Мужики

   Николай возвращался домой после ранения.
Будучи человеком осторожным и неглупым, подъезжая к Москве, он бросил трофейный «вальтер» через разбитое окно тамбура электрички куда-то в частый березняк, столпившийся у железнодорожного полотна. Несмотря ни на что, он считал себя счастливым человеком. Может быть, потому что тихо верил: Бог помогает людям в трудных жизненных ситуациях.
   Николай женился ещё до войны, вернулся домой на своих ногах, сейчас у него подрастал сын. А тот горький период его жизни (существование в концлагере трудно было назвать жизнью) не озлобил, не ожесточил сердце солдата, не заколотил досками недоверия вечно распахнутую настежь душу. Он уважал всех на свете, считая, что в каждом человеке есть искра Божья. Познав боль утрат, унижения и разочарование, он бережно относился к окружающему миру: никогда ни на кого не кричал, жил дружно с соседями, говорил тихим, как бы извиняющимся, голосом. Однако пережитым ни с кем не делился, лишь изредка позволял себе смахнуть застарелую горечь в наполненный доверху гранёный стакашек, да и опрокинуть его залпом, притупляя тяжёлые воспоминания, постоянно бередившие измученное сердце.
   В начале 50-х Николаю – человеку заводскому – выделили участок в восемь соток под Москвой. Знай – копай да корчуй спиленный кем-то лес. Вместо лебёдок и прочих средств механизации – топор, молоток да крепкие руки. Мужик он был справный, трудолюбивый. Со временем построил дом из того, что сумел достать. Печки в нём не было. Потом на важных чертежах, изображавших будку, разрешенную тогдашними властями (одноэтажное строение для хранения садово-огородного инвентаря), откуда ни возьмись, появилась, как бы нарисованная детской шаловливой ручкой, аккуратная печная труба. Народ поверил в сказку, которая непременно станет былью и начал спешно обзаводиться печками. 
   Поскольку Николай с женой открывали дачный сезон в апреле, а заканчивали в октябре, как правило, после Покрова, то печь им была просто необходима. Встала она красавицей из красного кирпича в большой комнате. И обед сварить можно, и воды для мытья вскипятить, и погреться – будьте любезны. Одна досада, при растопке кирпич неудержимо пах аптекой, но домочадцы привыкли.
   Годы летели. Хозяин пристроил к дому терраску. К тому времени он стал дедом. Внука Лёшку возили каждое лето к деду с бабкой для укрепления здоровья и отдыха. Лёшкин отец подался подзаработать куда-то на север, да и сгинул. Лёшкина мать работала закройщицей, заказов много, на сына времени не хватало, с её согласия внука стали воспитывать дедушка и бабушка – «деды».
   С апреля они продавали в гарнизоне, что находился поблизости, солёные огурцы, высыпав их из трёхлитровых банок в эмалированное ведро. От одного вида их у опытного гурмана нет-нет, да и зачешется во рту, а по обеим сторонам языка поползут тягучие слюнки. Продавали раннюю зелень, редис, позднее – помидоры, ягоды, яблоки, всё то, что произрастало на участке и могло принести доход в тощий семейный кошелёк.
   Лёшкин дед, Николай Сергеевич – мастак на всякие инженерные придумки, изменил до неузнаваемости обетованный клочок земли. Он организовал корневой полив деревьев.
   Скорее всего, на аэродромной свалке, куда он наведывался по весне, пока шныряющих везде дачников было мало, Сергеичу удалось раздобыть манометры. Установив их на водопроводные трубы от водонапорной башни, он мог контролировать напор воды в тубах.  Рядом с домом хозяин выстроил железобетонную кухоньку, сильно смахивавшую на трансформаторную будку. Крыши всех строений участка, как диковинные головные уборы, были украшены причудливыми флюгерами из жести и стальных труб.
   Плиты на дорожках участка дед делал сам из бетона и арматуры, но часть дорожек была покрыта железными листами с круглыми отверстиями. Листы он приволок с того же благословенного аэродромного Клондайка. Во время войны их скрепляли по длине и ширине, чтобы получалось целое поле для посадки самолётов – передвижной аэродром. Приземляясь на такое поле, самолёты издавали звук подобный ударнику в оркестре. Вездесущие мальчишки говорили, что в войну там стояли самолёты эскадрильи «Нормандия-Неман».
   Как-то у деревни Лёшка нашёл целое мальчишье богатство – настоящий немецкий кинжал со стёртым символом принадлежности к войскам СС. Его клинок из желтоватой стали был обломан так, что до рукоятки оставалось сантиметров 20. Он одинаково плохо поддавался заточке и плохо тупился.
