Гундр

              Р А С С К А З   О Т Ц А

                Г У Н Д Р
                В переводе с мордовского - бондарь
Как мужик, в кости я черный.
И с мозолями в широкую ладонь.
Дед мой честный и проворный
Был всегда в труде под самую супонь.
Дед ярился бородою,
По цыгански черной, ну. как ваша смоль.
Подпоясавшись уздою
В сундуке кормил «Екатеринкой» моль.
По утру ядреным квасом
Орошал обильно с волосом кадык,
Чтоб, стрельнув раскосым глазом,
Отвалить к обеду хлеба нам впритык.
Для него ни дождь не хлыщет.
Ни гремит гроза над головой.
Он чуть свет  из клена топорище
Шлифовал без малого полсотню лет.

Поселянину не гоже
Без штанов, шутя, ходить и жить бегом.
И густой по плечи рожью
Десятина с гаком славилась его.
Так и жил бы в радость внукам,
Ставил в лад на люди бочки и копну,
Не связал, коли бы руки
Злой чересполосицей колхоз ему.

Помню, как старик с надрывом
В морду радио под кашель все кричал,
Что начнет, ужо, он дрыном
Лупцевать верхи с мордовского плеча.
Потерял маститый Гундр
Дом, надел, семью, когда пришел колхоз.
И, как вербный веник в тундре,
Смоляною бородой в него не врос.
Раскулачили «цыгана»,
Разорив  в тот час до утренней квашни.
И за стонущим рыдваном
Тятька с сыном, как преступники, пошли.               
Сруб, начав  однажды в «лапу»,
С хрипотцой поведал всем тогда отец,
Что снялися мы с этапа,
Чтобы дома сгинуть, на худой конец.
И полгода жили зверем,
Все, прощупав дикой милостью окрест.
В удаль, веря и не веря,
Полагаясь на смекалку, как на крест.
Дед твой был лихим собратом.
И не только с черенищем топору.
Он себе, поди, сосватал
Дочь лешачью в черном, нежилом бору.

Мы на заимке рубили
Одному банешку, а другому клеть
И затылком сзади зрили,
Чтобы с властью дела, знаешь, не иметь.
Ну, коли же, затрезвонит
Все же где-то сельсоветским сапогом…
Нас в бору она не тронет.
Мы себя и лапти боронили в нем.

Мужики нас не предали.
И не пухли, вобщем, с голоду тогда.
А потом товарищ Сталин
Всем сказал, что с нами вышла ерунда.
Что в стране зараз, намедни,
У кого-то закружилась голова.
И с колхозом чисто бредни
Учинил всему чиновный карнавал.
Стало быть, пора до дому.
«Собирай, скорей, манатки, родный тять!»,-
«Мало толку – больше грому,
Нам с тобой в дорогу неча, слышишь, взять».

А село все тем же худом,
Что у нас, двоих, с собой было,
Так согнуло вдруг верблюдом.
Ан, под мышками тот час свело.
Нет ни дома, ни сарая.
Голь в чистую под колхозы забрала.
Мать в людях горбину мает.
Ну, и нам, стал быть, такая кабала.
А каким колечком светлым
Был наш дом. Усадьба, вроде бы, как туз.
Все ушло с колхозным ветром,
Раскололось. Как оброненный арбуз.
Зарыдал тогда детина.
Видел кто бы, как слезливится мужик.
По дурному корча спину,
И в мошну сморкаясь жалобно, впридых.
Как ни билось с ним начальство,
На своем старик оглоблею стоял.
И, мордвин, меня с измальства,
Он природному упрямству поучал.
Ел навоз и жил в землянке.
День-деньской за грош чего-то мастерил.
Набекрень носил ушанку
И под радио начальство костерил.

За чудачество приняли
Удалое откровенье старика.
А иначе бы умяли
И ему с гординкой тощие бока.
Ну, и общество сказало,
Мол, сыщите-ка, давайте, мастер – гвоздь.
«Разве сослано не мало
Хуторами, семьями, на пару, врозь.
Пусть уж лучше этот Гундр
Доживет остатний век в селе, с людьми,
Чем засеет злую тундру
По сырой земле мужицкими костьми.
               
Мы и так уже отняли
Все – от дома до простого верстака.
И не даром даже Сталин
Цыкнул: хватит, – поваляли дурака».

Для активу редкий случай.
Знаю сельсоветских, комунячьих кочетов.
Но случилось, потрох сучий.
Раскулаченного сбросил со счетов.
 Так и жил старик в землянке.
Не жалел в работе он ни рук, ни ног.
И ему зимой «галанку»
Заменял крутой, телячий теплый бок.

С той поры, лешак, ни разу
Он в руках ни плуг, ни косу не держал.
Лишь одним раскосым глазом,
Видя борозду, особливо дрожал.
Полоса его, бывало.
Ух, чернела –
Ну, не взглянешь прямо вблизь.
Зеленями баловала,
Если срок пришел им снова разрастись.

С кровью, в муках, смертной болью
Старое решившие распять,
Знали, что земля и воля
Будут крепостью крестьянину опять.
Был крестьянин вовсе крайний.
И не важно кто – татарин ли мордвин.
И стрелял товарищ  красный.
Бил его наотмашь белый господин.
Всяк, обшлагом давший пряник,
За наградою не лез в карманы, гад. 
К винтарю, примкнув трехгранник,
И сермяжному кровенил тощий зад.
Видел я, как у амбара,
Клали пулями, в заложники забрав,
Словно вся в деревне свара
Разразилась из-за их на землю прав.

Дед ни красных и ни белых
Видеть в поле у сабана не хотел,
Он в руках колосьев спелых
Сноп на солнышке, как дитятко, вертел.
Был рожден под чистым небом.
Жадным до своей работы и земли,
Что вполне душистым хлебом
Белых, красных и зеленых бы кормил.

Но у нас сильней пророка
Власть, решившая народною прослыть.
А больна она пороком
Без ума коверкать, разрушать, гноить.
Что с землею сотворили.
Что без нас, наверно, сотворят.
Радио лихие крылья
О беде иной не машут, – говорят.

Годы шли в неразберихе.
Вырос я с мозолистой руки.
И со временем затихла
Та кровавая забава в кулаки.
Но на мне клеймо лишенца
Видно было всем за целую версту.
Поддала судьба коленцем.
Думал я, что с головой в него врасту.

А потом уже на фронте
Между харканьем горячего свинца,
Мне сказали: «Стой-ка, вроде,
Не в ответе сын за своего отца».
Стал прославленным радистом.
Знаю я, как на себя огонь берут.
Партбилет с лица ворсистый
Мне вручен за подвиги и ратный труд.
Я тогда не осрамился.
Храбрость у товарищей не занимал.
И не раз, почти с могилы.
Не его ли голос к свету призывал.

Помнил я в глухие ночи,
В дни, когда вставал врага атаковать.
« Не ходи, ужо, сыночек,
 В семью к тем, кто нас захочет воевать»
Ложь, предательство, измена…
Отродясь, гордыне этого не внять.
Коль уж так, то, вместо плена,
Сыну смерть велел в бою отец избрать.
Он любил свою Отчизну
По-крестьянски скупо, больно и смешно.
В честь него стаканом тризну
В постный день мне справить, право, не грешно.