Отруби лихую голову

   Ввиду бессмысленной похабели, которой наполнен этот цикл стихов, его нельзя показывать близким: родителям и детям, да и вообще приличным людям. Плюс к этому, большинство из них будут стесняться автора, считая его бездарным. Автору же придется раздавать этот цикл стихов приятелям, а время от времени навещая их, наблюдать, как страницы, его содержащие, покрываются слоями пыли, кругами от кружек кофе и, в конце концов, однажды автор обнаружит свое творение разодранными на полу чьего-нибудь туалета. И тогда сухая, но сильная рука «знаменитого нами забвенья» сожмет его горло.
Обидно,  когда хулиганствующий псевдоинтеллигент  получает популярность, обидно за литературный процесс, за русскую речь. Но, друзья мои, давайте признаемся, что если бы завтра наш народ всеобщим голосованием выбирал самого остроумного человека в стране, им стал бы Петросян, лучшей телеведущей была бы Псюша, лучшим писателем  –Маринина, лучшим певцом – Киркоров, лучшим режиссером – Гришковец и т.д.
               
                *   *   *

   «…Месяц умер,......................«Освещая чердак лунной четвертью,
Сияет в окошко рассвет.......... пауков не оставив забытыми,
Ах, ты ночь! ............................. ночь внесла на подносе, - поверите? -
Что ты, ночь, наковеркала?. …чертененка с хвостом и копытами.
Я в цилиндре стою. ................. Он боднул меня нежно и искренне
Ничего со мной нет. ............... и захрюкал, осклабившись ласково.
Я один… .................................. От него я узнал: – Вино в истине! –
И разбитое зеркало…» ........... и кивнул той, с подносом,  – подтаскивай!
.................................................... Упоила меня правдой-матерью,
.................................................... не наперстками – банными шайками!
14.11.1925 ................................ Я глотал откровенья внимательно,
(СА)…………………………... сотрапезник мой лишь помалкивал.
.................................................... Только вдруг, устав от терпимости,
.................................................... он хвостом забил и нахмурился,
.................................................... И в окно меня бросил в немилости
.................................................... оглашать мудрость ночи на улице.
.................................................... Ну, а после на досках некрашеных,
.................................................... разрывая тужурку вспотевшую,
.................................................... я валялся в окурках погашенных,
.................................................... выгоняя тоску прогоревшую.
.....................................................Ночь ко дню ушла – черту весело,
.................................................... глянул в зеркало: рыло - чистое!
................................................... Только я себя занял песнями
…............................................... и хвостатыми недомыслями.»
............................................. 14.11.2005 (АС)


      Буду соль вкушать на вЕчери,
позабыв про боли в печени,
ибо таинство застолия –
омовенье ног, не более.
Пацанов поставлю в очередь,
буду байками их потчевать,
напоследок выпью чашу я,
неминуемо папашину
и шагну вперед, опоенный,
в зло, в толпу на окрик воина.
Вскинет клюв петух на вертеле,
страх проснется в тощем Петере.
Смерть – отрада примитивная,
на кресте распнут противника,
снимут обувь неприметную,
кинув вверх монету медную…
Ибо так, меня, патлатого,
на судилище Пилатово,
маргиналам в назидание,
отдадут на поругание.


   В болоте утопил пращу
и с ядом стрелы,
страстей вакханке не прощу,
чей торс дебелый.
Ручей тропинкой утечет,
гонясь за рыбкой,
обнимет мох ее плечо
и вереск гибкий...


   Звон победы я выплеснул вечером
и гитарной струной ворошил,
вопль с диезов сползал незамеченным,
километр сжимая в аршин.
Вкус вина обретал сущность истины,
ключ басовый в ладонях горел:
– Победил, проиграл или выстоял,
оставаясь всегда не у дел?
Да. Столбы верстовые расставлены,
прошлый век поделен пополам,
вдоль дороги с весенней проталиной
мы расселись по разным концам!


