Ну, о каком прекрасном речь вести...

Ну, о каком прекрасном речь вести,
когда ты сам – хранитель злых картинок?
Как долго длится этот поединок
добра и зла,
и глаз не отвести
от ржавых – на небесном – паутинок…
Давай ломать предложенный размер,
рифмовки распорядок,
ритма график,
мир поместив на поле певчего стола,
рабочего –
морочишь сам себя –
на прежнем и о прежнем
прежним голосом рокочешь –
в полкИ сбиваешь убиенные надежды
и в эскадрильи – павшие мечты,
какое поле битвы через клетки
тетрадного листа
затеял ты?!
Победа где?!
Где идеала красота?!
Гармония свободного напева?!
С непониманием – общаешься везде…
Трясёшь познания обобранное древо,
обглоданное до коры…
Корней бессмертных воскрешаешь теоремы,
людей в уныние ввергают твои темы,
избитые в пути годов и дней…
Никак ты не расстанешься с известным –
непонятым, забытым, миру тесным,
поскольку бьётся мир о склепы лбом…
Твердишь упрямо о прозрении воскресном –
через распад зовёшь в жизнь духа,
напролом…
Не слышит ухо,
и не видит глаз –
модернизированный мир доволен брюхом
набитым,
он ведёт за это битву…
К чему
ему
о Гефсимании рассказ,
которой ранен ты, познавший мир с изнанки?!
Как соль в пустыне –
лижешь мира соль
в отвергнутой мир жрущими гордыне…
Ты веришь свято в искреннюю боль,
прощаешь в стадо впавшего
и распинающего брата,
довольного уставом ада
земного
потому, что это надо
для воли
в поле скромного листка
тетрадного,
для крыльев наваждений,
для умозрения
традиционных вдохновений –
у помнящего ствол палаческий виска…
Как любит мир падение с небес! –
Спешит к тебе понюхать, как собака, –
отрыжки злые драк, судов, бараков…
Умершему тебе – кричит: «Воскрес!»
Но Лазарь, потревоженный в саду,
не знающем ни боли, ни обид, –
ты прыгаешь в могилу, взглядом мира,
и говоришь: мой храм – моя квартира,
мой рай – победы в стиховом бреду –
строкой расколот склепа монолит,
при жизни придавивший жизни благо,
Кастальская вдоль трещин блещет влага,
бежит её - добром обросший бес…
На скалах мира матереет «лес
прекрасный…»  – счастья большего не надо,
тому, кто через боль
в структуру языка родного
влез,
тем упразднив закон
земных загонов и распада,
мечом победным сжав
зубами стиснутый
во время оно
стон…
И кипарисами
над синевою моря,
с Эгейским связанного
певчею волною,
встают предгорные,
пирамидальные,
как пламя в алтарях,
живые тополя –
в наплывы неба Заилийского врастаю я,
гостящий умозрением
в таких морях,
где тонут рукотворные ладьи
и бригантинами становятся, вне
тления,
порывы вдохновения
небесного…
Что, мир салонов сытых, мне
суждения
твои?
При свете будуарных свеч и рамп эстрадных ты погряз во тьме!
Тебе и невдомёк, что Муза моя – беркут,
хребёт ломающий волкам
лихого толка
на поле никуда не девшихся духовных сеч –
боеприпасов складом
книжная мне стала полка,
и легион собратьев по перу,
Кедрон перешагнув,
толкуют мне
смерть побеждающую
речь…
Лоснящаяся сбита оболочка с избитого –
за каждой мёртвой точкой
росточка нового я привечаю суть…
Души не чаю
в заново открытом –
в неправедно осужденном,
забытом…
Мозг – запоздалый кочет,
сердце – кречет,
мой голос онемению перечит…
Не щит, но меч –
традиций славных ток:
вневременной,
внерегионный,
неубитый!
За малый срок
певцов мирских созвездья меркнут…
Гробниц роскошных оседают плиты…
Тиран вчерашний – нынешним низвергнут…
Всё это – тлен
для честного пиита –
поэта,
коим выпита вся Лета
ещё при жизни,
в убивающей незабывающих отчизне –
глухо-немой и равнодушной,
но всё неброшенной
завещанным небесным светом –
не преданным в юдоли злой и душной
сердцем, ищущим единоверцев…
Стою на этом!
Не могу иначе…
Забвенье миром – вышняя удача,
дарующая горние просторы…
На что мне мир,
коль миром правят воры?! –
в нём о талантах бездари судачат,
преступники – выносят приговоры
и за заборы праведников прячут…
«Но есть, есть Божий суд,
наперсники разврата!»
и лира,
милостью нездешней,
и возлюбленный судьбой пробойной труд!
Когда меня к погосту понесут,
повеет степью изгнанного Лира,
(из Шекспира)
и прелью вешней,
и сомнением Пилата,
и кое-кто шмыгнёт в дворец свой воровато,
почуяв: пиром
духа
пахнет тут!
Не значит ничего могильная лопата
для не желающего лада -
ном обещанного, пуха –
при жизни обретаем
мы уход от пут
формационного порядка
и распада
зубов,
что только тело
рвут,
но что им делать
с волей звукоряда,
свободно проходящей сквозь любой редут?..
Не надо
рая,
я –
не уповаю!
И ада
отвергаю
точность слов
рассказчиков о нём –
при жизни
ад и рай стараньем ближних
знаю!
Дух-беркут
бьёт крылом
в знакомый,
песнями былыми сотворённый:
целокупный,
непродажный
окоём
духовной жажды…
Жизнь хороша!
Для тех, кто сдался, – злая!
Гимн бытия
сквозь хаос похоронный –
жизнь моя…
Поёт душа
наперекор порядкам
мёртвым,
для живых – живая,
прекрасное, что мчится по аортам
и растёт в тетрадках
вопреки
перечеркнувшим синь свободную,
колючим паутинам лет,
прокравшихся в кошмары
дней текущих –
узнаю засохшей крови ржавый цвет
и ощущаю бьющий
насмерть, жгущий
предназначенное тленью
ток,
внедрённый в прокажённое казёнщиною огражденье…
Подельник, согласившийся на смертью пахнущий «рывок», –
мне лист тетрадный
с бегом вольных строк…
Стихотворенье для меня – свободы наважденье…
Организатор нарушенья адовых границ –
к стеклу рассветному прильнувший Бог…
Аудитория прочтений первых – птиц,
Крещенское обживших жженье, –
пенье,
которое я через стены казематов
духа
изощрённым слухом
слышать мог
когда-то,
и у которого, не дожидаясь срока освобожденья,
не один прилежно взял урок,
не глядя на глазок
тюремщика стреляющим чреватый
автоматом…