Уличный фонарь

    Он появился на аллейке весной, в ту волшебную пору, когда наши власти, будто ужаленные трудолюбивой ранней пчелой, начинали усиленно бороться за чистоту собственного города. Отряды рыже кафтанных и приобщаемое к труду вольное студенчество, метут с утра до вечера прошлогодние листья и мусор, сдают ящиками посуду, заботливо обрезают деревья, придавая кронам ухоженный вид, привозят жирный чернозем и старательно разравнивают его граблями, в заветных местах снимают с клумб лапник, высаживают новые цветы, и красят по всюду низенькие заборчики в зеленый цвет, навевающий летние мысли.
    Фонарь водрузили у аллейки в парке, в тридцати метрах от своего собрата, так что не перемигнешься и кабель для общения не дёрнешь, порвать можно: надёжно закопан под землей. Днём свет не горел, и Фонарь спал, не обращая внимания на всё, что творилось  внизу и только ближе к вечеру, когда прозрачный воздух начинал заволакиваться зыбкой сероватой  дымкой сумерек, его сон  смахивал прохладный ветерок. Четко срабатывала автоматика, и вся аллейка озарялась светом одновременно зажигаемых ламп.
      В этот сумеречный час, после трудового дня,  на прогулку в припрыжку выбегали собачники со своими четвероногими питомцами. Тузики, полканы, альмы, атосы, крапчатые, дымчатые, трёхцветные, черные, белые, лысые, кудлато-лохматые  вертлявые, пронырливые и, наоборот, степенные, осанистые разнообразных пород носом или лбом помогающие хозяевам быстрее открыть тяжелые двери подъездов, торопясь размять занемевшее в бездействии и духоте целого дня, тело. Они то по очереди, то в унисон оглашали восторженно заливистым лаем этот необычайный манящий мир запахов и звуков. Новенький, ещё пахнущий металлом и свежей краской, Фонарь успел возненавидеть это лающее, слюняво-сыкливое племя, с редкой щепетильностью, достойной иного применения, метившее границы своих владений.
     Слева от Светильника, на недавно поставленной деревянной скамеечке, часто сидела парочка аккуратно одетых старичков, чей говор доносился до плафона тихим шепотком. Неделю спустя старушка пришла  посидеть сюда одна. Ей не с кем  было поделиться, и она заговорила с Фонарём, как с давним приятелем, поверяя ему свои семейные тайны:
– Вот видишь, дружок, я сегодня одна, – с мягкой грустью произнесла она. Веня мой в больнице. Сердечный приступ у него. Скорая приезжала. Два доктора – здоровых бугая, словно со скотобойни, денег просили, чтобы в ближнюю больницу мужа определить, а  не  в дальнюю, к черту на рога. Никакого уважения к возрасту! А  где они у меня, деньги-то? Хорошо сосед участковый во время подключился, он ко мне за советом приходил. Правильный, честный человек, дай Бог ему и всей семье его здоровья, вмешался, поспособствовал, не оплатила я им ни копеечки. Бугаи, озлясь, с кривыми физиономиями так в машине и ехали молчком до больницы.
Уличный торшер, качнув плафоном, одобрительно скрипнул. Старушка, переведя дыхание, продолжила:
– Почти месяц ему лежать там придётся, пока  курс лечения не закончится. Насмотрится на чужое горе-беду, наслушается людских историй. Он у меня чувствительный, поэтому сердцем и болеет. Веришь ли, стихи со слезами на глазах читает. Вчера навещала его. Чистота, ничего не скажешь, медперсонал старается. Поесть ему принесла. Ведь больничная еда-то на копейки в день, взрослому мужику голодно, ноги протянешь. И дальше, как бы отвечая на предполагаемый вопрос молчаливого собеседника, что это она одна  крутится, есть ли дети, старушка сказала:
– Старшенькая наша, Настасьюшка, иностранца обаять сумела и замуж за него вышла, а ведь по ихнему ничего, только «здрасте», да «до свиданья». Она на фирме у него работала, так – «прими, подай». Теперь в своей Америке третьего ребёночка рожают. Сынок, мой, младшенький, поздний, Николенька, сутками работает. Устаёт очень, но за место держится. Да, и к слову сказать, кому теперь не шибко образованные нужны. Университетов он не кончал, с детства слаб здоровьем, да и с ленцой, малый не любознательный, вот хлебает пролетарскую долю полной мерой. Денег платят не густо, семью заводить не на что. Так, гуляет, в гости ходит, может, когда и заночует в чужом доме, потом-то все равно домой к матери приходит.  Барышни теперь сам знаешь, какие расфуфыренные, им чего импортного подавай. А душа, на что им она, его душа-то, коли достаточного материального содержания не имеется…
Фонарь звякнул плафоном от внезапного порыва ветра. Старушка спохватилась:
   – Заболталась я тут с тобой, свет мой ясный, а мне ведь морсик делать, да котлеты крутить благоверному к завтрему надо. Душу отвела и спасибо. Может, когда свидимся. – С этими словами она встала, и, кряхтя, поплелась до дому.