    На полустанке Назия
настигла весть с оказией:
по радио "Евразия"
узнал, что ашкенази – я:
– Готовьте ятаган!
Но половина штатская
(виною кровь босяцкая,
а может быть казацкая)
возникла с апелляцией:
– Нет, я – не хулиган!
Скажу по-русски просто,
по ТэУ, но без ГОСТа,
до своего погоста
пока семь раз и по 100,
но все в один стакан!
Простите мне обиды
пейсатые хасиды,
сефарды и аиды,
имел когда-то виды,
был юности обман.
Вы, хайки, марамои,
Вы, вечные изгои,
я лил свои помои
на чуждые устои,
как уличный пацан.
Вы чуточку носатые,
умнющие, зубатые,
отчасти - небогатые,
но твари есть рогатые,
ах, дайте мне наган!


                Беседа с гимнастом
     Бродил в Михайловском у Спаса-на-крови,
Пиная снег с расчищенных дорожек,
И как всегда под вечер с vis-а-vi
О догмах разглагольствовал немножко.
Февраль, однако. Крышами домов
Плывут косые тени по лепнине,
Я признавался шепотом в гордыне,
Теряя мысль, а с нею смысл слов.
Как там – ему, который на кресте,
Спиной поникшей в образе атлета,
Гимнастом стал за все людские беды,
А мы ему – ни слова в простоте!
Допустим так: хрустит в проулке снег,
Плывет усталость - каменная птица.
Как просто нам в такую темень спит(ь)ся!?
Но Ты не пьёшь – бессмертный человек.
Я уши тру и тереблю висок,
Немолчный шелест времени и страха.
Ограда парка – сумрачная пряха,
Повремени, помедли хоть часок!..
А Ты, mOn cher, наверно – мOреман?
О, как же эти "О!" подобны эху...
Гимнаст! Дай силы, чтоб уверились в обман:
Бессмертье ждет, поверь!, ему не к спеху!..
Однако, вечер. Улицы тихи,
Нагнулся к Мойке, вижу в ней себя же,
7-46, сник циферблат MiFit.
Прощай, гимнаст, я повернул к Лебяжьей…
 
 
     Вот, наконец, явилась ночь
и день, как будто, вышел на фиг,
я с девой переспать не прочь:
угнал для этой цели РАФик.
Чем обаять смогу ее?
Но всё же вечер, полшестого,
я съел бы тонну мумие,
когда бы было все готово.
Кабина РАФика – ништяк,
закинул ноги на баранку,
но только, братцы, все не так:
мент штрафанул за нестоянку…


    Не удержался, пацаны,
когда был с барышней в постели,
спросил я,  ласково: «Сосни!» –
она соснула в самом деле
так вожделенно, чуть дыша
шептала, поперхнувшись: «Боже!»,
как будто лезвие ножа
касалось тела осторожно.
Устала. Говорю: «Лежи!
Никто не гонит: моя хата!»
Она трепала муляжи
и, ах!,- лежала так богато!


    Завлекла она меня губами мокрыми,
прижималася ко мне писюхой влажною,
а уехал я в далекую Монголию               
ковырять поля и  опылять магнолию,
так у этой телки сразу вечером   
был Облом, затем Роман с Диспетчером.
Знаю, спуталась прошедшим летом-летиком
с хулиганом Колькою и Шуркой-ментиком,
а потом, подлянка, поздней  осенью –
с Валькой, клоуном, что с бантиком и проседью:
источал он, падло, не слова, а чисто запахи,
а она рвала зубами, дрянь, с его рубахи запонки


