Эдмунд Спенсер Гимн в честь Любви

Эдмунд Спенсер Гимн в честь Любви
(Вольный перевод. Второй  вариант).

Эдмунд Спенсер ЧЕТЫРЕ ГИМНА,
написанные для достопочтенных и добродетельных леди,
леди Маргарет, графини Кумберленд, и леди Мэри, графини
Уорвик.

Сочинив в раннюю пору моей молодости прежние два Гимна во славу Любви и Красоты, я обнаружил, что они очень понравились людям равного моему возраста с такими же склонностями,  которые чересчур носились с такого рода чувствами и скорее извлекали из этих Гимнов яд сильной страсти, чем мёд чистого восхищения.
Я был подвигнут одной из вас, превосходные леди, об этом сказать погромче, но не
мог так сделать по той причине, что много списков тех Гимнов были перед тем
широко повсюду распространены, и я решил, наконец, чтобы исправить дело,
отказаться от них и переписать, сочинив, сверх двух прежних Гимнов о природной
земной Любви и Красоте, ещё два других Гимна о Любви и Красоте возвышенной,
небесной. Всё это вместе я посвящаю вам, двум благородным сёстрам как исключительным и редким образцам истинной Любви и Красоты и в том и в другом роде, скромно прося встретить этот мой небольшой труд благосклонно
и принять в дар за ваши великие милости ко мне и почётное покровительство,
которое вы мне ежедневно выказываете, и в ожидании времени, когда я смогу найти лучшие средства, чтобы поднести вам более заметные свидетельства моих благодарных чувств и почтительного обожания.
И вечно буду молиться о вашем счастии.
Гринвич. Первое сентября 1596 года.
Обязанный вашим добродетелям во всех моих скромных трудах
Эд. Сп.

ГИМН В ЧЕСТЬ  ЭРОТА

Эрот, мой Бог ! Я жизнь свою кляну.
Уже и сердцем не владею боле.
Оно томится у тебя в плену,
а ты его тиранишь, не мирволя.
Когда бы мог я тем облегчить долю,
то впредь любую б службу сослужил
в мечте, что стану люб тебе и мил !

Хочу умерить твой огонь презлой,
чтоб ты меня не мучил дни и ночи.
Я буду осыпать тебя хвалой
и  к прославленью лиру приохочу
за меткость, от которой, кровоточа,
болят сердца в аду жестоких мук.
Их тяжко ранит твой победный лук.

Беда, что ослабел мой бедный ум,
и это ты виновник помраченья.
Нет слов, и цепенею в путах дум.
Как мне восславить все твои свершенья?
О, если б ты укрыл меня под сенью
твоих легчайших и нежнейших крыл,
тогда бы я набрался нужных сил.

Венерины объятия прерви.
Взлети с её коленей лёгкой тенью,
пусть мать тебе, - целуя, - бог Любви,
дыша нектарным запахом цветенья,
омоет золотое оперенье.
Скорей примчи ко мне благим путём
и дух зажги восторженным огнём.

Вы, Музы, знаете, насколько рьян
Эрот в стрельбе – в презлом своём занятье.
Вы, Нимфы, мучились от жгучих ран.
В Любви слились и счастье и проклятье.
Откройте же ему свои объятья.
Невесело Вам ныне – ну и пусть !
Придёт Любовь – разгонит вашу грусть.

Ты, юность, пьёшь восторг влюблённых глаз,
блистаешь, но в тебе лишь гордый холод.
Когда ты в свежей прелести прикрас,
в сердцах влюблённых самый лютый голод.
Грядёт твой вождь, который вечно молод.
В честь властного красавца-короля
священный Гимн исполнит вся Земля.    

Властитель, воцарившийся в умах !
Над всеми, что ни есть – твоя держава !
Богам и людям ты внушаешь страх,
Ты выправляешь дерзостные нравы.
Злость львов и тигров – для тебя забава.
Ты слушаешь, смеясь, их дикий рык.
Кто может рассказать, как ты велик ?

Кто б рассказал, каков он был крепыш
и с ранних пор неробкого десятка ?
Венерой этот голенький малыш
рождён был от Нужды и от Достатка,
и в нём была недетская повадка.
Дитя навек – лишь видимость его,
среди богов он держит старшинство.

