Фамильное серебро. Рассказ

   В Старопименовском переулке в Москве есть дом, один из многих старых домов в этом переулке, в котором в начале 20 века жила семья выходца из старинного дворянского рода, врача Бахтина, работавшего в Морозовской больнице. Этот дом являлся дворянским гнездом, как принято говорить.
   У врача Бахтина было три дочери. Евгения – старшая из девочек – была спокойная и рассудительная, мечтала стать врачом, как любимый отец. Она и будет главной героиней этого повествования.
   Эта обычная московская семья, носившая старую дворянскую фамилию, имела все атрибуты старинного русского рода, а именно: отличное воспитание, образованность и привитое на подсознательном уровне уважение к семье и всему, что с ней связано, в том числе к истории своего рода и к традициям.
   Помимо иконы, хранившейся как фамильная ценность, фамильного серебра и драгоценностей, портретов прабабок в рюшках и прадедов в военных мундирах и тогда ещё новых, не успевших пожелтеть фотографий хранилось ещё кое-что интересное.
   Я никогда не слышала о стульях, на которых выходят замуж. Именно так. Об этом мне рассказала Светлана Михайловна, внучка врача Бахтина, сейчас – глубоко пожилая женщина.
   Так вот, Стул, На Котором Выходят Замуж. Свадебный стул.
   Эта редкая традиция заключается в том, что стул, на котором сидит невеста, после свадебной церемонии хранится в семье и перевозится из города в город на каждую новую свадьбу, где невестой является девушка из рода Бахтиных. Только один день в своей жизни каждая женщина, выходящая замуж из этой семьи, сидела на нём. Традиция эта всегда строго соблюдалась.
   Свадебный стул – ручной работы 17 века – хоть и был сделан из древесины морёного дуба, но бережно хранился, являясь настоящей ценностью семьи. Поверье о том, что он приносит счастье той, которая выходила на нём замуж, было одной из немногих семейных легенд.
   Так же бережно, как стул, хранилась и старая резная библиотечная лесенка, которой пользовались все читающие и не только: дети с её помощью прятали друг от друга конфеты  и свои «сокровища» на верхних полках. Стул стоял здесь же, в библиотеке, полной книг, многие из которых, как вы уже догадались, тоже были реликвией и гордостью семьи.
   Стул, накрытый бархатной тёмно-красной расшитой накидкой, не являлся ни почётным местом, ни «троном». Во все другие дни на нём никто не сидел, и даже мысли такой не приходило в голову. Он играл свою важную и единственную роль только в день свадебной церемонии.      
   Стоял он в углу библиотеки, между шкафами с книгами. Возможно, на него в обычные дни не садились из-за какого-то очередного поверия, не выходящего за границы семьи, но которое можно дофантазировать… Сейчас не об этом.
   Евгения росла красавицей с самого детства. Переход от девочки к девушке не испортил её, а наоборот детскую красоту ангела с кудряшками по контуру милого личика превратил в женственную привлекательность настоящей светской красавицы, но лишённой интереса к свету и времяпрепровождению в нём. Выражение глаз Евгении было лишено хищного огонька, присущего глазам девушек, искушённых вниманием сильного пола, и сопровождавшего их до тех пор, пока барышни благополучно не удовлетворяли свой интерес к замужеству, пройдя через церемонию бракосочетания.
   Евгении не коснулась счастливая судьба сидения на свадебном стуле. Её ждала не менее счастливая судьба человека, увлечённого своим делом до самозабвения.
Евгения закончила Медицинскую академию в Москве. Она, как и хотела, стала врачом, и как мечтала хирургом и, о чём даже не мечтала, – талантливым хирургом. Работала в одной больнице с отцом, была его ученицей.
   В период массовых репрессий пострадала и их семья. Отец был расстрелян. Их дом был конфискован, отдан под коммунальные квартиры. Семье врача Бахтина в родном доме были выделены две дальних комнаты около кухни.
   Мать как могла, пыталась смириться с этой новой жизнью, привыкнуть жить без отца в их любимом доме, но так и не научилась жить в нём, вдруг ставшем чужим. Было принято решение переехать с младшими дочерьми к сестре Ольге в Киев.