   Мелкий дождь, как много лет назад,
льет с утра и до подхода ночи,
Разбивает капли о фасад,
Растекаясь в трубах водосточных.
Плохо просыхающий асфальт,
Зебры пешеходных переходов,
И четыре клодтовских коня
рвут поводья, чтобы прыгнуть в воду.
Тусклый свет Гостиного Двора,
Профиль тезки в домике на Мойке,
Светофоров детская игра,
Редкий посвист опустевшей «тройки»*.
На ступенях кожаный пиджак,
Инженерный Замок, Петр Первый**,
И такси, колесами шурша,
Прижимают нас к стволам деревьев.
Запах мяты, влага терпких губ,
И ресниц лукавых верещанье,
Замер я, как будто стерегу
День, заблудший к ночи на свиданье.
Утро грусть с собою принесло,
И метро, и поезд на вокзале,
Пассажиров, слезы и окно,
И слова, которых не сказали.
* Когда-то в Питере пронизывал поперек Невский проспект автобусный маршрут № 3.
** Зрительный план Питера – школа строгой меры и утонченной композиции, вот почему любовь к своему городу вытеснила у автора потребность любви к женщине, ибо созданное руками человека оказалось намного прекраснее его самого. И это несмотря на то, что на окраинах промышленные развалины напоминают гниющие зубы, а в центре города требуется кое-где заштопать дырки во дворах-колодцах, где Луна скучает в сиреневых лужах, дремлющих в разломах асфальта.


    И пошёл я по Большой Посадской
(голова бренчала болью адской),
где в проулке на Посадской Малой
бормотуху в сквере распивали.
Через мост пробрался до Шпалерной:
там мочились в урну пионеры,
их моча дымилась вдоль панели
и ворота во дворе скрипели.
Брёл дворами к улице Фурштатской:
кот решил на дерево взобраться:
может выпил каплю валерьянки
или кошку драл на оттоманке?
Отдышался только на Стремянной,
выглядел как будто полупьяный:
не буянил, в луже не валялся
и с ментами матом не ругался.
Но дополз к ночи до Башни Мира,
где купил себе пакет кефира,
и, пройдя к метро четыре метра,
повалился от порыва ветра.
 

    Я люблю Надь,
Надь любит блюз,
силясь привстать,
молвит:
– Оп-пля!
Может, сблюю
сыром dorblu?
Пьяная Нина
в кашне из сатина
смачно бренчала
на пианино,
а для наива-интима с комфортом
томно мычала
то «Piano!», то «Forte…»
В танце прихрамывал, хрумкая хрен,
христоспаситель мольберта Гоген,
чтоб садоводы из фирмы «Моссад»
в ближней пустыне навожили ад.
Мелкая Люда
наполнила полное блюдо
усекновенной
главой Иоанна,
а Саломея
в Махеровой банной
с Иродом в пляску пустилась, паскуда.
В воздухе чинно
порхала сопля.
Коль я невинный,
не дам ни рубля!
Честно скажу: мне оргазм ваш по нраву,
с вами забрался б с ногами в канаву,
не прикрывал бы повязкой глаза,
остервенело сношал бы вас за,
за Иисуса Христа, за Варавву,
за лицедейство, стервозность, халяву!


                Я не то что схожу с ума, но устал за лето,
                За рубашкой в комод полезешь, и день потерян...
                (И. Бродский)
   Я скажу, что немного озяб за зиму,
в STIHI.RU полезешь, и день потерян.
Ожидаю лето. Я все прииму:
свои мысли, либидо, а в парке – зелень.
Стану спать до одури с бабой любою,
выдую накипь душевную с перехода
в мир без теней. Ибо для слепого,
самое главное видеть свободу.


    33 – это финиш и старт восходящего к славе Христа,
если в цифрах узнать два спешащих к распятию зада,
или груди, увидев которые, сразу считают до ста,
или звуки, Зудящие Зуммером, вставшие рядом.
Если нуль (О) с единицей (I) внутрь вставить, получится трепетный ЗОВ,
что сулит ВОЗ желаний, меняясь в десятке (IО) местами,
а измерив в %, поймем двоедетных отцов,
что едят в одиночестве, хлеб преломляя руками.


    Когда от слова «виноват»
«эН-О» в раздумьи отлетели
не говорите мне «виват!»,
обрыдли тубы и свирели.
Я посуху бежал в предел,
где агнцев держат для закланья,
где рукотворный беспредел
алкал к стезе мирского званья.
На стан без нот, но в сапогах
(душа готовится к покою)
хотел взирать как Мономах
и Слово растворять водою.