Мир в Хаосе томился, как в тюрьме,
в нём сталкивались массы древней эры.
И лик Эрота прятался во тьме -
ни звёзд, ни солнца, ни небесной сферы.
Дремал он на коленях у Венеры,
и безоружен был, и без одежд.
Но Клото* вдруг его коснулась вежд.

(Примечание. * Клото – «Пряха» - одна из трёх древнегреческих богинь судьбы, Мойр. Они же Парки у древних римлян).

и окрылила, наделив огнём,
зажжённым от небесного горнила.
Эрот покинул свой досужий дом
и полетел, сначала через силу,
но после высота его взманила
и он орлом в кромешности густой,
парил, объятый полной темнотой.

Чтоб осветить то странствие меж туч,
Венера-мать, поддерживая сына,
вдогон послала свой прекрасный луч,
а сын в пути сквозь буйную пучину
её смирял  по своему почину.
Разъял всю хаотическую смесь
и мир отладил, заново и весь.

Земля и воздух, пламя и вода
сбивались врозь в стихийные громады.
Меж ними шла жестокая вражда.
Весь мир был под угрозою распада.
С землёй дралась воздушная армада.
Огонь вступал в сражения с водой.
Эрот унял их яростный настрой.

Он к миру звал, в чём был всемерно прав,
и заключил толково и сурово,
всем четырём стихиям приказав
носить и чтить надёжные оковы,
держась в пределах собственного крова,
и так же, как живые существа,
не нарушать соседские права.

С тех пор стихии пребывать должны -
Любая - в отведённом положенье,
Всевышней волей прочно скреплены;
В строжайшем соответствии веленью:
Лишь мирно расширять свои владенья,
И, вечный холод от себя гоня,
Пылать от искр Эротова огня.

В стихиях - вечный кругоооборот,
они – в движенье, множась раз за разом
в борьбе с огнём, который их грызёт,
в чём следуют Эротовым приказам.
А в людях торжествует гордый разум
который для грядущего живёт
и помогает нам продолжить род.

Когда наш дух смятён ненастным днём ,
то разум, обращённый в мыслях к свету
и согреваемый святым огнём,
влечёт наш дух к прекрасному предмету
и, следуя бессмертному завету,
бодрит, твердя о чуде из чудес -
о Красоте, ниспосланной с небес.

Всё смертное среди земной тщеты
не выглядит ни дивно, ни небесно,
за исключением лишь Красоты.
Она одна  отрадна и прелестна.
И все мы, люди, ищем повсеместно
и чтим её чудесные черты,
которые безоблачно чисты.

Всевластный мальчик - редкостный стрелок,
а стрелы – жгучи, с острыми концами.
Он, выбравши укромный уголок,
не прекратит охоты за сердцами,
не прострелив и не внеся в них пламя.
И кровь спечётся - как попав в очаг,
и жизни нет для жалких бедолаг.

К Эроту обращён их горький стон,
к охотнику, кем их сердца задеты.
Их дни пусты, а ночью тяжек сон.
Им жизнь – не в жизнь, и не желают света,
помимо восхитившего предмета.
Лишь Светоч их Любви им важен впредь:
узреть его, а там хоть умереть.

Тебе, Тиран, смешны и плач, и зов.
Ты тешишься своей игрой кровавой
над горестью поверженных рабов.
Их смерть – твой праздник. Ты гордишься славой.
А иногда и не спешишь с расправой:
лишь в камень превращаешь сердце той,
что манит смертоносной красотой.

И я особенно жестоко пострадал.
Какие я ни делаю попытки
служить тебе как верный твой вассал,
на сердце только раны в преизбытке.
Там места не найти для новой пытки.
А у любимой жалости – ни чуть,
так ты ей крепко заморозил грудь.

К чему же гимн мой славою гремит
и я вознёс тебя над небесами,
хотя не сосчитать моих обид:
ты не смягчаешь сердца в милой даме,
да и во мне не умеряешь пламя ?
Ужели посчитаешь ты, что прав,
дав волю ей, меня же в гроб вогнав ?.

А если ты и впрямь, как говорят,
для всех Отец, добрей любого бога
и всех царей сильнее во сто крат,
как получилось то, что ты так строго
казнишь и без вины и без предлога,
как будто бы они восстали вдруг,
своих наивернейших честных слуг ?