   Три женщины взяли с собой только самое важное: бережно хранимые предками несколько сотен лет вещи, то, что касалось истории их семьи, что осталось от их дома, в том числе икону, свадебный стул, драгоценности и столовое серебро, которое было сделано на заказ ещё для прадеда отца.
   Евгения осталась одна. Но ненадолго. Через год началась Вторая мировая война, и она, уже имея опыт врачебной практики, стала военным врачом.
   В конце 1944 года в госпитале Евгения познакомилась с Владимиром, лейтенантом, которого лечила. Без всяких церемоний она отдала себя любимому, отложив счастливые свадебные хлопоты до мирного времени, как мечту, которая порой помогала выжить.
   Любимый погиб, и выжить довелось одной Евгении, точнее не совсем одной: через два месяца после окончания войны, уже в Киеве, у Евгении родился сын Володя.
   Мама не пережила войну, хоть и боролась с голодом и лишениями, как могла: были проданы почти все драгоценности, картины, некоторые книги. Оставались нетронутыми только икона, серебро и стул. Со временем сёстры Евгении вышли замуж с соблюдением всех семейных традиций, за чем с особым чувством следила мамина сестра Ольга - тётя Лёля. Они счастливо жили со своими мужьями, растили детей.
   Евгения жила со старенькой тётей Лёлей и сыном в Киеве, по-прежнему лечила людей, отдавая работе всё своё время, практически пропадая в больнице на дежурствах, подменяя всех и всегда.
   Так прошла молодость, зрелость, пришла старость. Всё, что по-настоящему умела делать Евгения, это лечить людей. Она не научилась больше ничему: ни вести хозяйство, ни шить, ни штопать, ни даже готовить.
   Только одно блюдо она готовила в совершенстве: варёную картошку «в мундире», по-военному, как когда-то в госпитале её научил Володя. Тогда они, очищая холодными пальцами бархатную ароматно-дымящуюся мякоть картофелин от тонкой кожицы, смеясь и дурачась, сидели у буржуйки и были самыми счастливыми, счастливей просто невозможно было быть.
   Тётя Лёля умерла, сын, отслужив в армии, остался в Новосибирске. Там он женился на хозяйственной девушке Надежде, крепко и ладно сложённой. Евгения иногда вспоминала потом, как, глядя на избранницу сына в первый раз, подумала: «Ну и хорошо, хоть голодным с ней не будет, как со мной порой: я на дежурстве, а в доме – ни крошки. Да и детей с таким-то здоровьем много сможет родить!».
   Важно ли это всё оказалось? Жизнь их проходила в погоне за материальным благополучием. После первого аборта, из-за якобы неустроенного быта, Надежда через год собралась делать второй, но Володя попросил мать, как врача, вмешаться и поговорить с Надей. Евгения как смогла объяснила дочке все последствия с точки зрения медицины и попросила уже как мать, со слезами, не делать этого: «Наденька, не лишай меня внуков…».
   Время шло. С сыном Евгения виделась редко. Но когда она заболела, сын стал летать в Киев дважды в месяц. И каждый раз уговаривал мать переехать к ним с Надей и Катенькой – внучкой. Евгения не хотела переезжать, не потому что не хотела мешать жить семье сына, а потому что не хотела быть свидетелем их жизни и общения, зная, что со временем возникнет неприятие не только способа мышления Надежды, но и образа жизни их семьи. А так, глаза не видят – сердце не болит.
   Евгения от рождения была мудрой женщиной. Её характер закалился во время войны, и за эти трудные годы ещё более развилась способность смотреть беде прямо в глаза, не отводя взгляда. Евгения почти сразу, ещё до детального обследования, поняла, что у неё рак желудка. Без паники, посоветовавшись только с Анатолием Ивановичем, – главным врачом больницы, где Евгения работала много лет – она решила лечь на обследование, чтобы точно узнать, что её ждёт и как скоро. Ключи от квартиры Евгения оставила соседу по площадке на случай, если Володя приедет или сёстры. Сыну она ничего не сказала, думала, что успеет вернуться из больницы до его приезда.
   Володя приехал раньше на день. Дверь квартиры была приоткрыта, и в комнате слышался шорох. Он позвал мать, шорох прекратился, и, заглянув в комнату, Володя увидел притихшего пьяненького соседа – дядь Витю, – у которого в руках были чашки от любимого, тёти Лёлиного, чайного сервиза.