   
     «Меня упрекали во всем, окромя погоды,
     и сам я грозил себе часто суровой мздой.
     Но скоро, как говорят, я сниму погоны
     и стану просто одной звездой…» (И. Бродский.  25.XII.1993)
         
                Компилятивное подражание 
     Меня упрекали всегда в отсутствии смысла,
рогатый грозился мой пепел смешать с землей,
кликуха козла как ноша на мне повисла,
был выход - один: накрыться скорей туфьёй.
Но как-то Господь обнажил мне огрызок неба,
в котором с земли поднимался надежды буй,
на нем я вознесся над кузницей душ ширпотреба
без спросу поклав на их обладателей **й.
И память моя ... склероз... о них позабыла,
и в зеркале я не увидел своих обидчиков лиц,
я пролил на лист прегрешений своих чернила,
ладошкой размазав края свитых в гнездо границ.
Я тихо себе иногда говорю "Спасибо",
я верую в то, что меня защищает броня,
которая в чем-то скорее похожа на сито,
и дырки его почему-то спасают меня.


     Много раз подставлял себе лестницу в Рай,
распрямляя для скорости профиль ступенек,
в белой робе который, кричал мне:
– Отдай
свою совесть взамен нарисованных денег!
Я ж, ссутулившись от маяты пиджака,
шаркал шузами вдоль, ведь подошвы истлели,
отвечал ему не:
– Прощай! –
а,
– Пока ... –
улыбаясь как БОМЖ, умирая в постели ...

   
   Не мели,
что сидишь на мели,
что сугробы снега намели,
застилая все Невские мели.
Мы о том разговор не имели,
вырастая из старой шинели.
Все смели,
мой Учитель, Емеля!

 
    Не надейся: не жду, имя не поминаю,
и без спросу во сне в дом твой не залетаю.
Запах хвои, вкус моря и солнца закат
помнить я перестал. Ну, прости! Виноват!
Одолела напасть делать все напролом.
По осколкам стекла убегать босиком,
если хочешь: – Дерзай! –, а иначе, – Привет! –
в унисон пятикнижию: «ДА» или «НЕТ»?
Меж двух сосен безропотно дурнем плутал,
волю мял в кулаке, побежденных прощал,
бредил ликом святым, иногда голодал,
перед зеркалом пил и себя предавал.
Тень свою многократно размножить успел,
(в том меня ограничить Всевышний не смел!)
но тобою замкнуть круг страстей не могу.
Глянь, вон дева с косой (!), ну, а ты:
– Ни гу-гу!

      
    Я целое утро томился стихами,
слепив их из бреда своими ногами,
со вдохом «Аз есмь!» отрицаю браваду,
приблизившись в снах к Гефсиманскому Саду,
в котором живу много зим с синяками,
которые летом снимаю руками.
Друзья наблюдают, резвясь на скамейках,
комменты строчат, расплываясь в ремейках!


   – Little child! Не нужна мне реклама,
я, мой друг, ни девица, ни дама,
стих пишу без излишних забот,
ну, а стиль … он ведь – near a bird!

               
   Ее я встретил босую,
больную, безволосую,
как наша тетя Соня,
с похмелья, вечерком.
Закидывал вопросами,
летели взгляды осами,
впивались, не фасоня.
Прикинулся чулком.
Сказал я ей: «Холосая,
хоть сютоську бесносая,
твое селанье понял:
останься босиком!»
Показывает позою,
конечно, я ей 100 сую -
как принято в Промзоне –
напрягшись кулаком.
Я – лаской, я - угрозою,
а, надо, братцы, розою,
безумно сердце стонет:
стою со стояком!
Девчонка юбку сбросила,
тогда моя херосина
(которая не тонет),
облилась кипятком!