     На плафон фонаря деловито села ворона в надежде согреться в этот промозглый весенний вечер, но, не выдержав и минуты, как ошпаренная с криком полным негодования, с взъерошенными перьями улетела прочь. Какая-то тётка, из породы неутомимых, попыталась налепить на фонарный столб объявление, да и не смогла, клей забастовал, не захотел клеить. Вот еще, взяли моду всякую всячину на улицу выносить, на суд общественности, понимаешь. И не стыдно: « Продается дорого…» В наше время дорого!? Да кто купит дорого-то? У народа денег нет, а когда были, тогда и сплыли. Умыкнули их денежные реформы дорогого государства, сгинули они в раздутых Чаровых чакрах, подхватили их нефтяные реки Гермеса да Ренако, попали они в бурный поток проезжающих мимо, в сторону горизонта,  блестящих новой краской, властелиновых «лад». Растворились денежки в плотных телесах братцев Мавродцев, в сиюминутных банках и фирмочках, коим несть числа по всей России, рождённых для околпачивания легковерных людей. Сейчас некоторые управляющие этих банков и горе-компаний либо в розыске, либо на государственной жилплощади коммунальных
квартир ютятся под надзором, по специальной диете питаются, а дензнаки тю-тю, исчезли, как корова языком слизала. В нашей стране отчего-то деньги не имеют привычку долго задерживаться у людей: то не дремлющая власть-затейница девальвации устраивает – обрезание нулей, то инфляцию в виде удорожания всего мыслимого съедобного и несъедобного, а также услуг-заслуг коммунального сектора, или просто разовый черненький вторничек для поддержания формы кошелька «особо страждущих».
       Нетвердой походкой подошёл к скамье ещё не старый, интеллигентного вида мужчина, с расстегнутым воротом рубахи. Видно было, как трудно ему удержать обиженную душу, желающую поделиться своим горем со всем миром. Но, не найдя по близости собеседника прохожий, зацепившись за столб фонаря, начал изливать ему  боль.
– Ушла, стерва! – сказал он про жену. – К Сашке ушла. И чего ей не хватало: квартира есть, машина есть, на курорт каждый год е возят, одета как королева. А что детей нет, так сама виновата. Для себя хотела пожить, поэтому и на аборты бегала. И правильно маманя, покойница, мне говорила, да  я  дурак молодой – не слушал её, что не доведёт до добра  эта любовь. Не пара тебе эта свистушка и стрикулистка. В голове у неё ветер и никакой основательности в жизни.  Ах, маманя, прости, давно не навещал. Оградку надо бы поправить, покрасить, участок почистить, да глазки анютины посадить. Жена бы всё сама сделала… Свет лампы фонаря, с удивлением и недоверием мигнул. А мужчина продолжил бубнить.       – Да, встречался я с одной, ну и что? Так если каждое утро до самой серебряной свадьбы спрашивать «кофею будешь?», и упрекать, что я безрукий, а хозяйство наше в разоре, что всё на ней висит: и дом с сантехникой и светом, и дача с копкой, прополкой.  Не из угла же в угол ей слоняться, безработной. Слегка успокоив себя общением с безмолвным Светильником и запив горький осадок от своих переживаний оставшимся спиртным, запинаясь, нога за ногу, интеллигент сиротливо побрёл домой.
     Боязливо озираясь по сторонам, чтобы не столкнуться нос к носу с  какой-либо знакомой личностью, на скамью присела влюбленная парочка средних лет. Он долго клялся ей в любви театрально-прочувствованным голосом, с блестящими от слёз глазами, целовал её в нос, щёки и, наконец, губы. Она обиженно смотрела вдаль и гордо молчала, потом зябко передернула плечами, подула на руки и встала, с намерением уйти. В довершении к тому, как бы подгоняя джентльмена с окончательным  решением, на другом конце аллейки начался нарочито громкий разговор  с употреблением не нормативной лексики. Парочка, решив не испытывать судьбу, упорхнула. Плафон качнулся и осветил стайку юнцов «под парами» с остатками «горючего» в руках. Увидев скамейку, компания бросилась занимать места. Шустрая, долговязая, угрястая деваха с распущенными волосами цвета свежей морковки, точь-в-точь как в рекламе заграничного шампуня, встала у фонарного столба, изображая из себя порнозвезду. Компания одобрительно загыкала и дружно зааплодировала. Закурили, смачно плюясь и матерясь  не к месту, а так, для связи слов в предложении. От скуки попытались подраться, но раж куда-то улетучился, дополнительный алкоголь, расслабил всех и объединил,  отчего-то стало лень  метелить руками попусту. Чья-то «сметливая» голова придумала соревнование на меткость, кто сумеет бутылкой разбить лампу фонаря. Вскоре округа огласилась жалобным звоном обреченной. Так с третьей попытки не очень меткого стрелка Фонарь надолго ослеп, и ему стало совершенно безразлично происходящее внизу. 
     Веселая компания, воя что-то реповое, удалилась за новыми приключениями. А бедный островок весеннего парка, изгаженный осколками битых бутылок, докуренными до фильтра сигаретами, плевками и невесть откуда взявшимися скомканными серебряными шариками фантиков, остался без такого уютного, словно домашнего торшера,  мягкого света уличного Фонаря…


Март, 2003