А дело в том, что требуется лишь,
чтоб ты был строг и помнил справедливость,
а дальше строгость лаской возместишь.
Когда накажешь слуг за нерадивость,
в них, верно, поубавится строптивость.
За милость – станут в будущем верней.
Добытое с трудом – всегда ценней.

Небесной красоте противна лесть.
Ей всякий фимиам – не слаще дыма.
За то влюблённый воздаёт ей честь,
а низменным умом она не чтима.
Тем более она неколебима.
Её, мигнув, не завлечёшь за миг.
Святая красота не для интриг.

Страж верности и истины во всём,
Эрот взлетит над прахом и гниеньем,
блистая в небе золотым пером.
А похоть с неприглядным опереньем,
с трусливым малодушныым опасеньем
дороге в поднебесье предпочтёт
зарыться глубже в землю, будто крот.

Для похоти милей навоз да грязь,
чем весь простор, раскинутый над нами.
Ей хочется зарыться вглубь, таясь,
когда сияет солнечное пламя.
А свет горит, даря Любовь мечтами,
и побуждает из земных тенёт
вздыматься до заоблачных высот.

Любовь – оплот душевной чистоты.
Она, питая ненависть к порокам,
привносит в разум новые черты,
палит могучим пламенным потоком
и вдохновляет мыслить о высоком.
И разум сам, небесный свет любя,
в нём видит, будто в зеркале, себя.

В сознанье идеал запечатлён,
в мозгу звенят божественные звуки.
Мечтая, человек не насыщён.
Он, как Тантал, испытывает муки,
хоть счастье близко, протяни лишь руки...
Первоначально вспыхнувшую страсть
уж не загасит никакая власть.

И вот  одной Любовью полон ум
и к ней стремится нощно он и денно
среди всех радостей, надежд и дум.,
постигнув, как Любовь благословенна
и рядом с нею всё иное бренно.
С Любовью трижды счастлива душа,
лишь с нею жизнь светла и хороша.

А если выйдет, сердцу вопреки,
что небо, преисполненное гнева,
не даст добиться избранной руки
прекраснейшей небесной королевы,
то эту розу горнего посева
согреть в груди мечтатель был бы рад
и счастлив бросить на неё хоть взгляд.

У любящего в думах голова:
как милой угодить, что ей по нраву,
какие достиженья мастерства,
и подвиги, и знаки бранной славы
его возвысят перед ней по праву.
Влюблённого не остановит страх.
В груди решимость и огонь в глазах.

Эрот !  Ты – бог !  Ты – мощный вождь его.
Веди, не глядя, сквозь моря и пламя.
Пусть рвётся к цели, веря в торжество
и не страшась врагов перед глазами -
хоть с копьями, хоть с острыми мечами.
И пусть он все угрозы победит,
раз Ты влюблённому дал меч и щит.

Пример – Леандр, отдавшийся волне,
Ахилл, сметающий мечи и пики,
Эней, спасающий жену в огне,
Орфей, упорно шедший к Эвридике
сквозь  гневный вой и яростные крики.
Эрот !  Ты знаешь путь сквозь Рай и Ад.
Ведомые тебя боготворят.

А если, вместо высшей из наград,
у милой станет больше доброй воли,
как весел будет любящий, так рад,
что позабудет бывшие дотоле
страдания, несчастия и боли,
пусть даже смерть. Он умер бы опять,
чтоб милую свою завоевать.

Но даже и добившийся любви
влюблённый весь в тревогах из-за милой.
Будь чуток и свидания лови.
Не покидай подруги белокрылой,
и обнимай со всею жаркой силой,
и верь, что ты – единственный – любим.
В любви любой соперник нестерпим.

Приходит страх, пугая всё сильней,
и страждет ум от тягостных мучений.
Мелькает рой тревожащих теней,
Нарушен сон, и тысячи видений
родятся из-за ложных подозрений.
Не испытав, по слухам, наугад,
никто и не представит этот ад.

Вражда и зависть порождают ложь,
и шёпоты разносятся кругами.
И скорбных ощущений не уймёшь.
Сомнения, что вспыхивают сами,
ещё и умножаются друзьями.
Вот слухи мчат и набирают прыть,
от них влюблённым дальше хоть не жить.

