Как я пишу стихи

Далеко за полночь. Не спится; я нездоров. Объясняю на всякий случай точку с запятой в предыдущем предложении. Два факта, изложенные в нём, не имеют причинно-следственной связи: болею редко, а к бессоннице привык настолько, что скорее насторожило бы её отсутствие.

Коротая время до утра, дочитал толстую книгу, два раза поужинал,  побеседовал с гитарой. За окном – отвратительная оттепель, за  которой, – уверен, – грянут морозы. Трусливый ветер сладострастно лижет грязный городской снег. Очень неуютно там, за окном.

На полу валяется чёрный дерматиновый чехол от гитары, и чёрная глазастая кошка Мурка спрыгнула с печи и  вытянулась рядом с ним. Она и меня признала сразу, думаю, из-за моей домашней одежды – такой же чёрной. Я чувствую, Мурка способна быть верной, однако,  стараюсь не давать ей спуску: объект вашей симпатии сразу обнаглеет, если поймёт что к чему.

Эту наполовину вросшую в землю мазанку мы снимаем на пару с товарищем. Оба приезжие, учимся на «геолухов» и в общаге нам быстро наскучило. Здесь же можно квасить, когда есть деньги, хоть до зелёных соплей и приводить подруг хоть каждый вечер. Что мы и делаем периодически. 

Очередной раз проснулся Ваха и спросил время. Он боится опоздать даже во  сне. Ваха бегает целый день, У него очень много дел, и хотя он редко успевает сделать одно-два,  временем очень дорожит. Бывает, за ночь он  раз пять справляется "который час", и тогда я злюсь и говорю "три сорок – килограмм" или что-нибудь подобное, но ему всё равно, он спит. А я пишу всё это и оттягиваю момент, когда надо будет рассказать, зачем я всё это пишу. Но я не буду рассказывать, мне не  хочется объяснять "зачем". Я пишу  к а к  я пишу. А это разные вещи.

Сначала мне захотелось написать стихотворение. Вернее, Оно захотело написаться и я подумал, что Это - стихотворение. Я сидел и курил, и пил чай, а где-то в районе темени (или затылка) всплывала строчка: "Сегодня" тонет во "вчера". Некоторое время я прикидывал что лучше: "тонет" или "вязнет", потом перестал, так как понял, что мне – до лампочки. Наверное, Это было настроением. Так иногда случается: кажется, голоден, аки лев, начинаешь есть – не лезет. Если разобраться, подобное состояние и есть то пресловутое вдохновение, которого многие ждут или ищут, на кое надеются или в него не верят. Откровенно говоря, я подобную благодать мало ценю, ибо по опыту знаю, до чего противен сладкий пирог набитому животу. Это ваше вдохновение всегда налетает не вовремя! Старики говорят: "блажь". Молодые смеются: «тётя Шиза посетила!» А мне плевать и лень придумывать определения.

Я тогда ещё раз закурил и хотел заняться чем-нибудь полезным (хотя бы посуду помыть), но не сумел бросить авторучку и она, подлая, написала-таки вверху листа: "Сегодня"  тонет во  "вчера". И я "забуксовал ", а потом сдался. Оно уже писалось, и я тут был не при чём. Но чтобы как-то  ему насолить,  я снизу провел черту,  а чтобы Оно  не перелезло,  вывел: "Как я  пишу  стихи" - и  провёл ещё одну. Оно  затаилось, а я подумал:  действительно,  как я пишу стихи? И пока я жевал эту мысль, Оно там наверху хихикало и скребло  лапками, а я думал: Оно знает, что я слабее, но  зато я могу чинить препятствия. Это очень приятно – чинить препятствия тому, кто сильнее. И пусть препятствия не долговечны, зато можно посмотреть, как эта Сила рычит и бьется, и насладиться сознанием того, что и ты чего-то стоишь... Короче, я ему устрою!

И пока я всё это писал, Оно зашло с другого бока, и надо признать, это был удачный ход. Оно решило сменить пластинку, выбросив несработавшую строку. И Оно полезло в стол и принялось копаться в ворохе исписанных листов, а там всегда можно отыскать пару-другую незачеркнутых фраз, и вот Оно подсунуло их мне и, ухмыляясь, ждет: что получится? А я вяло жую приманку, нюхаю ее, прикидываю на вес, и делаю вид, что мне все равно. И не уплываю, как старый голодный окунь, вдруг налетевший на крючок с мормышем, и пытающийся теперь совместить страсть чревоугодия со здравым смыслом. Соблазнительная букашка шевелит лапками, изгибая аппетитное тельце, а в моей башке свербит:               

«...Сижу и царапаю злые стихи
На обрывке пустого дня...»

Это даже не начало, это сочный кусок плоти, вырванный с ошеломляющей небрежностью и хрустом, и брошенный прямо под ноги. Оно отлично знает, как грызет меня незавершенность и уверено, что я попытаюсь вырастить дерево из этого жалкого обрубка. И я не стыжусь своей слабости, ибо многие, если не все, страдают той же болезнью.

