Но судьба отчего-то оказалась неблагосклонной, жестокой к Осине, вероятно  за тем, чтобы дать ей возможность в считанные мгновения почувствовать, понять и оценить мир вокруг себя, а не в себе...      
   Ветер широкой тугой грудью, будто упирался в ставни, двери, стёкла, проверяя их на прочность. Жалобно скрипели каркасы старых домов. В двух-трех из них все-таки зазвенело. А у Сопронюка – этого хапуги, у него, чья жена-фуфыра перессорилась с соседями из-за земли (участка ей мало)… Она переодевалась по три раза на дню (это на грядках, чтобы ковыряться-то), пугая драконами на атласном халате окрестных сорок, тех, что разнесли весть о диковинной птице из  красно кирпичного гнезда  по всей округе. Сам-то Сопронюк всю свою сознательную жизнь состоял при комсомоле активно-заинтересованным, бескомпромиссно-неравнодушным, розовощеким и упитанным, в целом преуспевающим и везучим малым. А когда … комы в кому впали, а затем совсем пропали, он бойко пристроился  торговать (следует читать – воровать) чужой собственностью без зазрения совести, толи нефтью, толи сталью, а может исконно российским богатством – древесиной. «ДочкА» его, солнышко, лапочка, ошалев от избытка денег, от недостатка собственного ума и контроля со стороны вечно занятых родителей, обзавелась дурными привычками  и сомнительными друзьями. Отцу не раз приходилось забирать сокровище из милиции. У того самого Сопронюка, чья собака по кличке Пенелопка лаяла дело не в дело и бросалась на ребятишек, катающихся на велосипедах, норовя если не тяпнуть за ногу побольнее, то, по крайней мере, отхватить полштанины…  У него на участке происходило что-то невообразимое. Новенькие, деревянные, недавно вставленные в ротонду второго этажа окна, по убогой прихоти их владельца, от чего-то сделанные витражными, под каждым порывом ветра хлопали ставнями, точно крылья огромного монстра и со звоном осыпали на землю свои цветастые перья. Сопронюк боялся зубного врача, «как черт ладана», и был в конец измучен болью левой нижней семерки, которая не давала сомкнуть глаза вторую ночь подряд. У него и без того, от роду забывчивого человека, совершенно вылетело из головы, что оконным рамам непременно нужны шпингалеты. Их следовало бы купить ещё на прошлой неделе. Однако хозяин вышел из положения, прижав рамы плюгавенькими камушками, ибо его душу грела надежда.
   Косой дождь, управляемый разнузданным шквальным ветром, заливал внутрь помпезных хором, образуя на всей площади «залы» лебединое озеро. На дубовом паркете при вспышках молний угадывались рисунки диковинных трав, цветов и самих сказочных птиц. По глади воды скользили большие, будто на вырост купленные, но пока еще сухие, гостевые шлёпанцы для демонстрации внутреннего интерьера сопронюковских владений друзьям и знакомым. Хозяин любил ловить зависливые взгляды своих «прихожан». В саду у него правила балом черная плёнка, которая кружила в бесовском танце, напоминая плохо опознаваемый объект. Изначально она должна была сохранять культурные растения от вульгарного соседства всякого рода сорняков: одуванчиков-осеменителей, конского щавеля, чей корень вырастает чуть не до ядра земли, трудно удаляемого мокричника, искусно заштопывающего пятна влажного суглинка, вездесущего подорожника и прочей огородной нечисти.
   Задрав широченные полы  мужниного плаща, Марьяниха носилась по двору словно ужаленная, сигая будто молодая, забыв о боли в суставах, крича почти басом: «Тюпа! Тюпа!» Она ловила кролей, напуганных грозой и обезумевших от неожиданной обрушившейся на них свободы. Животные разбежались из сколоченного местными умельцами деревянного закутка. Из него, как из  тюрьмы, был мастерски проделан лаз на волю. Она перепрыгивала через выполотую наполовину гряду моркови, напоминавшую голову панка, через пропитанную дождевой влагой дорожку туалетной бумаги, размотанной её любимцем Барсютой из настежь открытого ветром деревянного заведения, через  молоденькие флоксы, разведённые из украденного у соседей черенка, через пузырящиеся от дождя лужи – предвестники ненастья. 
