Слава Богу, что есть и я такой

Беседа с Николаем Столицыным

- Необходима ли сегодня поэзия кому-либо, кроме самих поэтов?..
- Человек обыкновенный скуден на чувства, и жизнь его скудна. Он по определению скуден не только на восприятие чувств, но и на то, чтобы что-то почувствовать - нервная система иначе устроена. Он либо забит своей средою, либо таковым рожден - в семье обыкновенной, ничем не отличающейся (а я думаю, что и на плод влияет звучание Моцарта и т. д. и т. п.). И соответственно, он нуждается в чувствах, потому что он кажется сам себе убогим. И вдруг он встречает Пушкина. И он, тот, кто, может быть, и вожделел свою первую учительницу, свою нянечку, но вожделел ее как-то вяло, не испытывая каких-то острых чувств, - вдруг он встречает то, что трепещет, независимо от отношения самого этого закрытого для чувств человека. Трепещет!..
   
Я Вас люблю - хоть я бешусь,
Хотя это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У Ваших ног я признаюсь!..
Мне ни к лицу и не по летам…
Пора, пора мне быть умней!

И он это слышит, он это прочитывает. Он чувствует чувствами Пушкина.
 - Ну а все-таки, поэзия нужна или нет?
 - Да не поэзия нужна - нужны чувства. Это некий перчик. Жизнь скучна, она пресная. Все стандартно. И тут вдруг Пушкин появляется!..
 А сегодня в художественной культуре интересная подмена происходит: нам выдают за чувства эрзац. И сознание привыкает его пожирать, и человек к этому привыкает. Он привыкает к Дарье Донцовой, понимаете. И он даже не мается после прочтения вот «этого» изжогой, как я, например.
 Нужны чувства, чтоб расцветить, раскрасить как-то свое скучное, серое, беспросветное, унылое существование - я не говорю бытие: существование…
 Нужны ли поэты, сильные и подлинные, способные навязать свой мир и свои чувства. Нет, не нужны.
 - Почему?
 - Страшно. Вас всю жизнь кормили кашками, и вдруг вам дают жирный кусок мяса с кровью. Вы просто бояться будете, заранее. Это нечто непривычное, странное. А есть еще кое-что. Раньше поэты были свободны по отношению к читателю. Сегодня они подделываются под своего читателя. И читатель к этому привык. И тут вдруг появляется кто-то, кому наплевать: есть у него читатели, нет читателей, понимают его - не понимают. Блок писал никуда. Он жил так, это была стихия.
 А сейчас стихия вот: лампочка горит. Зачем вам молния, зачем вам ветер, это же чревато для здоровья?..
 - А как же чувства?
 - Лампочка вспыхнет - и этого достаточно, эрзац. Скажем, Менделеев занимается химией. Но он чувствует, что ему не хватает вот этих чувств. Чувствовать нехватку чувства - понимаете, каково это осознавать, что мне не хватает пламени внутреннего, чтобы мне подниматься и заниматься химией, изо дня в день, когда я понимаю, что не нужна моя химия никому. И появляется Блок, не Блок, так Чехов, не Чехов, еще кто-то. И вдруг он, Менделеев, в этом человеке такой заряд бодрости прочитывает. Куда он его, этот заряд направит, неважно. Он ощутил его, этот тычок. Поэзия - это разряд. Происходит стимуляция - и человек хочет жить.
 - Он читает Пелевина - и не хочет жить?..
 - Думаю, нет. Я не хочу. В Пелевине нет посыла. А куда он направлен?.. Посмотрите, ни одной локации не прописано. Откройте Гоголя. Мы читаем описание гостиничного номера. Это же так все явственно и зримо, что каждый из предметов этого номера вдруг оживает и рассказывает нам о своем хозяине. А тут еще и хозяин появляется, и он описан, в отличие от пелевинских героев, у которых нет физиономии. Они не потеют, не испражняются. Они испражняются, может быть, формально, в слове. Но в действительности - не чувствую я запаха пота, чесноком от них не несет, как, скажем, от гоголевского Селифана, или водкою. Или старостью, как от Коробочки: она же благоухает, ее старость, в страницах.