Но все эти словеса не более, чем зыбкие препоны, которыми я пытаюсь остановить мутный ручей стихоплетства. На самом деле я давно и лихорадочно разгребаю варианты начальных строк, перебираю их, как перебирают карандаши в стакане. Я ищу карандаш, подходящий по-размеру и цвету. И само собой, он должен быть хорошо очинён. Заточенный кончик карандаша – это рифма. Сравнение достаточно условно, потому что, пробуя варианты, я чаще всего натыкаюсь на одни кончики - самих карандашей пока нет. Но объяснять всё это рискованно: могут не так понять – а я не мистик.

Уже было: "Сохнут мозги. Губы сухи. Карандаши слюня..." и тому подобная чушь. Из кончиков мелькали: "...шелухи", "...петухи" и  какое-то сопливое "...ня-ня". Однако я всё это отмёл почти с облегчением.

И тогда я взял гитару, чтобы расслабится. Я всегда так делаю: когда что-то не ладится и надоест ломать голову без толку, я берусь за что-нибудь другое, и решение приходит само, настигая, чаще всего, когда не ждешь. Я поиграл одну из припасенных к такому случаю мелодий (у меня много их, никуда больше не годных). А черная кошка Мурка выпрыгнула из духовки печи, где она грелась, и села подо мной, и заблестела желтыми глазищами на гриф гитары  и  на мои бегающие пальцы, а я подумал, что если она и ведьма, эта  Мурка, то ведьма еще молоденькая, потому что очень любопытна. А почему я так подумал, я расскажу позже.

Я решил оставить пока "сухие губы" и "карандаши", только убрал секущую рифму в первой строке. Получилось так:

«Я нездоров.Губы сухи...
Карандаши слюня,
Сижу и царапаю злые стихи
На обрывке пустого дня».

Подавив, на время, желание вытереть слюни второй строке, я решаю двигаться дальше. Когда на крючке ходит тяжелая рыба, глупо разглядывать трещины в комле удилища. И я тащу рыбу – позже займемся снастью. Но рыба ушла под корягу и мне приходится измышлять, как ее оттедова выволочь и не запутать леску. Только теперь я вспоминаю, что поставил перед собой как раз другую цель, и я начинаю мотать удочкой во все стороны, чтобы там все переплелось к чёртовой бабушке и можно было бы, посетовать на нервы и свалить всё на случай. Но Оно разозлилось и  стало хватать за руки, и мы немного повздорили. Я плюнул и отошел, а Оно полезло в воду, сердито на меня оглядываясь и матерясь.

Я сделал вид, что мне по барабану разные выражения и сбегал по малой нужде. Сортир у нас за огородом, выбежал я налегке, а на улицах довольно свежо. Поэтому я расслабился, когда вошел: в доме-то заметно теплее. Расслабляться не стоило: Оно, оказывается, не сидело сложа руки и с порога врезало мне в лоб целой строфой:

" Вышел, так пой! Перед толпой
Стыдно скулить: устал...
Им хочется верить: ты не слепой,
Если кричал и звал".

Я занял круговую оборону и завел чайник, а пока он сипел и входил в раж, стал думать. Но думать  не хотелось и я начал размышлять. Однако и размышления  куда-то разбежались, в голове гудело и уже хотелось спать. Но тут я пошёл на принцип: Оно ведь только того и ждёт, во сне-то ему легче меня обратать. И я принялся варить кофе – двойной! А Оно развивало интригу.

Кофе я сварил быстро. К этому моменту проснулся родственник близкого товарища моего друга Вахи, который временно жил у нас (так его обозначил Ваха, когда однажды я спросил: кто это?). На самом деле родственника звали Ваня.  Мы с ним позавтракали и разошлись как две галактики: он пошел в институт, где учился заочно на «итеэра», а я помыл стакан и закурил. Черная кошка Мурка сидела рядом и урчала как-то изнутри,  будто ее гладят. Она надеялась, что я по-забывчивости снова отвалю ей макарон, но фиг она у меня дождется.

Надо сказать, я записываю не всё, что мелькает и возникает в моей "бестолковке". Раньше, когда я был молод и очень умен, я записывал всё. Но потом стала одолевать лень и теперь я  записываю лишь самые короткие мысли и самые легкие слова. К тому же я прочел  где-то, как важно для писателя уметь зачёркивать и, со свойственной мне  самоуверенностью, решил, что сказанное относится ко мне, и загордился немного: я ведь дошел до этого сам. Правда, подобные находки обычно вызывают досаду. Бывает, выродишь какой-нибудь афоризм или силлогизм и едва не танцуешь от приступов самоуважения. Но скоро оказывается, что до тебя то же самое брякнул какой-то А. М. Гигантомыслов. И ты начинаешь искать у этого М. А. Мыслегигантова блох, словно блохи – весомый аргумент при защите приоритета.

