Женечка

Ни у того, ни у другого  по отдельности не получалось…
Трудно было найти двух таких несхожих людей.
В то время  как один, обладая положительным зарядом, притягивал к себе все новое, интересное, другой слегка попахивал нафталином, любил старинные вещи, и пребывал в  состоянии  меланхолической отрешенности. Странно, что оба были лучшими друзьями. Хотя, что ж тут странного – чистая физика.
Они расходились во взглядах на жизнь, имея различные принципы, и мало кто мог понять, что же удерживает их рядом.
Все началось с похорон. Ну, если так можно сказать, с ритуального закапывания  одной мало значившей для них тогда вещи. Точнее, не вещи, а понятия. Точнее, не понятия, а… Тьфу, совсем запутаться можно. Короче, закопали они (а было им по 13 лет) самое болезненное (как им тогда казалось)  - любовь. Да-да, что ж тут удивительного… Любовь являла собой значок с застывшим перед микрофоном  Виктором Цоем  и металлическую ручку, по форме напоминавшую длинный гвоздь. Все до смешного было просто: и ручка и значок были подарены с интервалом в месяц и одному и другому Женечкой. Так именовался  предмет чаяний  всего класса. Именно так, нараспев – Же-не-чка-а  проговаривала про себя мужская половина класса ее имя. Именно так, плавно и нежно, с ударением, почему-то на последний слог, как будто прося одолжения, пропевала Софья Витальевна, вызывая это милое создание к доске. Когда та, взлетев из-за парты, направлялась к учительскому столу по воздуху, у мальчиков захватывало дух.  Одноклассницы сердились и остро пихались локтями, дабы немедленно прекратить это безобразие.
Женечка была неземна и хохотлива. Ничто, казалось, не могло омрачить ее радужности. Она любила всех. Просто потому, что она была так устроена. Не могла иначе. Весь мир казался ей красивым переливающимся мыльным пузырем, способным играть все новыми и новыми красками. Не замечала она и того, как сама незаметно перебиралась внутрь этого хрупкого мыльного шарика. И, по всем законам несохранения первоначальности, мыльному шарику суждено было лопнуть. Кувалдой, размолотившей  неоновый  пузырь, стала Америка. Точнее, угрожающая формулировка: вид на жительство в США.
Сначала эта весть подбиралась крадучись в виде пластиков бабл-гама, который жевали по нескольку дней всем классом, затем, обрела уже более явные очертания в форме зеленых и желтых мармеладно-резиновых зверюшек, коих все почему-то упорно не желали есть, а носили в пеналах  и выменивали на медные  пуговицы или новенькие значки полуподвального производства, с мутными изображениями Шатунова, Разина, Микки Мауса, Ельцина, и других героев эпохи растления соцреализма.
Исчезла Женечка.  Лопнула, разлетелась на тысячи ледяных осколочков детская тайна.
Остались на память у Мишки и Сереги ручка-гвоздь, да значок с Цоем. Не пошли провожать. Пусть катится, предательница! Да чтоб ваще никогда не видеть! Американка, тоже, блин…  В ближайшие выходные пал Вашингтон. И сам континент был ликвидирован с карты знаний двух друзей. В баночке из-под пепси упокоились два драгоценных предмета. На пустыре за школой, там, где обычно дворник закапывал дохлых птиц и кошаков, была вырыта могила и память об американке была предана земле.
И все постепенно стало возвращаться на свои места. Острые углы локтей конопатых одноклассниц постепенно округлялись. В складочках формы фашистского цвета стала проглядывать таинственная женственность. Время двигалось вперед. Время  - это тот поезд, на который, хоть ты опаздывай, хоть садись заранее, все равно умчит тебя в нужном и только ему ведомом направлении.