   «Деды» никогда не запрещали внуку заниматься стрельбой дома. Сергеич говорил: «Мужик должен уметь стрелять!» А бабка, помалкивая, думала: «Всё на глазах. Видно чем занимается».
   При явном попустительстве «дедов» Лёшка со своим закадычным дружком Санькой, что тремя годами старше, устраивали на терраске настоящее стрельбище. Сначала с расстояния пяти метров из «духовика» они целились в детские кубики, потом, воткнув спички веером в спичечный коробок, отстреливали им серные шапочки.
   У деда было ружьё 16-го калибра, которое он держал незаряженным. Он раздобыл сигнальных патронов и дал пострелять ребятам, словно из ракетницы. Зелёные и красные огоньки украсили тёмное небо. На салют это, конечно, не тянуло, но всё равно здорово!
   Как-то летом дед устроил стрельбы. Во вскопанное поле воткнули кол, на него повесили умыкнутую из хозяйства трехлитровую банку.
Дед и Санька с Лёшкой отошли на почтенное расстояние, метров на 50. Первым стрелял Лёшка. Промазал. Дед осерчал. Санька снёс полбанки случайно, так как не ожидал, что это ружьё имеет такой мягкий и быстрый спуск, а команда «опробовать оружие» не прозвучала.
   Лёшка занимался спортом, но разрядов не имел, хотя из любой драки уходил с честью. Он был курнос, мускулист, высок, голубоглаз, носил длинные ухоженные волосы, писал стихи, не боялся службы в армии, с детства нравился девчонкам, и сам приударял за какой-нибудь новой смазливой мордашкой. Он ; пижон: обожал носить на шее яркий платок или серебряную цепочку, модные брючки с прорезными карманами. Вот учился паренёк плохо. В восьмом классе он с ужасом думал об экзаменах. Но, поймав в дачном пруду ветрянку, Лёшка счастливо увернулся от ожидаемой публичной экзекуции.
   Молоко тогда носили из деревни. Молочница Марья, молодая дородная девушка с русой косой, розовощёкая, с голубыми глазами, полу прикрытыми густыми ресницами, была ни дать, ни взять русской красавицей. Дед млел, находясь рядом с ней, ему стоило больших трудов не коснуться или, еще того хуже, не ущипнуть её. Чтобы никто не догадался о его сердечной слабости, и скрыть смущение, он напускал на себя строгий вид.
   Однажды Марья принесла в лукошке трех котят.
–  Возьми, Сергеич, хоть одного, топить тварь божью рука не подымается, а кормить, куда к шутам! У меня уже есть кошка,– говорила, будто всхлипывала, молочница. 
–  Ты, Марья, покажи моему внуку. Он охоч до всякой живности. Жили в доме кроли. Он со своим приятелем Санькой до чего додумался: совать им под лапы детский барабан, да и слушать кроличьи концерты. Потом хомяка где-то купил, ну точно крыс, только окрас рыжий! И кормили эту тварь нормально, а он, словно из голодного края, проел дыру на новых Лёшкиных брюках. Лёха, до тебя тут пришли, – крикнул дед в сторону сарая, где мальчишки увлечённо клеили бумажного «змея».
–  Чего, дедушка?
–  Кошечку хочешь? Так иди, смотри.
–  Ой, деда, какие махонькие, пушистенькие. А вот этот трёхцветный, богатый. Марьюшка, это кот или кошечка?
–  Да кошечка это, милый, кошечка. Смирненькая, ласковая. Ишь, как смотрит, будто понимает чего, животинка подневольная.
–  Ты это, вот что, Марья, на лето только возьмем, как в пионерлагерь. Как бишь её звать-то, Мурка, что ли?
–  Мотей. Она на Мотю откликается. Спасибо, мужики.
  Чего только Лёшка и Санька над бедной Мотькой не творили. Измеряли её бабкиным сантиметром от носа до хвоста, взвешивали на безмене в авоське, а потом записывали полученные результаты в специальную тетрадку. Ребята пытались её дрессировать, но смышленая кошечка оказалась с норовом, и ребячьи задания выполнять категорически отказывалась.
   Каждый день Лёша наливал ей молока, чему Мотька была несказанно рада. В сентябре Марья пришла за отпускницей. Куда там, кошара прижилась у Лёшки и не захотела уходить: как неизвестная доселе миру птица, взвилась она на самый верх пятиметровой груши, не порадовавшей своих хозяев за всё время существования ни одним плодом, цеплялась за тонкие ветки, истошно крича от страха, поскольку дерево слегка качалось от ветра.
