Под занавес спектакля. Глава десятая

               

                ОДИННАДЦАТЫЙ СОН               

               
  Спешит домой Екатерина от шума города спастись,
  но вдруг, как столб, из снега вырос – старик, откуда не возьмись.
 
- Привет! Привет! Какая птица!  Давно не виделись.
  Прости, а ты сюда - по делу, в гости, иль просто так?
  Вот это - да! Подумать только, кто поверит, ну я чудак!

  Опешив, в нём с трудом признала знакомца бывшего.
  Трепало видно бедолагу, да так, что даже не смешно.
  Похоже - спился. Обветшало и его платье, и лицо.

-  Я тут живу Горшков. Привет.

- Да ну? Какими же судьбами, ведь это центр,
  ты же -  на краю …, хотя Царицыно, по правде – почти был
  рай. Шучу, шучу. А ты гремишь! Наслышан, как же!  Тыл
  обеспечен – можно жить. Нда-а, нет и выглядишь – опасно,
  княгиня, годы не берут! А впрочем, вспомнить даже страшно
  как я любил тебя, поверь. Но я же – «сатрап», а ты - княгиня,
  у нас ты - голубых кровей. Я помню, как твоя гордыня
  сказала - закатай губу. Ты мужиков сгубила мно-о-гих …

- Что же, называй по одному. Хоть буду знать про всех «убогих»,
   была я предана орлу. А ты всё шутишь, балагуришь?
   Из Старосадского сбежал? Мне говорили, что ты любишь
   теперь совсем другой квартал.

- Да, это - правда, пострадали, достали немцы, прям - беда.
  Отец погиб в войне с фашизмом. А тут в – Москве! Представь себе,
  они старинную кирху купили. Ну, помнишь – в нашем что дворе?
  И нас на пару с «Диафильмом» из дома выперли. Дела-а!
  Я в Коптево живу давно. Ты в Белый Дом - то не стреляла?
  Шучу, прости, но жизнь – говно. Я, правда, с немцев, от запала,
  содрал тогда уже за всё. Теперь вот понимаю - мало,
  но время было ведь не то, что ныне, время поджимало.
  Но две квартиры, две машины себе я новые урвал
  и кое - что ещё осталось, но тут дефолт нас доконал.
  А ты, гляжу я, - на коне. Ты – молодец, вернее будет – молодица.
  И стан, и поступью тверда, и глаз горит как у орлицы.
  Хи-хи, ха-ха. Своё ты всё же сохранила, своё - то ты уберегла.

- Горшков, про что опять толкуешь? Что это я уберегла?

- Ну, как: собою - не торгуешь, работой только занята
  и никого не группируешь. Ведь ты всегда такой была.
  Тебе же честью поступиться – страшнее смерти! Ты же одна
  у нас такая голубица! Хотя теперь уже понятно, что ты всегда
  была права. Небось дворец купила предков? Теперь в палатах их живёшь?


- Смешно мне, право, про дворцы. Всегда пожнёшь
  то, что посеешь и «огребёшь» же - за грабёж.
  Смотрю - себе ты так же верен и всё про старое поёшь,
  и зависть -  не даёт покоя, и честь - подруга не твоя,
  и ничего то ты не понял, и ничего не вразумил. Себя
  жалеешь? А за что? За то, что снова просчитался?
  Что сел опять не с тем гребцом и, что не смел, не догадался
  посеять, прежде чем пожнёшь? Зачем ты с совестью расстался?

- Постой, постой, не уходи! Меня винить - простое дело,
  я жил как все, я – не герой, но тоже в сердце накипело.
  Пойми – я человек обыкновенный, но не подлец, но не подлец.

- Ты - человек? Нет, ты - старатель мелкий за коврижки,
  Иуда чище во сто крат. Зла - не держу. На побрякушки
  прельстился ты и свой талант утратил словно погремушки…
  Прости, но сам ты виноват. Ты пал всех ниже самых падших
  и я спасти уж не могла. Мне было жаль тебя и многих,
  но всё же больше жаль тебя, поскольку для иных «убогих»
  есть оправдание. Они - творили зло, того не зная, не ведая добра
  и зла. А ты - их взвешивал, играя, за всё была своя цена!
  Всё просчитав, всё понимая, ты за добро платил всем злом
  и мучался - осознавая, суд - оставляя на потом.
  Ты помнишь, я тебя спросила: зачем воруешь, лжёшь зачем?
  А ты ответил:  все воруют и лгут, я не желаю быть ни с чем.