  Во сне я икнул с Позаранку
и прямо сказал ей в лицо:
«Тебе я ни father, ни uncle
и даже не горец-кацо,
пошла б ты и вымыла шею,
горжетку постригла б под ноль,
тебя я как дочку жалею,
а ты причиняешь мне боль.
Кормлю я тебя шоколадом,
на ужин даю по рублю,
ты жизнь мою делаешь адом,
но я тебя в том не виню.»
С портрета сошла Позаранка
летящею крошкой стекла,
В утробе моей оттоманки
Венеция сбоку плыла.
Всё стихло как будто, однако,
послышался девичий крик,
тот крик был похмельного знака
и я спозаранку поник.
Коровы вокруг не летают,
и куры тенге не клюют,
А мне, как всегда, к Первомаю,
путёвок на Крит не дают.
Лошак галопирует криво,
но шифер под ним не шуршит,
братва разговляется пивом,
у укра в руках динамит.
Медведь косолапый, но бурый
из ульев крадет майский мёд,
сидят на деревьях лемуры
и их ничего не (бе)ёт.
Нагая летит Маргарита,
как кур(в)а на крик петуха,
подмышки её не побриты,
и правая в тапке нога.
Ей чудится привкус текилы,
что пьют мужики под кустом,
«О, господи, боже, помилуй,
и внемли их просьбе простой!»
У них – по мышиной пиписке –
их топовый автопортрет,
обидела их Одалиска,
на просьбу ответивши: «Нет!».
Средь них есть два парня хороших,
желтеющих и в голубом,
они, вроде как, не Гавроши,
с большим благороднейшим лбом…
Ведь надо ж такому присниться:
мне спать спозаранку – не в лом,
протёр я руками ресницы,
махнув Позаранке крылом.

 
   До сих пор поутрянке, в апреле
мои чувства бегут из постели,
чтоб догнать молодого дебила,
у которого рожа уныла,
разрядив об него посошок,
обещав ему скрутку кишок,
потому что с момента рожденья
он не смотрит на баб с вожделеньем!


   Мама мыла Хаммер,
Лёжа на капоте,
Нацепив на бампер
Без подошвы ботик.
Огонёк панели
Рисовал картину,
Как в конце недели
Вор угнал машину.
Мама испугалась
И мигнула глазом,
Но ретировалась
И домыла разом.
Села на подножку,
Дверь раскрыв как складень,
Но ушибла бошку,
Тронутую за день.
Папа взял лопату,
Приподнял колёса,
Был он чуть поддатый,
С покрасневшим носом.
Но остервенело
Мама завопила:
«Как мне надоело
жить с таким дебилом!»


   Маца, как слово мудреца,
исходит с Ближнего Конца
Востока. Дева без отца,
туфьей прикрытого лица,
послала по воду гонца,
пустив вдогонку горсть свинца:
Отпад не в рыси, а в галопе!
Он никогда не нес венца,
сживаясь с ролью беглеца,
судьи, холопа и истца,
а иногда и храбреца
и очень часто и глупца,
а, может, чуточку самца:
Изгоя член льнёт к толстой попе!
Таис трепещет в неглиже,
воздав знак Каббалы радже,
который с именем СашЕ,
светился, кажется в ЖЖ.
Таис, возможно, не ханжа,
однако, истиной дыша,
Она мучительно страдала!
В раздумьях, право, есть межа,
которую ее душа
спрямить пыталась, возлежа,
когда СашЕ ее сношал,
вонзая в попу, как в буше,
Всевышним данное клише
Из твердосплавного металла!


     Подружке первой, на всякий случай,
твердил в постели: "Besame mucho",
но страсть слабела, сбиваясь в кучу,
и не хотелось "besame mucho".
Вторую встретил, была покруче,
сама шептала: "Besame mucho",
ласкали губы в возне кипучей
и раскрывались: "Besame mucho".
Познав десяток, любя и муча,
я возгордился: "Besame mucho"
в порыве страсти прекрасной, жгучей,
кричал от боли: "Besame mucho!"
Не счесть подружек – macho везучий,
коль  жив припевом «besame mucho»
одним и тем же. Вот только дамы
иначе стонут – «mucho besame…»
Решил проверить. На ложе в храме
Невинный Ангел играл крылами,
взмахнул сильнее – взметнулось пламя
алтарь смиренья расплавив камень.
Он – импозантен, Он – приставучий,
девчата пенис его мундштучат,
взлетают к Богу чуть выше крыши,
и серафимам промежность лижут.
«Пришей мне крылья, сеньор Петруччьо! –
ору в полете, – Besame mucho!»
Но перья в воздух летят без цели,
желанья mаcho – давно истлели…