   Пришлось Лёшке выручать животное. Как мальчик не упал, не знает никто. Спасённая кошка тут же юркнула под дом, откуда её, уже умудрённую опытом, даже с помощью карманного фонарика достать было невозможно.
   Чем старше становился дед, тем чаще посещали его грустные мысли о прошлой жизни, и это было заметно по глубоким морщинам, опускавшим уголки рта вниз. Сеансы принятия «успокоительного» участились.
   Как-то дед-аккуратист забыл помыть за собой стаканчик. Бабка, как всегда, копалась в огороде. Через приоткрытую дверь с победным видом влетела оса. Она окинула хозяйским глазом оставленный на столе натюрморт, но прельстилась лишь несколькими каплями жидкости в стаканчике. Допив их, она сделалась совершенно пьяная. Сначала Сашка хотел прихлопнуть любительницу спиртного, но интерес пересилил неприязнь к зловредному насекомому, от укусов которого его отец распухал до неузнаваемости. Оса попыталась взлететь из стаканчика, но не смогла. Лёша положил его на бок, тогда она выползла наружу и села на стол.
–  Будь я насекомым, я б наверно услышал, как ей плохо. Смотри,– сказал он Саньке.– Она, наверное, вздыхает и собирается с мыслями, как наш сторож, а, может, матерится, складно расставляя слова, как Петька Попов.
–  По-моему, она не в себе. У неё проблемы с вестибулярным аппаратом, – авторитетно заявил Сашка.– Не может взлететь. Наверно думает, что с ней всё в порядке, потому что – хорошее настроение: хочется летать и петь, как на празднике. Но вот окружающий мир качается и плывёт, а она, бедняга, от этого в шоке.
   Оса расставила лапки пошире, чтобы крепче уцепиться за уплывающую опору, потом взлетела сантиметров на 20 вверх. Вскоре её начало кренить влево, и она упала на стол спиной. Чуть полежав в неудобном положении, она перевернулась на брюшко и раскинула крылья, желая обсушить.
   Посушив их на холостом ходу, она попыталась повторить полёт. Но опять  неудача: оса снова перевернулась и, к огорчению команды болельщиков, оказалась на столе.
   Разочарованные мальчишки переключили свое внимание на щекастые помидоры, семейкой лежавшие на подоконнике. Дед берёг паслёновые и запрещал Лёшке их трогать. Дескать, сорт редкий.
   У садоводов принято раскладывать на подоконниках сортовые яблоки или помидоры да огурцы, подаренные соседями на семена. Неправдоподобно красны были эти помидоры для июля. Они зазывно блестели пузатыми бочками.
–  Лёха, как твои «деды» получают такие красные помидоры, когда у всех они еще совсем зеленые?
–  Дедушка сказал, редкий сорт, скороспелые. Давай попробуем по одному?
–  Тебя накажут.
– Тю, накажут – ремень покажут. Тумаков не дадут, убегу на пруд!
   Лёха, предвкушая поэзию вкуса, отрезал толстый ломоть чёрного ржаного хлеба, посыпал его крупной солью и откусил бочок почти полпомидора-сына, а Санька положил в рот целиком помидор-дочку. Вместо привычной сахаристой сладости и вкусного сока, рты мальчишкам обожгло словно огнём. Лёша не выплюнул, а стоически прожевал отраву и доел оставшуюся часть. Поначалу его голова работала чётко, в памяти всплыло случайно увиденное действо: дед из бутылочки со спиртом, как доктор, набирал жидкость тонкой иглой в шприц, затем укалывал многократно в то место зелёного плода, где раньше рос цветок. Укол делался в каждый сектор, чтобы огненная жидкость разливалась, словно кровь – по сосудам в человеческом организме. Вот оно, срослось! Ребята уже успели узнать вкус водки, и дедова хитрость была раскрыта.
   Пришёл Лёшка с вечерок поздно, так как долго выяснял, кого же всё-таки он любит – белокурую розовощёкую Татьяну или пышную и ласковую Галину.
   Бабушка долго пыхтела, но дед только тихо оправдывался. Дело кончилось миром.


Февраль – Апрель, 2005

Рассказ из повести "Лоскутное одеяло",кн. "Стихия", "Московский Парнас", 2008

Фото ©  Ольги Пономаревой