- Но есть и у меня заслуги. Я жизнь тебе когда-то спас!

- Что же, это - верно, было дело, Господь тебе за то воздаст
  и я тебя за то терпела, ни раз спасала, как могла,
  но ты сподобился затем, забравшись крадучись мне в душу,
  не только там в ней натоптать, но и нагадить. Так и знала,
  что вспомнишь ты всенепременно ту доблесть редкую свою.
  Неужто думал, что я струшу, неужто думал, что стерплю?

- Да я страдал!!! Но было нужно, такие были времена!
  Простить не можешь и забыть, что приписал себе, присвоил
  я твою славу и труды? Но только труд чего бы стоял
  и где бы ты уже была, если бы не я? Ты благодарной быть должна,
  что я давал тебе возможность работать, воплощать мечты. Себе же брал,
  так полагалось. Так было, есть и будет так – тот, кто работает, не ест.

- Не брал, а крал и суетился, и как Кощей - над златом чах.
  Ты в этом – весь, мне жаль тебя, тебя же зависть истязала.
  От злобы высох, постарел, тебя я сразу не признала.
  Но мне пора. Прощай. Постой, ты же не здоров. Ты заболел? 
  Быть может помощь в чём нужна? Тогда помочь тебе должна.

- О, ненавижу как тебя! Ты же не юродивая, слушай.
  Мне плюнь в лицо, но не жалей! Не вынимай ты мою душу.
  Мы же – дураки, не доглядели, не достреляли, не дожгли!
  Вы подросли и обнаглели, и корабли наши сожгли.

- Кто вы?! Да это ваши же "плоды", "внучата" - ваши
  сосунки? Вы же их холили, растили, вскормили,
  они вам - кровники прямые. Где же тут наши?
  Наши, ваши, как надоело это всё!  Напомнить? Наших
  вы губили, стерая даже их следы. Так что не наши тут, а ваши.
  Они циничней вас и злей, и много вас они наглей.

  Он партбилет достал, трясется, не тот. Второй достал,
  стал рвать, обложка – не даётся, бросил в грязный снег.
  Бланк скорчился бумажкой, Нинель с обложки убежал -
  и в склеп. Он в мавзолее затаился, пока удачным был побег.

- Всех ненавижу! Не-на-вижу! Лгал, притворялся, отплатили…

  Он так кричал, что стало жутко и стало страшно за него.
  Он - вдруг исчез, как и явился. Арбат затих, всё - как в кино.
  И хочет Катя одного –  от чувства  мерзости отмыться
  и всё забыть. Ему помочь нельзя не умолить, не повиниться.
  Ох, не жалей Екатерина. Горшков же парень не простак.
  Он не горит в огне, не тонет, он не живёт запросто так.
  Ему и море по колено, продал же душу за пятак.
 
  В разрухе и войне земля лежала. Народ безмолвствовал.
  Дефолт конца, дефолт начала уничтожение предвещал.
  Срывает ветер, словно листья, рвёт в клочья мысли.
  И был сон, и в эту ночь к Екатерине уже совсем иной пришёл.
  Шёл рядом молча он, по шпалам. Дорога - рельсами в рассвет
  средь леса, реки обгоняла. Заглядывал в глаза. Как обтекая,
  то слева заходил, то справа, смиренный вид. Без имени пока
  и дьявольского, и святого. В миру - Владимир. Это знала,
  но кто его сюда прислал? Сироб - размяк или  раскаялся?
  Иль проскочить хотят как мышь? Сироб однако и намаялся!               
  Без свиты, сам решил вопрос?! Посмотрим, будет ли ответ. 
  Декабрь, шёл день двадцать девятый и слал миллениум привет.


  27.05.2009.