Горе

    На улице весна. Исчезли куда-то вата и парафин, что зимовали между рамами. Вторые рамы из окна мать с отцом выставили и помыли. Бабушка Оля (внук называл её Баболка) хворала сначала дома, а потом машина «скорой помощи» увезла её в больницу. Через месяц бабушку на носилках внесли в комнату. Баболке было за восемьдесят, но она не унывала. В столь почтенном возрасте ей не знакома была зубная боль. Газеты она читала без очков, имея на всё собственное мнение, соблюдала посты и ходила в церковь, когда позволяло сердце.
   Судьба не баловала женщину. Может быть, благодаря вере, и смогла она выжить, сохраняя природный оптимизм. Из шестнадцати детей, рождённых ею, выжило лишь шестеро. Семья имела крепкое хозяйство по откорму бычков под Кадомом. После революции, в период коллективизации, их – трудоголиков – определили в кулаки, хозяйство разорили. Глава семьи – Санькин дед по отцовской линии – уехал в Москву к старшему сыну. Без любимого дела, уязвленный несправедливостью власти в самое сердце, кормилец запил и умер с горя.
   Жена перебивалась случайными заработками, растила детей. Потом перебралась к младшему сыну в город.
   «Маленького росточку», хрупкая на вид, бабушка имела волевой характер, на ней держался весь дом. Слово молвит, как припечатает. Жизнь, невзгоды ещё больше закалили её, хотя и замешана она была из крутого теста. Не побоялась однажды прогнать вора от полураскрытого окна и даже побежала за ним, пугая сгущающиеся сумерки криком: «Караул! Держите вора!» Однако проворный малый успел убежать до прихода участкового.
   Потом, упрекая блюстителя порядка в нерасторопности, она возмущалась: «Ишь, окаянные. Креста на них нет, повадились! Третьего дня пиджак прямо со стула сперли! Николай только на кухню отошел обед греть. Следили, видать».
   Баболка была немного обидчива, но то – издержки возраста и недостаток внимания со стороны молодых. «А молодежь-то нынче – сплошь верхогляды. Где им старческие-то хвори знать?»
   Как-то утром, собираясь на работу, Санькина мать ощутила внутреннее беспокойство. Растерянность передалась рукам. Она уронила сначала кастрюльку, потом кофту. Убежало молоко, чего прежде не случалось.
   Пушок, будто что-то чуял. Он сидел пару дней у больной в ногах смирнёхонько. Потом – хвост трубой – и только его и видели. Простился – и убежал через форточку на улицу по своим весенним заботам, да и пропал на неделю.
   Елена пощупала тонкую, жилистую, безвольную руку старушки – тёплая. Позвала – окаменелое молчание, поднесла к лицу свекрови зеркальце. Раз, другой, не веря своим глазам. Всё впустую: не потеет. Ей стало нестерпимо душно. Открыла форточку и позвала Сашу.
–  Сынок, осиротели мы! Бабушки не стало. Простись, – сказала она сыну, когда тот вошёл в комнату.
   Санька постоял молча, потом чмокнул старушку в сморщенную, впалую щёку, ещё тёплую, роняя горькие слёзы.
   «Бабушки не стало». Эта фраза целиком захватила все его существо. Она, словно наталкиваясь на какое-то препятствие в детской голове, отскакивала, как мяч, и многократно повторялась. Ребёнок пытался осознать… Никогда прежде при нём никто не умирал, если не считать надоедливых ос и комаров, которых он ненавидел и боялся.
   «Но куда делась бабушкина душа? В прошлом месяце, когда перекладывали вещи из этажерки в гардероб, мать трясла бабушкино «приданое», и моль летела в разные стороны… Нет, не может душа такой женщины превратиться в моль – зловредное создание. Её душа, верно, невидимой птичкой летает по комнате, и что-то тихо поет ласковым голосом, а мы, занятые своими делами, не слышим»,– напряженно думал мальчик.
   Отец как потерянный. А мать сетует, что не сможет похоронить покойную в синем платье, любимом старушкой (на просвет оно всё ажурное).
   В церкви на Даниловском кладбище, куда привезли отпевать бабушку, торжественно, обилие золота и красоты, горестные лики взирают на прихожан.
   Могилка вырыта на горке, куда и без тяжелой ноши-то трудно дойти. Хорошо, что сухо, а, иначе, скользкая прошлогодняя листва мешала бы…
   Вернулись. Мать накрыла на стол. Готовить помогала вся квартира. Баболку уважали в доме. Кутья, холодец, селёдочка, солёные огурцы да квашеная капуста, потом блины. А между всем этим холодная водочка, обволакивая мысли, слегка притупляла горечь утраты. Слёзы, сожаления…
   Поминки, как поминки. Пенсия – нищим по воле покойной.
   Нет бабушки, но память о ней осталась.



 
 
Январь, 2006

Рассказ из повести "Лоскутное одеяло" в кн. "Стихия", "Московский Парнас". 2008