А Ревность – худшая из всех беда
и служит самым тяжким наказаньем,
как червь, что не наестся никогда.
Восторг любви сменяется страданьем,
а счастье – лишь одним воспоминаньем.
Как язва с Неба, Бог её язви,
она – палач всех радостей любви.

Вот как, Эрот, ты обставляешь вход
на небеса, чтоб шёл, глаза не хмуря,
а с верой и любовью твой народ.
Когда сникают тучи после бури,
блеск Солнца ярче и славней в лазури.
Ты паству сквозь Чистилище ведёшь,
но тот, кто верен, в Рай твой будет вхож.

И в том Раю божественный нектар
их укрепит и в мудрости и в вере.
Там быть им, посреди небесных чар,
с Гераклом, с Гебой, в доброй атмосфере,
где встретятся угодные Венере.
И много лилий с лепестками роз
на ложа лягут ровно и вразброс.

В твоём Раю, задорна и бодра,
Эрот,  их  примет дочь твоя – Отрада.
Всех ждёт там безобидная игра,
и ничего бояться им не надо -
ни порицания ни злого взгляда.
Венера - там царица, ты там царь.
Вам - как Богам - позолотят алтарь.

А я, Эрот, надежды не терял
и постоянно верил почему-то,
что всем несчастиям придёт финал.
И пусть со мной ты обходился люто,
но лишь добьюсь спокойного приюта,
то заключу, что искус – не беда,
а лишь епитимья – не навсегда.

Я вознесу повсюду голос мой.
Я буду петь, как ангел-небожитель,
и ты тогда восславлен будешь мной
над сонмом всех бессмертных - Вседержитель,
мой вождь, мой Бог, мой царь, мой победитель.
Прими мой дар, о Бог мой, удостой !
Да будет эта песнь тебе хвалой !

FOWRE HYMNES

MADE BY

EDM. SPENSER.


TO THE RIGHT HONORABLE AND MOST VERTUOUS LADIES,

THE LADIE MARGARET,
COUNTESSE OF CUMBERLAND;

AND THE LADIE MARIE*,

COUNTESSE OF WARWICK.


Having, in the greener times of my youth, composed these former two
Hymnes in the praise of love and beautie, and finding that the same too
much pleased those of like age and disposition, which, being too
vehemently carried with that kind of affection, do rather sucke out
poyson to their strong passion, then honey to their honest delight, I
was moved, by the one of you two most excellent Ladies, to call in the
same; but being unable so to do, by reason that many copies thereof were
formerly scattered abroad, I resolved at least to amend, and, by way of
retraction, to reforme them, making (instead of those two Hymnes of
earthly or naturall love and beautie) two others of heavenly and
celestiall; the which I doe dedicate ioyntly unto you two honorable
sisters, as to the most excellent and rare ornaments of all true love
and beautie, both in the one and the other kind; humbly beseeching you
to vouchsafe the patronage of them, and to accept this my humble
service, in lieu of the great graces and honourable favours which ye
dayly shew unto me, until such time as I may, by better meanes, yeeld
you some more notable testimonie of my thankfull mind and dutifull
devotion. And even so I pray for your happinesse. Greenwich, this first
of September, 1596. Your Honors most bounden ever,

In all humble service,

ED. SP.

[* The Countess of Warwick's name was Anne, not Mary. TODD.]

AN HYMNE

IN HONOUR OF LOVE.

Love, that long since hast to thy mighty powre
Perforce subdude my poor captived hart,
And raging now therein with restlesse stowre*,
Doest tyrannize in everie weaker part,
Faine would I seeke to ease my bitter smart                5
By any service I might do to thee,
Or ought that else might to thee pleasing bee.
  [* _Stowre_, commotion.]

And now t'asswage the force of this new flame,
And make thee more propitious in my need,
I meane to sing the praises of thy name,                10
And thy victorious conquests to areed*,
By which thou madest many harts to bleed
Of mighty victors, with wide wounds embrewed,
And by thy cruell darts to thee subdewed.
  [* _Areed_, set forth.]

Onely I fear my wits, enfeebled late                15
Through the sharp sorrowes which thou hast me bred,
Should faint, and words should faile me to relate
The wondrous triumphs of thy great god-hed:
But, if thou wouldst vouchsafe to overspred
Me with the shadow of thy gentle wing,                20
I should enabled be thy actes to sing.