   Белянчик-Барсюта сидел «колёсами» у электрической панельки, поджав ушки, нахохлившись и угрюмо соображая, когда кончится вся эта котовасия с грозой, и хозяйка, наконец, угостит его колбаской или даже мясцом. Ибо на пустой желудок совершенно не спится, что очень огорчало кота. Серо-голубые, кругленькие, глазки-пуговички,  не смыкались, а лишь прикрывались на половину. Вероятность ожидаемого котом события была несомненна, несмотря на содеянную мелкую шкоду. Он знал добрый характер хозяйки и её почти беззаветную любовь к его персоне. Однако время от времени, под крутым кошачьим лбом возникали мысли то порождавшие надежду, то повергавшие разум в вязкую трясину сомнений.
   Во тьме ночного сада метались белые пятна – перепуганные кроли, да худенькие марьянихины ножки в кальсонах мужа. Его спальный костюм она надевала из экономии, чтобы не топить печь по-чёрному, которая сновА дымила и оставляла слой копоти на мебели и утвари. Ей  приходилось греть свою вдовью постель усталым от бесконечных забот и трудов телом. И зачем она, вовсе ещё не старая, женщина добровольно заперла себя в этом садово-огородном Эдеме, живя только счастливым прошлым, похоронив будущее, заготавливая огромное количество консервов, распихиваемых по всем близким и дальним родственникам? Вероятно, она и сама не смогла бы дать вразумительный ответ на этот вопрос.  Потеряв мужа, Марьяниха,  начала постепенно походить на мужика. Полиняли васильки глаз. Короткие, когда-то русые, а сейчас выцветшие  редкие волосы были прикрыты от дождя и от солнца одной и той же, когда-то клетчатой, кепчонкой гостившей в доме с давних времен. Носила она мужнины рубахи и пиджаки (не пропадать же добру) с подвернутыми рукавами. В любое время года фигура её была подпоясана капроновым чулком, не зависимо от того, что было на ней надето пальто, или брюки. С уходом мужа нарушилась внутренняя гармония, что-то разбилось, вымерло внутри…
   Некогда зелёный сад её души в одночасье превратился в выжженное поле брани от постоянной тоски и угрызений совести. Она продолжала везти на себе большое хозяйство, так как дала слово мужу, с которым часто разговаривала после похорон, что всё будет в порядке. Зачем-то пристрастилась она к курению, во время которого, словно медитируя, перебирала в памяти одно за другим, словно карты разложенного пасьянса  судьбы, воспоминания о молодости, любви и счастье. Покупала те же сигареты, закуривала, склонив голову на бок  так, как это делал её покойный муж, вот только вдохнуть полной грудью едкую гадость не всегда могла. Дым выпускался тут же, и она начинала надсадно кашлять до слёз. От постоянного пребывания на улице лицо Марьянихи приобрело коричневатый оттенок.
   Сынок – её кровиночка непутевая – взял в жены хохлушку-хохотушку с чужим ребёнком на руках, перед самой перестройкой сменил квартиру в России на украинскую хату, поближе к горластой теще. Несколько лет назад появлялся у матери, худющий, заезженый жениной родней, с больным желудком от жирной пищи, хотел устроиться на заработки. Потом пропал куда-то, и нет от него ни слуху, ни духу.
