37й год

                Тридцать седьмой вороном кружит,
                Голодный охранник лагерной стужи,
                Старый еврей, со звездою Давида,
                Упал и застыл, кровью залитый.

                Он умер за то, что странно молчал,
                Умер за то, что мог знать, но не знал,
                Жестоко нелеп приговор лагерей:
                Расстрелян за то, что просто еврей.

                Может, смеялся он не в попад?
                Или пред кем-то он был виноват?
                А может, сродни Иисус с Назарета?
                В тридцать седьмом истребляли за это.

                О, Боже! Как больно смотреть на светило
                Сквозь холод стволов, направленых в спину,
                И даже не знать за что был гонимым,
                С рожденья по жизни до самой могилы.

                Враг народа из Назарета
                Покинул барак свой ещё до рассвета,
                А на рассвете он оглянулся,
                В яр уходя, чтоб назад не вернуться.

                И вырвался крик -"О, Боже Всевышний!
                В этой стране неужтоль я лишний!
                А может, ошибка какая-то вышла?
                Ну, что же ты медлишь: спаси же, Всевышний!"

                Но чудо, увы, с небес не спустилось,
                Старик замолчал, и всё прекратилось,
                Сквозь слёзы шепнул он -"Я понимаю,
                Видно, так надо, и я вас прощаю!"

                9 мая 1996