Память. рассказ

С самого утра Николая Игнатьевича не покидало  чуство какой-то щемящей боли, безисходной тоски и печали. Стараясь  отогнать навязчивую мысль,   он до обеда ковырялся в моторе. Руки что- то привычно ощупывали, вертели, двигали,   но работа не клеилась.  Николай Игнатьевич  никак не мог сосредоточиться и от того злился и  нервничал.

Несколько  раз к нему подходил механник .Посмотрит  ,   молча   и уйдет, так и не сказав ни слова . Николаю Игнатьевичу было страшно неловко за себя.

Незадолго до обеда механник заглянул в мастерскую снова. Не выдержав расстерянно- виноватого взгляда Николая Игнатьевича, он подошел к нему, тронул за плечо и, как бы извиняясь, тихо пробурчал: " Ладно, что уж там...иди... ужо сделаешь."

Николай Игнатьевич пытался было возразить, но механник укоризненно взглянул на слесаря и, как бы оправдываясь, сказал: " Думаешь, я  не понимаю?... Отдохнуть тебе надо. Ты иди, а я Ивана пришлю."

Тихо скрипнула дверь за ушедшим. Николай Игнатьевич  еще долго сидел на корточках перед разобранным двигателем и все старался настроиться на  рабочий лад. Убедившись в тщетности усилий, он тяжело вздохнул и стал собирать инструмент. Потом долго и тщательно вытирал руки о ветошь, неторопливо переоделся и вышел на сверкающую на солнце заснеженную деревенскую улицу.

Дома жена быстро собрала на стол обед. Пахучие , дымящие щи из квашенной капусты не возбуждали привычного аппетита. Отхлебнув несколько ложек  горяченького,   Николай Игнатьевич отодвинул тарелку, встал из- за стола и отправился на свою лежанку. Задернув ситцевый полог, он прилег на диван и попытался хоть ненадолго  уснуть, с тем, чтобы отогнать прочь навязчивые воспоминания.

Его мучительные мысли были о войне. Даже не о всей войне, не о той, какой помнят ее миллионы советских людей, а лишь о коротком  эпизоде из этой войны, о дне, когда внезапно оборвалось его детство...

Был январь 1942 года... Уже около трех месяцев в их деревне хозяйничали гитлеровцы. Грозно бряцая оружием, наводя страх на ребятишек, они часто врывались в дома колхозников и,  по- обыкновению,   властно и грубо требовали съестного:  яиц, хлеба, молока, масла.Обшарив  погреба, амбары, сени, они уносили последние жалкие крохи припасов, не гнушаясь прихватить заодно кое- что из тряпья. Тех,   кто сопротивлялся грабежу, гитлеровцы избивали прикладами автоматов, тяжелыми каблуками сапог.

В одну из темных январских ночей, на окраину деревни, в небольшой домик, крадучись, прошел незнакомый человек. Хозяин дома- бывший бригадир  еще в начале  войны ушел на фронт. Небольшим хозяйством его теперь заведовал его престарелый отец-70 летний худощавый старичок с окладистой посеребрянной бородой.

Незнакомец был связной партизан одной из групп, действующих в здешних местах. Окруженные со всех сторон, загнанные фашистами в топи, партизаны потеряли связь с другими отрядами. Быстро иссякали запасы продовольствия. И тогда командир , обеспокоенный этим обстоятельством , послал  связного  разузнать,   у кого из жителей окрестных сел можно было бы достать продуктов. .
Разговор был недолгим. Уже через четверть часа незнакомец торопливо уходил в сторону леса.

На следующий день Иван Кузьмич, так звали старика, как- то ухитрился переговорить  с несколькими колхозницами, а те в свою очередь поговорили с другими и вот уже через два дня общими усилиями была собрана небольшая посылка партизанам.

Измученные, изнуренные тяжелой работой и постоянным недоеданием, обобранные фашистами, колхозники наскребли в своих, чудом уцелевших тайниках немного прошлогоднего запаса зерна, муки, набрали несколько десятков картофелин и, крадучись, хоронясь от посторонних и любопытных глаз , снесли все это в избу Ивана Кузьмича.