 Люди боятся жить на полную катушку. Я не знаю, почему. Потому что все старыми стали, что ли.
 - А как, по-вашему, возможно преодолеть этот страх? Может, нужно что-то изменить?
 - Самое интересное, что не нужно ничего менять. Я никогда никому не пытался ничего навязать. Разве что ткнуть его, ветром стать для него, или запахом. А что я могу ему рассказать? как ему жить?.. Нет. Я жизни не знаю. И не только потому, что я на книгах воспитывался, но и потому, что я в книгах прочитывал какую-то странную жизнь, не-социальную, вне-социальную.
 - Ее метафизическую основу?
 - Да, может быть.
 - А чем может быть интересен публике Николай Столицын?
 - Удивлением. У меня можно предугадать рифму, размер - кстати, их у меня не так уж и много, так как мне совершенно неинтересно заигрывать с этими вещами. Но предугадать, чем закончится стихотворение, предугадать этот сгусток бытия, который я прорываю, невозможно. Вдруг что-то возникает не из схемы, развитие есть, рост. Способность огорошить. Меня одна знакомая попросила написать стихотворение о дедушке Крылове, который нашел у приятеля кастрюлю с котлетами и, с удовольствием съев три штуки, понял, что они стухли. В итоге он решает доесть все остальные. И что, мне об этом писать? Про эти котлеты? Мне это неинтересно. Нужно вывернуться. И я пишу о том, как он получает очередную пачку стихотворений от Сашки, от Пушкина. И они настолько смачно прописаны, что он смакует их, как будто это уха тройная. Вот слово «любовь» - если его быстро «проглотить» - это ощущение форели, сладкое мясо, воздушное, легкое. И он думает: ах, Сашка, стервец, повар-то какой потерян. Так и слава Богу!.. Никакого аппетита не хватит, чтобы все его кушанья перепробовать!..
Уже нестандартно, уже что-то новое. И я, как фокусник из шляпы, из карманов своих, извлекаю какие-то слова, чувства, для себя новые. Я удивляюсь. И делюсь удивлением. Вот что главное для меня - поделиться своим восторгом.
А рассуждения о природе зла, научного подхода к жизни и смерти - это все вторично. А первичен восторг. И я упиваюсь этим.
- Мне известно, Вы не очень жалуете современную литературу и коллег вообще. Это от уверенности в своем творческом потенциале или от какого-то природного нигилизма?
- Я бы не сказал, что это нигилизм. Но на физиологическом уровне я испытываю дискомфорт от пожирания этой пищи. Пелевин вызывает у меня изжогу. Вполне определенную, физиологическую. И не принимаю его не я - не принимает мой организм. Литература - это точно такая же пища, и наше сознание нуждается в ней. Иначе оно хиреет.
Что сейчас происходит? Мы видим жирные, бесформенные тела американцев от культуры, которые в языковом проявлении обожрались фастфудом. Оречевляя себя, они вдруг обрастают жиром: подбородок отваливается, появляется второй-третий, потом – четвертый, а тут – пятый. И автор начинает смердеть, он омерзителен.
Современные авторы скучны, они вызывают у меня зевоту в лучшем случае. В худшем - приводят к несварению.
- Вы родились в СССР – стране, которая считалась самой читающей в мире. Как Вы относитесь к тому, что люди перестают читать. Чем это чревато?
- Художественная литература формирует человека мыслящего. И неважно, кто он и кем станет. Формируется человек, который потом взаимодействует с другими людьми, и будет он подличать или оставаться честным, думаю, зависит от того, что он читает. В конце концов, он может быть гениальным поваром. Мы забываем, что человек пекущий хлеб, вкладывает в этот хлеб себя. И какого себя он может вложить по прочтении Донцовой?..
 - То есть художественная литература - это своеобразная прививка самоопределения?..
 - Важен человек в общении с природою и в общении с людьми. И он формируется литературой. Фактически мы теряем не просто человека, но человека в его определенности, в его претензии на богов и свой завтрашний день.
   