   Пышнотелая! Скажи-ка мне, дивчина,
не скучает ли твоя вагина?
Может ты лобок подбрила миской
и порвался тельник твой на сиськах?
Тяжело в деревне без нагана,
может ты влюбилась в хулигана,
крошишь свой батон на перемене
на того, кто ботает по фене?
Может толстый пенис не опавший,
стенок в твоей попе не видавший,
обалдев от частой спермодойки,
чей-то крик услышал на помойке?
Вскользь спрошу, ну, так, на всякий случай,
может суицид тебя замучил,
и не выбраться из этого капкана -
он страшней порожнего стакана?
Заморочил я TVшную подругу,
чей девиз «Смелей, товарищ, в руку!»,
раскальсонившись, вставай скорее в позу,
чуть прогнись и жди меня с морозу!


   Стакан сожравши как-то, смаху,
под нерелигиозный тост,
я пошутил про строгий пост,
а мне в ответ:"Иди к монаху!"
И он подкрался незаметно
как три фигуры Лиссажу,
так что писаке пригазетной
я вМАЗАЛ ТОВ для куражу!


            Чао, Хармс!
    Из истории примеры
знает Хармс про чувство меры:
если движешься на танке,
дуй вовнутрь стеклянной банки,
если едешь на коне,
прими соточку вовне,
если катишься на лыжах,
не боИсь, не будет грыжи,
если ты играешь в теннис,
не морочь себе своё пенис.
Знает Даниил, что глупо
микроскопу скажет лупа:
«Увеличивай объём
дня, в котором мы живём,
чтобы наша роща чаще
одевалась бы кричаще.
Но ответит чаща роще:
«Коль – зима, оденусь проще!»
Крокодил лютует злобно:
«Грызть лягушек неудобно,
т.к. в Африке живём,
страшно ночью здесь и днём.
Например: в болоте сыро,
ем девчонок вместо сыра,
ночью вдруг луна погасла,
пацанов жую без масла,
ну а если хмурит небо,
мужиков жую без хлеба.
Вот в Борнео и Ямайке
ползал я в одной лишь майке,
а удав – в одной панаме,
только это – между нами.
Мне затылок мыло мыло,
чтоб не выглядел уныло,
чтоб был крепок и хорош,
как известный всем Гаврош!»

 
   Эйфель кивал bedром Монжо Милены,
прищурив глаз из башни западло,
глоток воды я зачерпнул из Сены,
и понял, что пришел в Париж облом.
На дебаркадере под плеск волны несвежей,
я ноги мыл и шею заодно,
по животу, струясь, текла Надежда,
и капала обратно на табло.
Тайфун любви пикировал, – Гляди же! –
внутрь Триумфальной Арки на Поля,
в трусы Монжо я руку всунул ниже,
она просила только три рубля!..


   Я хочу быть скрипичным солистом,
обогнать Паганини со свистом.
Но не дал Бог амбиций
для достойных позиций,
так что лучше мне быть пофигистом!
Может сдуру пойти в вокалисты,
голос мой вроде бы бархатистый:
в Гимне верхнее «до»
мой берет баритон,
правда, скверненько так, неказисто.
Нет, подамся-ка я в пианисты,
они грозные как онанисты:
каждый день репетиции,
и без смены позиции:
валит пар из ушей – зашибись ты.
Видит Бог: я уже – дирижер,
фуги Бага «Диез-ре-минор»,
мой оркестр лабает
и галерка рыдает,
чистит клюв мне мальчишка-мажор.
Или сделаюсь контрабасистом,
струны дергая пальцем мясистым.
Экзерсисы, Бетховен, сонаты,
Роде, Вагнер, Шопен, Сарасате,
только в рог выдал дядька плечистый.