Мишка запретил себе вспоминать. Силу духа испытывал. Никто бы не смог догадаться, как мучительно у него порой резало сердце. И долго боль оставалась в середине тела, и глухо отзывалась, медленно падая куда-то вниз…
Серега снимал тоску слезами, растирая их по вечно измызганному лицу. Плакал он дома в ванной, чтобы никто не догадался. А мама, поначалу обеспокоенная тем, что процедура мытья рук сыном несколько затягивается, звала его выйти по пятнадцать раз кряду, да так, что в ход уже шли угрозы, и  нервно постукивала в дверь, а потом вдруг стала чересчур ласковой и приторно-заботливой. Сереге эта перемена в матери не понравилась, и он искал теперь только повода, чтобы слинять из дома. Бродил по заброшенным стройкам, пинал кирпичи, ходил к вечно мазутному прудику за домом, туда, где мыли машины пофигистичные жители нового микрорайона, где он, собственно, и имел неудовольствие жить.
Без особенных приключений прошло школьное лето.
Хотя, нет. В жизни Сереги и Мишки скоро появился первый настоящий трофей: соседский мопед, отданный пацанам на растерзание, вернее, на обучение – такова была формулировка при дарении - инвалидом дядей Лешей. Чудо техники осваивали всем двором. Незаживающие коленки, жужжанье мотора и оголтелый крик детворы были постоянными спутниками того лета.
Затем к трофеям были причислены: гипс со сломанной Мишкиной руки, офицерский ремень, родительская жертва на успешное окончание восьмого класса -  кассетное чудо  «Соната», часто жевавшее километры дорогущей пленки, достававшейся Сереге с такими трудностями; фотоувеличитель «Юность», повлекший за собой совместное барыжничанье самопальными фотками, имевшими намеки на знаменитых подпольно-подвальных «Брюс-Ли» и «Шварца»; выменянной на порнуху (если можно так было назвать фотки с изображением чего-то смутно-женского) печатной машинкой, с которой и началось Мишкино заболевание… Ах, да… Еще карболитовый фонарик «жучок» (ну, это так, по мелочи) да неловкий поцелуй с Полинкой Коломенской в ее подъезде…
И Женечка, словно прицепившийся к проводам первомайский шарик, покачалась-покачалась на ветках их обрывочной памяти, да и улетела куда-то ввысь, оставив по себе неясное ощущение почему-то счастливого детства.
Они так и шли по жизни рука об руку: Михаил и Сергей.
Иваныч (так теперь зовут Мишку), взбодрившись от очередного развода на пороге сорокадвухлетия, с головой ушел в работу. Работа приносит помимо денег еще и неизгладимое  ощущение собственной необходимости и причастности к общечеловеческой цели – стремлению быть (может, все-таки, казаться?) счастливым.
За полиграфией, грезится Иванычу, великое будущее.
Серега, наоборот же, производит впечатление (или дает понять всем окружающим), что у него было великое прошлое. «Почетный совковый байкер» - окрестили его за глаза. А если кратко - ПСБ, совсем как банк. ПСБ продолжает продвигаться лишь в одном ему ведомом направлении жизнедеятельности – в самораспаде. Со столь удивительной прямотой, что остается только удивляться, как он еще вообще живет. Кажется, ни одна человеческая печень не выдержала бы таких жестоких экспериментов. Однако его существование продолжается вопреки всем существующим законам несохранения первоначальности…  Семьей он так и не обзавелся, по молодости раскрепощенно полагая, что это лишь подпортит его фантастическую карьеру гонщика. Да, в молодости… Он закрывает глаза и часто вспоминает бешеный бег его черного волка по ночной трассе. Он вновь и вновь переживает тот момент, когда на пределе скорости не чувствуется уже ничего…    И время как будто останавливается. И можно запросто даже закрыть глаза и отпустить от руля руки… И эту музыку… «Музыку волн… Музыку ветра…»
С завидным постоянством он посещает увеселительные мероприятия, трется в околомузыкальной среде, что позволяет тупо бухать на халяву. В панковской тусе уже мало кто знает про заслуги Сергея Ильича, простите, ПСБ. А кликуха приросла основательно, без вариантов.