 «Наше время - это абсолютный провал»
 - Вы знаете, что сейчас в украинском политикуме говорят о необходимости создания так называемой языковой полиции. Президент торопит Кабинет министров с созданием соответствующего органа. Как Вы оцениваете эту затею?
 - Мне кажется, читателю выбирать - Костенко ему читать или Столицына. Дело же не в том, что я пишу по-русски, а кто-то - по-украински. Но сейчас решают за читателя. И кто - Тарас Шевченко, Григорий Сковорода?.. Решают те люди, которым я, автор, не доверяю, я не доверяю их вкусу. Почему они решают за меня, на каком мне языке писать, на каком языке мне мыслить?.. И при этом говорят о какой-то демократии…   
- «Поэзия умерла», - все чаще, начиная со второй половины прошлого века, так говорят литературоведы, культурологи. Ваша последняя книга «Хроники Харона», посвященная великим, ушедшим в мир иной, не является ли отчаянной попыткой оживить словесность образами прошлого?..
- Я не пишу стилизаций. Я прорываюсь в некую новую плоскость, где живой Рембо требует не священника, но перо и бумагу. У него гниет нога, а точнее, то, что от нее осталось после ампутации. Он требует бумагу, чтобы написать свое последнее стихотворение. Он понимает, что при смерти, и «пишет» о ветре Африки, который сдувает с его ладоней песчинки. Но вместо бумаги в его ладони втискивают Библию. И втискивают здесь и сейчас. Но он уже не будет чувствовать ее, он будет чувствовать, как ветер вдохновения сдувает с его ладоней песчинки минут, отпущенных ему небесами, – ветер жаркий, пахнущий мускусом, но не смрадом. И последней песчинкой срывается с его ладоней его, Артюра, душа.
Я не пытаюсь вернуться назад. Я, отталкиваясь от себя, от Артюра, выписываю что-то новое, определенно сегодняшнее. Это - время во времени, время над временем. Но оно не законсервированное, оно живет и развивается.
- В Вашей лирике находят отражение различные эпохи, и в весьма тонких и насыщенных оттенках исторического времени. Но при описании современности Вы почему-то ограничиваетесь упоминанием сетевой реальности - Интернет, модем, монитор. Насколько современны Ваши творения в контексте расхожего мнения, что поэт должен отражать эпоху?..
- Я считаю, что наше время - это провал, абсолютный провал никуда. Люди вдруг утратили время. Сегодня изменилось отношение к смерти. Почему? Потому что если бы мы чувствовали пульсацию времени, то смерть была бы неким завершением, после которого будет новая жизнь. А времени нет - и смерть не является завершением, она является точкой. Смерть пугает, она не вызывает, скажем, чувства гордости за то, что этот человек жил рядом со мной, а лишь огорошивает: как, почему? Да вот так!..
Нет ничего. Остался Интернет, для меня лично. В моей жизни Интернет - это мое общение. В людях не осталось животного желания прорваться в завтрашний день.
Поэт призывает к чему-то светлому, большому, при этом сам он не знает, можно или нельзя чего-то большего достичь. Он стремится. Именно в этом стремлении Менделеев создает свою таблицу, Гагарин поднимается в воздух, Гастелло идет на таран.
Сегодня человечество стало старым, оно устало, нет ничего нового. Все нивелировалось. Нет, конечно, инерционные процессы происходят. Но это же инерция, а за этим за всем нет тычка, нет силы. Вот и получается: инерция во всем - в любви, в ненависти. Это же чудовищно, невыносимо! Планета населена мертвецами, которые живут, плодятся и умирают. И Пушкин, он в своих стихах - живее многих наших современников. Если не воспринимать его стихи исключительно как текст, а уйти за текст, к тому Пушкину, который в двадцать шестом году пишет:
 
Перстами легкими как сон,
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
 
Представьте, Пушкин, который пишет это, видит перед собою болтающихся пятерых и слышит, как те умирают, а с ними умирает и его молодость. Представляете, как это страшно. Какая сила ему дана - вдруг услышать, как ломаются их позвонки. Совершенно по-другому воспринимается «Пророк», которого все в школе учили.
- Если говорить о социализации творческой единицы, коей Вы, несомненно, являетесь, то какой бы идеальный вариант для себя Вы могли бы сейчас назвать?..
- Роль Папы меня вполне устроит - Папы, который собирает сумасшедших, которые постепенно разбегаются, и в действительность несут не мою весть – радость творческую, способность творить, быть человеком, плакать от стихотворений друг друга. Вот Вы когда последний раз плакали, читая стихотворение? Разумеется, не от обиды, что автор так испоганил язык?..
- Признаться, давно. А, кстати, какие книги Вы сейчас читаете?
- Пушкина поэмы, переписку Чехова, Бодлера и Гениса «Довлатов и окрестности» - очень забавная книжица.
- Что бы Вы пожелали нашим читателям?
Жизни радоваться и верить в то, что не все закончилось. Просто верить, истово и тихо. Верить для себя. Просто делать свое дело по-человечески, быть людьми.
- И читать Николая Столицына…
- Да нет, это необязательно. Но если нравится – то почему бы нет?.. Мне кажется, это тоже хорошо. По крайней мере, мне нравится – читать себя. И думаю, слава Богу, что есть и я такой.

Фото Евгении Королевой (Симферополь).