Это я коротко объяснил, почему не стану записывать всего, что Оно набубнило мне в уши. И о чём я думал, пока Оно там изощрялось, я  тоже не буду писать: вам это скучно, а мне и подавно. Скажу только, что я не сидел на месте и время от времени ходил туда-сюда, или закуривал, или ещё чего... А Оно все ходило следом, и ворчало, и делало какие-то заманчивые предложения. Раза два Оно попалось мне под ноги и я с удовольствием об него споткнулся, а Оно обиделось и стало "напущать тоску". Я тогда сказал, что если не перестанет, дам в рыло и лягу спать. Оно тогда задумалось, а я захотел курить, но курево кончилось, и я стал искать заначки. Заначка нашлась на буфете и состояла она из двух полупустых папирос "Север". Но, как оказалось, Оно и здесь поставило капкан: к одной папироске пристала Его (Её?), короче, Еёная заначка:

"...То, что другому трудно простить,
Себе ты легко простишь!"

Я не ожидал от Него (от Неё), – тьфу ты! – от Оны такой подлости и, чтобы успокоиться, включил телек. Он у нас сгорел, точнее, сломался, и работал только звук. На часах было восемь часов утра, как раз шла какая-то передача и передавали новости вперемешку с погодой и разминкой (ну вы знаете). И я слушал эту мешанину и было похоже, что в соседней комнате собрались мои друзья, они о чём-то говорят, танцуют, а я на них обиделся или мне некогда, и вот я сижу один и мне их не видно, а только слышно. И это было довольно грустно.

А потом, когда грустить опять надоело, я почувствовал (или понял), что Оно уже выдохлось и мне стало его жалко. Я принялся его подбадривать разными воспоминаниями, а то неинтересно. А Оно отвечало хмурыми словами и отбрыкивалось. Я тогда немного испугался и вспомнил, как однажды испугался очень сильно. Это был даже не испуг, а ужас.

Я тогда допоздна читал Леонида Андреева, а когда лег в постель, сразу стал "вырубаться". Но это было довольно приятно, в ногах у меня лежала черная кошка Мурка и я медленно погружался в какую-то упругую массу и чувствовал, как всё мое тело звенит – это в нём текла кровь. Но я скоро заметил, что погружаюсь очень быстро и нет сновидений, а только сплошная темнота, и мне стало страшно. Я до сих пор не знаю, чего я испугался, но страх усиливался, и это был уже невероятный ужас. Я знал, что рядом никого нет, что на соседней кровати спит Ваха, но мне было очень ужасно. И я вспомнил, что где-то близко выключатель, и я стал тянуть к нему руку, а рука затекла и не хотела тянуться. Я тогда взял её другой рукой и все-таки протянул. А свет не загорался,  сколько я ни щелкал. Я тогда полез под кровать, где у меня всегда лежат курево и спички. Полез как-то боком, хрипя и покрываясь потом. Но спички не загорались. И тогда я стал кричать. Крик получился со второго раза и от него я просунулся. Я закурил и стал удивляться. Сначала я удивился, что совершенно спокоен: несмотря на пережитый  ужас, руки не тряслись и сердце не бухало. Было похоже, что страдал и  ужасался не я, а кто-то другой во мне. Еще я удивился тому, как быстро уснул. Такого со мной даже по пьяному делу не бывает: я отключился через секунду после того, как закрыл глаза. Но больше всего я удивился одной догадке – она появилась еще там, во сне. Я тогда подумал, что всему виной черная кошка Мурка. Что это она всё устроила, а теперь вот спит у меня в ногах и даже посапывает. Я и сейчас этому удивляюсь, но все равно так думаю.

А пока я все это вспоминал, Оно легло спать. Мне стало одиноко, и я стал есть макароны. Холодные и жирные. И пить чай –  горячий. А перед тем, как тоже лечь спать, я сел и написал:

Идя, не минуешь Рима.
Я чувствую силу, я слышу зов.
Но давит неумолимо
Невидимый груз пережитых снов.
И память, сестра де Сада,
Большим пауком охватила мозг:
Любуюсь цветеньем сада,
Но помню о предназначеньи розг.
Вот –  гулкие равелины.
Вот –  бабочка, бьющаяся в руке.
И ржавые паладины.
И фея  в засаленном колпачке.
Вот –  совести волчья морда...
И много всего, без чего я –  прах.
Я мог бы назваться гордо,
Но звук оборвут удила в зубах.
Покинув  пустую сцену,
Я в пыльной гримёрной стреляюсь в грудь.
Я бьюсь головой о стену –
И ты будешь биться когда-нибудь...
   
Оно тут не при чём. Просто мне стало неудобно: так старалось, и к тому же не за-ради себя. И еще я боялся, что Оно больше не придёт, и перестал чинить препятствия и пошёл на уступки. Но если уж быть до конца честным, то я не так  пишу стихи. Это сегодня я писал так, а вчера было иначе, и завтра будет по-другому. Правда, я старался передать все как было. Но мало ли чего я тут наплел, вы не очень-то верьте. Это я на всякий случай предупреждаю, потому что до сих пор не знаю  к а к  пишутся стихи. А тот, кто говорит: "я знаю" – он, по-моему, врет.

И выходит, всё, что я тут нацарапал – чушь собачья, и, следуя логике, всю эту писанину хорошо бы попросту сжечь. Но я все же "положил" на  такую логику и оставляю рукопись. Потому, что я не знаю, зачем это написал.

(1989 год. Сем-ск. СГРТ)