Come, then, O come, thou mightie God of Love!
Out of thy silver bowres and secret blisse,
Where thou dost sit in Venus lap above,
Bathing thy wings in her ambrosial kisse,                25
That sweeter farre than any nectar is,
Come softly, and my feeble breast inspire
With gentle furie, kindled of thy fire.

And ye, sweet Muses! which have often proved
The piercing points of his avengefull darts,                30
And ye, fair Nimphs! which oftentimes have loved
The cruel worker of your kindly smarts,
Prepare yourselves, and open wide your harts
For to receive the triumph of your glorie,
That made you merie oft when ye were sorrie.                35

And ye, faire blossoms of youths wanton breed!
Which in the conquests of your beautie bost,
Wherewith your lovers feeble eyes you feed,
But sterve their harts, that needeth nourture most,
Prepare your selves to march amongst his host,                40
And all the way this sacred hymne do sing,
Made in the honor of your soveraigne king.

Great God of Might, that reignest in the mynd,
And all the bodie to thy hest doest frame,
Victor of gods, subduer of mankynd,                45
That doest the lions and fell tigers tame,
Making their cruell rage thy scornfull game,
And in their roring taking great delight,
Who can expresse the glorie of thy might?

Or who alive can perfectly declare                50
The wondrous cradle of thine infancie,
When thy great mother Venus first thee bare,
Begot of Plenty and of Penurie,
Though elder then thine own nativitie,
And yet a chyld, renewing still thy yeares,                55
And yet the eldest of the heavenly peares?

For ere this worlds still moving mightie masse
Out of great Chaos ugly prison crept,
In which his goodly face long hidden was
From heavens view, and in deep darknesse kept,                60
Love, that had now long time securely slept
In Venus lap, unarmed then and naked,
Gan reare his head, by Clotho being waked:

And taking to him wings of his own heat,
Kindled at first from heavens life-giving fyre,                65
He gan to move out of his idle seat;
Weakly at first, but after with desyre
Lifted aloft, he gan to mount up hyre*,
And, like fresh eagle, made his hardy flight
Thro all that great wide wast, yet wanting light.                70
  [* _Hyre_, higher.]

Yet wanting light to guide his wandring way,
His own faire mother, for all creatures sake,
Did lend him light from her owne goodly ray;
Then through the world his way he gan to take,
The world, that was not till he did it make,                75
Whose sundrie parts he from themselves did sever.
The which before had lyen confused ever.

The earth, the ayre, the water, and the fyre,
Then gan to raunge themselves in huge array,
And with contrary forces to conspyre                80
Each against other by all meanes they may,
Threatning their owne confusion and decay:
Ayre hated earth, and water hated fyre,
Till Love relented their rebellious yre.

He then them tooke, and, tempering goodly well                85
Their contrary dislikes with loved meanes,
Did place them all in order, and compell
To keepe themselves within their sundrie raines*,
Together linkt with adamantine chaines;
Yet so as that in every living wight                90
They mix themselves, and shew their kindly might.
  [* _Raines_, kingdoms.]

So ever since they firmely have remained,
And duly well observed his beheast;
Through which now all these things that are contained
Within this goodly cope, both most and least,                95
Their being have, and daily are increast
Through secret sparks of his infused fyre,
Which in the barraine cold he doth inspyre.

Thereby they all do live, and moved are
To multiply the likenesse of their kynd,                100
Whilest they seeke onely, without further care,
To quench the flame which they in burning fynd;
But man, that breathes a more immortall mynd,
Not for lusts sake, but for eternitie,
Seekes to enlarge his lasting progenie.                105

For having yet in his deducted spright
Some sparks remaining of that heavenly fyre,
He is enlumind with that goodly light,
Unto like goodly semblant to aspyre;
Therefore in choice of love he doth desyre                110
That seemes on earth most heavenly to embrace,
That same is Beautie, borne of heavenly race.

For sure, of all that in this mortall frame
Contained is, nought more divine doth seeme,
Or that resembleth more th'immortall flame                115
Of heavenly light, than Beauties glorious beam.
What wonder then, if with such rage extreme
Frail men, whose eyes seek heavenly things to see,
At sight thereof so much enravisht bee?