   – Так я… это… решил зайти, посмотреть что ли, ёлки зелёные… – проговорил сосед. А потом, глядя прямо в глаза, значительно и почти шёпотом продолжил: «Сижу я, значит, и слышу: ходит у Жени кто-то, а ключи-то – у меня. Воры, думаю. А эт ты, Вовка! Ох и рад же я видеть тебя – совсем мужик стал! А мамка-то твоя того… да не-е… это… жива она, Вовка, только в больнице она. Да... С неделю уже как. Да ты понимаешь, какое дело, сама себя туда и положила. Видать, худо совсем, ёлки зелёные… Я мамке-то твоей говорю:  "Женя, я ж тебя, сколько тут живу, знаю: ты ж всю жизнь не куришь, не пьёшь и не гуляешь – чего уж там греха таить, – ты ж всю сознательность свою врачом работаешь, не может быть, что б ты так заболела, Женя...". Все ж к ней, Вовка, со всего дома идут чуть что, а тут – сама...».
   Бесшумно поставив чашки на первый попавшийся стул, под красной бархатной накидкой, дядь Витя осторожно и с пониманием, что могут отказать, спросил: «Сынок, дашь три гривны? Нервы успокоить-то, это…». И, не дожидаясь ответа, потихоньку, почти крадучись, оставляя после себя хорошо ощутимый запах застарелого перегара, который, казалось, царапал воздух родного дома, как и известие об ухудшении маминого состояния, удалился. И уже из коридора, осмелев, крикнул: «Володька, ты это, дверь-то нараспашку не кидай-то. А то, это… воры-то… кругом – верить никому нельзя!». И уже почти неразличимо: «Меня-то не подводи хоть, мамка-то мне ключи доверила, а ты это… э-эх!».
   Володя понял, что нужно действовать именно в этот свой приезд. Евгения после недолгого разговора с сыном дала согласие на переезд. Осталось дождаться Надю, которая проявила горячее желание помочь с переездом и, не пожалев денег на билет, сегодня-завтра должна была прилететь.
   Евгения пожелала некоторые вещи раздать соседям по подъезду: столько лет бок о бок прожили.
   Приехала Надя. Быстро оглядев хозяйским глазом квартиру, сразу смекнула, что взять с собой, а что продать здесь, в Киеве. И, не слушая сестёр свекрови, её частью общего имущества распорядилась по собственному разумению.
   Никто не заметил, когда ушла Надя.
   – А тётя Надя на рынке! Я её видела… – беззаботно пропела Леночка, внучка соседки снизу, забежав как обычно к бабушке Жене со свежим молоком с рынка. «Она там серебряные ложки, бабушки Жени любимые, продаёт», – тихо добавила Леночка, почувствовав общее напряжение.
   Володя рванулся на рынок. Надежда ещё не успела ничего продать: держала цену, торгуясь со смышлёным покупателем. Володя, к большому недовольству покупателя, свернул покрывало, на котором жена разложила поблёскивавший на солнце, дорогой ему, товар: «Это не просто ложки и вилки, это – фамильное серебро, ему триста лет почти. Моя бабушка его в войну не продала, когда голодала, а ты… Кто тебе, Надежда, дал право так распоряжаться им сейчас?» – «Володенька, чем тащить этот антиквариат в Новосибирск, его ж выгоднее тут продать, и деньги хорошие дают… Потом ещё мне спасибо скажешь!»– пыталась образумить его Надя. Бежала, тяжело дыша, еле успевая за идущем прочь мужем.
   – Спасибо, спасибо... – еле слышно сказала Евгения, обнимая сына, в первый раз не пряча от него слёзы.
   После того, как все приготовления к отъезду были закончены, когда Володя вышел последним, закрыв двери на замок до лучших времён, в квартире воцарилась тишина, заполняющая собой комнаты до наступления той самой, настоящей и неизбежной, пустоты без привычных ежедневных звуков жизни.
   В полумраке комнаты, как когда-то в библиотеке, продолжал царственно стоять стул под расшитой тёмно-красной бархатной накидкой, на который так никогда и не села Евгения.


   Апрель, 2009.
   Это мой первый опыт в прозе.