Раз в месяц Иваныч с ПСБ  ходят в баню. Если зима - по сто грамм – и в прорубь.
Печатная машинка Иваныча давно обросла толстым слоем археологической пыли. На смену пришла новая эра компьютерных тиранозавров.
Еще они частенько ходят в спортбары. Не то, чтобы фанаты, но так, пожалуй интересуются… Но ясность во взоре при поднятии государственного флага  у обоих отсутствует. Хотя, это легко можно объяснить количеством опрокинутых кружек с ободочками пены на стенках.
В данный момент они стоят на перроне Ярославского вокзала и о чем-то сосредоточенно думают. Движение мысли от их голов туго прорезает мартовский подмороженный воздух. Оба курят. Оба, похоже трезвеют от своры напрыгнувших на них событий.
- Ты мне скажи, точно ничего странного не заметил?
- Да нет же, говорю тебе, абсолютно (Михаил облизывает потрескавшиеся губы, сплевывает).
-Тогда что ты мне скажешь на это? (Серега протягивает другу какую-то бумажку, разворачивает ее. Посреди клеточек пляшут буквы.)
- Что за шишня?
-Читай, поймешь.
- Это ты, что ли стихи ночью крапал? Не поздновато ли, в ваши-то годики, юноша?    
- Читай, читай!
- Я как-то больше на слух люблю. Когда с выражением… К тому же и почерк здесь корявый…
Сергей молча засовывает Михаилу клок бумажки за отворот пальто, разворачивается, бросает сигарету и направляется в сторону от вокзала.
- Э! Серый! Подожди! Да прочитаю я! Стой!
…………………………………………………………………………………………………………………….
- Уверен?
- Абсолютно!
- И что дальше?
- Не знаю…
- Блин…
- А пожалуй, ты прав. Не она это.
- Как, не она, написано же…
- А почему так много случайностей – и вагон, и время, и даже…  Ну, все, короче, совпало… Так не бывает!
- Ага… Э, погодь, я, кажется припоминаю… Помнишь проводницу? Ну, ту, с которой я еще вчера лаялся?
_?
- Ну эту, такую, корявую, ну… Она еще белье мне пыталась грязное втюхать, комплекта у нее, видите ли, не оказалось.
-А, эту… И что?
-!
-Ты намекаешь, что это была она? Да ну, бред!
-Да!
- Да нет! Ты что!
_Да, говорю тебе!
- Да  нет! Совсем не похожа! Ты что - она старая какая-то, нелепая…
-Да-да-да! Нелепая… Но что-то во внешности от  нее есть!
- Погоди… А почему же тогда она не призналась?
-Может, стыдно. А может, и не узнала. Ты ведь, друг мой, чай не Иван царевич…
-Спасибо!
- Пожалуйста, жалко что ли… Правду говорю: посмотри на себя со стороны – родная мама не узнает… После вчерашнего-то.
-Ой, давай не будем, лучше на себя полюбуйся!
-А я – чего… Мне про свою морду все известно. Велика птица…
…………………………………………………………………………………………………………………….
-Ты думаешь, все, что она написала, правда?
-Не знаю…
- Я все равно не верю, что вот так просто – бац – и исчезла опять… Наверняка трясется сейчас в вагоне, да потешается над нами, дураками. И ни один мускул на заднице не дрогнет…
- Американка, тоже мне, блин… Пошли, Серый.

          На столицу опускался очередной весенний день. В воздухе летали чебуреки и дешевый портвейн, в обнимку с гарью кружились оттаявшая прелая трава, мочевина и гудрон. Город постепенно оживал, позевывая ядовитыми баннерами. Машины не желали ездить по правилам. Чрево радушного людоеда потихоньку наполнялось все прибывавшими  человечками.