      А безвольному дармоеду Петьке, ее брату, и навязавшемуся на его хилую шею приятелю-алкоголику Севке,  явившимся как снег на голову из-под Рязани, было абсолютно наплевать на Марьяниху, на кролей, на грозу. Гости, отмечая свиданьице, сочными прочувствованными голосами со слезами на глазах орали в открытую дверь «Тёмную ночь»…      
   Митька рябой, по натуре бунтарь и художник, занимал справный дом своих родителей. Ему как-то удалось заиметь себе справочку из психдиспансера, поэтому нормальный люд обходил его участок стороной. Живя отшельником после смерти отца и матери, он никого не приглашал в гости, никому из соседей не показывал, как великолепно взошла у него морковь на огороде, какой небывалый урожай яблок собрал, какие огромные уродились тыквы для любимой пшённой каши. У этого непризнанного Родена на участке, отгороженном от внешнего мира высоким забором с плотно пригнанными досками, ничего не росло кроме низенькой шелковистой газонной травки, на которой возвышались его творения – фигуры из гипса в человеческий рост. Там, например можно было увидеть скульптурную композицию: К. Маркс, на колене которого сидел маленький Ленин с большой головастой погремушкой, изображавшей Сталина, Гитлера и Муссолини. Был там и  Хрущёв, обнимавший  огромных размеров ботинок, из коего торчали ракеты  в виде початков кукурузы. Брежнев стоял почему-то с ружьём, а на спину ему была  небрежно накинута медвежья шкура. Андропов, . Горбачев…Завершал гипсовую плеяду политических деятелей Ельцин с теннисной ракеткой в виде бутылки…
   От сильного ветра у Митьки болезного упала гордость его чеканной мысли – блестящий флюгер: «Ленин указующий путь в светлое будущее»… Сорвался плоский жестяной Ильич со своего постамента, да и в глину рукой – как нож в масло, – увяз по локоть вождь мирового пролетариата в российской хляби, как бы указывая путь остальным неординарным находкам автора. Вдруг изваяния, одно за другим, ударяясь друг о друга и о землю, повалились, разбились на куски. Чтобы не видеть из окна сурового суда над своими творениями, Митька забрался в дальний угол комнаты, где бился в истерике. Но шум грозы заглушал его стоны и причитания…      
        А дождевая волна ширилась и, обрушиваясь косой стеной, градом прибивала всё живое к земле. Провода, повинуясь дикому порыву ветра, оборвались, и поселок разом ослеп. Во время этой первой  майской грозы, начавшейся как бы шутя, издалека, но натворившей много бед в округе, ствол Осины, прошитый насквозь нитью молнии, надломился у самого корня, да так, что нагнула она роскошную крону свою прямо к твердой, холодной 
земле. Пожалуй, это был заключительный аккорд победоносного марша грозной стихии. Посёлок стоял на возвышении, и  от того ему долгое время удавалось избегать подобной суровой расправы, но этот раз оказался досадным исключением из общего правила. Выплеснув на людей и округу гнев, неделями копившийся где-то за горизонтом, гроза сердито, как бы не хотя, удалилась. Она, видимо, приберегала злорадный азарт для нападения на вечно чумазый, заштатный городок, один из бесчисленного множества городков-тружеников, разбросанных по необъятным просторам матушки-России.
   В чистом воздухе еле улавливался запах прели, плесени, издаваемый прошлогодней листвой, он навевал тоску и грусть. Чуткое березкино сердце разрывалось от сострадания, слёзы долго-долго текли, омывая рябой ствол, и падали туда, где летом тихая печаль превращалась в яркие кровинки ягод на кустиках земляники, что прятались в гостеприимной зеленой щетине травы. Эти жалкие, но упрямо тянущиеся к свету кустики,  чудом уцелели, на зло несправедливому  миру, на земле овражка, удобренной старой рухлядью. Тосковала Березка о том, что не дано было ей запустить механизм жизни, продолжить прерванное грозой сокодвижение массивного дерева, подставив своё, быть, может, изуродованное, но ещё крепкое тело, под ствол Осины, чтобы дать подруге опору и силы справиться с нежданной бедой,  чтобы сохранить миру Красоту…

30.04.03 – 03.07.03
Рассказ из кн. «Ходики», «Московский Парнас», 2004