Which well perceiving, that imperious boy                120
Doth therewith tip his sharp empoisned darts,
Which glancing thro the eyes with* countenance coy
Kest not till they have pierst the trembling harts,
And kindled flame in all their inner parts,
Which suckes the blood, and drinketh up the lyfe,                125
Of carefull wretches with consuming griefe.
  [* Qu. from? WARTON.]

Thenceforth they playne, and make full piteous mone
Unto the author of their balefull bane:
The daies they waste, the nights they grieve and grone,
Their lives they loath, and heavens light disdaine;                130
No light but that whose lampe doth yet remaine
Fresh burning in the image of their eye,
They deigne to see, and seeing it still dye.

The whylst thou, tyrant Love, doest laugh and scorne
At their complaints, making their paine thy play;                135
Whylest they lye languishing like thrals forlorne,
The whyles thou doest triumph in their decay;
And otherwhyles, their dying to delay,
Thou doest emmarble the proud hart of her
Whose love before their life they doe prefer.                140

So hast thou often done (ay me the more!)
To me thy vassall, whose yet bleeding hart
With thousand wounds thou mangled hast so sore,
That whole remaines scarse any little part;
Yet to augment the anguish of my smart,                145
Thou hast enfrosen her disdainefull brest,
That no one drop of pitie there doth rest.

Why then do I this honor unto thee,
Thus to ennoble thy victorious name,
Sith thou doest shew no favour unto mee,                150
Ne once move ruth in that rebellious dame,
Somewhat to slacke the rigour of my flame?
Certes small glory doest thou winne hereby,
To let her live thus free, and me to dy.

But if thou be indeede, as men thee call,                155
The worlds great parent, the most kind preserver
Of living wights, the soveraine lord of all,
How falles it then that with thy furious fervour
Thou doest afflict as well the not-deserver,
As him that doeth thy lovely heasts despize,                160
And on thy subiects most doth tyrannize?

Yet herein eke thy glory seemeth more,
By so hard handling those which best thee serve,
That, ere thou doest them unto grace restore,
Thou mayest well trie if they will ever swerve,                165
And mayest them make it better to deserve,
And, having got it, may it more esteeme;
For things hard gotten men more dearely deeme.

So hard those heavenly beauties be enfyred,
As things divine least passions doe impresse;                170
The more of stedfast mynds to be admyred,
The more they stayed be on stedfastnesse;
But baseborne minds such lamps regard the lesse,
Which at first blowing take not hastie fyre;
Such fancies feele no love, but loose desyre.                175

For Love is lord of truth and loialtie,
Lifting himself out of the lowly dust
On golden plumes up to the purest skie,
Above the reach of loathly sinfull lust,
Whose base affect*, through cowardly distrust                180
Of his weake wings, dare not to heaven fly,
But like a moldwarpe** in the earth doth ly.
  [* _Affect_, affection, passion.]
  [** _Moldwarpe_, mole.]

His dunghill thoughts, which do themselves enure
To dirtie drosse, no higher dare aspyre;
Ne can his feeble earthly eyes endure                185
The flaming light of that celestiall fyre
Which kindleth love in generous desyre,
And makes him mount above the native might
Of heavie earth, up to the heavens hight.

Such is the powre of that sweet passion,                190
That it all sordid basenesse doth expell,
And the refyned mynd doth newly fashion
Unto a fairer forme, which now doth dwell
In his high thought, that would it selfe excell;
Which he beholding still with constant sight,                195
Admires the mirrour of so heavenly light.

Whose image printing in his deepest wit,
He thereon feeds his hungrie fantasy,
Still full, yet never satisfyde with it;
Like Tantale, that in store doth sterved ly,                200
So doth he pine in most satiety;
For nought may quench his infinite desyre,
Once kindled through that first conceived fyre.

Thereon his mynd affixed wholly is,
Ne thinks on ought but how it to attaine;                205
His care, his ioy, his hope, is all on this,
That seemes in it all blisses to containe,
In sight whereof all other blisse seemes vaine:
Thrice happie man, might he the same possesse,
He faines himselfe, and doth his fortune blesse.                210

And though he do not win his wish to end,
Yet thus farre happie he himselfe doth weene,
That heavens such happie grace did to him lend
As thing on earth so heavenly to have seene,
His harts enshrined saint, his heavens queene,                215
Fairer then fairest in his fayning eye,
Whose sole aspect he counts felicitye.

Then forth he casts in his unquiet thought,
What he may do her favour to obtaine;
What brave exploit, what perill hardly wrought,                220
What puissant conquest, what adventurous paine,
May please her best, and grace unto him gaine;
He dreads no danger, nor misfortune feares,
His faith, his fortune, in his breast he beares.

Thou art his god, thou art his mightie guyde,                225
Thou, being blind, letst him not see his feares,
But carriest him to that which he had eyde,
Through seas, through flames, through thousand swords and speares; *
Ne ought so strong that may his force withstand,
With which thou armest his resistlesse hand.                230
  [* The fifth verse of this stanza appears to have dropped out. C.]

Witnesse Leander in the Euxine waves,
And stout Aeneas in the Troiane fyre,
Achilles preassing through the Phrygian glaives*,
And Orpheus, daring to provoke the yre
Of damned fiends, to get his love retyre;                235
For both through heaven and hell thou makest way,
To win them worship which to thee obay.
  [* _Glaives_, swords.]

And if by all these perils and these paynes
He may but purchase lyking in her eye,
What heavens of ioy then to himselfe he faynes!                240
Eftsoones he wypes quite out of memory
Whatever ill before he did aby*:
Had it beene death, yet would he die againe,
To live thus happie as her grace to gaine.
  [* _Aby_, abide.]

Yet when he hath found favour to his will,                245
He nathemore can so contented rest,
But forceth further on, and striveth still
T'approch more neare, till in her inmost brest
He may embosomd bee and loved best;
And yet not best, but to be lov'd alone;                250
For love cannot endure a paragone*.
  [* _Paragone_, competitor.]

The fear whereof, O how doth it torment
His troubled mynd with more then hellish paine!
And to his fayning fansie represent
Sights never seene, and thousand shadowes vaine,                255
To breake his sleepe and waste his ydle braine:
Thou that hast never lov'd canst not beleeve
Least part of th'evils which poore lovers greeve.

The gnawing envie, the hart-fretting feare,
The vaine surmizes, the distrustfull showes,                260
The false reports that flying tales doe beare,
The doubts, the daungers, the delayes, the woes,
The fayned friends, the unassured foes,
With thousands more then any tongue can tell,
Doe make a lovers life a wretches hell.                265

Yet is there one more cursed then they all,
That cancker-worme, that monster, Gelosie,
Which eates the heart and feedes upon the gall,
Turning all Loves delight to miserie,
Through feare of losing his felicitie.                270
Ah, gods! that ever ye that monster placed
In gentle Love, that all his ioyes defaced!

By these, O Love! thou doest thy entrance make
Unto thy heaven, and doest the more endeere
Thy pleasures unto those which them partake,                275
As after stormes, when clouds begin to cleare,
The sunne more bright and glorious doth appeare;
So thou thy folke, through paines of Purgatorie,
Dost beare unto thy blisse, and heavens glorie.

There thou them placest in a paradize                280
Of all delight and ioyous happy rest,
Where they doe feede on nectar heavenly-wize,
With Hercules and Hebe, and the rest
Of Venus dearlings, through her bountie blest;
And lie like gods in yvory beds arayd,                285
With rose and lillies over them displayd.

There with thy daughter Pleasure they doe play
Their hurtlesse sports, without rebuke or blame,
And in her snowy bosome boldly lay
Their quiet heads, devoyd of guilty shame,                290
After full ioyance of their gentle game;
Then her they crowne their goddesse and their queene,
And decke with floures thy altars well beseene.

Ay me! deare Lord, that ever I might hope,
For all the paines and woes that I endure,                295
To come at length unto the wished scope
Of my desire, or might myselfe assure
That happie port for ever to recure*!
Then would I thinke these paines no paines at all,
And all my woes to be but penance small.                300
  [* _Recure_, recover, gain.]

Then would I sing of thine immortal praise
An heavenly hymne such as the angels sing,
And thy triumphant name then would I raise
Bove all the gods, thee only honoring;
My guide, my god, my victor, and my king:                305
Till then, drad Lord! vouchsafe to take of me
This simple song, thus fram'd in praise of thee.