Дождавшись снегопада  и такой же темной ночи, где- то около полуночи, когда замолк гомон подвыпивших , шумно развлекающихся гитлеровцев, Иван Кузьмич снял с гвоздя залатанный овчинный полушубок, поношенную и потертую донельзя шапку- ушанку, попрощался со старухой  и, одеваясь на ходу, вышел во двор.

Из крохотной мазанной клетушки, в которой когда- то бригадир держал свою козу, старик осторожно выволок небольшие деревянные санки, на которых был аккуратно уложен и накрепко привязан вожжами мешок, туго набитый нехитрой снедью.

Иван Кузьмич неторопливо, по- христиански, перекрестился и, стараясь не скрипеть старой покосившейся калиткой, вышел на улицу. Было тихо и темно...  Впрягшись в санки,   Иван Кузьмич зашагал в сторону леса. К утру ему нужно было вернуться.

Однако, из леса он уже не пришел.

 А едва только забрежжил  рассвет на востоке, на деревенской улице послышались одиночные выстрелы. Вскоре вся улица огласилась тревожными звуками. Десятка три гитлеровцев перебегали от дома к дому и, врываясь в избы,   хватали всех подряд и выволакивали полусонных , полураздетых , насмерть перепуганных женщин, стариков, детей на студеную улицу.

Вскоре на деревенской площади,  у дома, где  до войны было правление колхоза, солдаты согнали всех жителей деревни. Испуганно ревели дети, цепляясь за материнские  юбки, а те старались укрыть их от холода наспех прихваченной  одеждой.

Над деревней неумолимо ширился и рос протестующий ропот людей.  Но его заглушали пронзительый и жалобный плач детей , перемеживающийся с грозными окриками гитлеровских солдат, плотным кольцом окруживших толпу.

Ужас и страх овладели людьми. Они почуствовали недоброе в поведении немецких автоматчиков. Вот из группы офицеров, стоявших особняком поодаль, вышли двое. Один из них- высокий, упитанный , самодовольный , с круглыми ободками  очков на толстом  мясистом носу, другой- худощавый, рыжеусый- подошли к атоматчикам. Высокий что- то пролаял рыжеусому, а тот, льстиво осклабясь,   дрыгнул ляжкой и повернулся к толпе.

"Ти, - ткнул он черной перчаткой в лицо посиневшему от холода парнишке, - ти помогаль партизанен?"

 Парнишка промолчал, боязливо втягивая голову в плечи. Тогда рыжеусый  подошел ко второму, третьему... и всем задавал один и тот же вопрос: имел  ли он связи с партизанами и кто из местных  жителей помог старику бежать в лес.  Никто ничего не сказал офицеру.  Да и что они могли сказать...  Многие действительно ничего об этом не знали, а кто и знал, те держали язык за зубами. 
" Так ви не желаль говорить?-взъярился рыжеусый. "Я имель удовольствий сделать ваш язык  развязаность"...

Рыжеусый взмахнул перчаткой и что -то прокричал. Дверь правления расспахнулась и двое рослых  детины сволокли  с крыльца и бросили   в снег перед толпой бесчуственное тело. В нем односельчане с трудом узнали Савишну, жену Ивана Кузьмича.

" Этот женщин, - брезгливо морщась, продолжал рыжеусый, -  помогал партизанен. Он нарушаль  немецкий оккупационный порядка. Этот женщин- есть враг немецкий наций. Мы желаль наказать беспощадно преступник. Это будет хороший назиданий и служит урок других. Молчание- есть плехо. Надо хотеть говорить. Кто хотель говорить?"

На минуту на площади воцарилась тишина. Но она была тревожной, гнетущей...

Десятки пар человеческих глаз смотрели на корчавшуюся в жестоких муках старую женщину. Ее     истерзанный   вид     вызывал у людей сострадание и жалость. Но что они могли сделать перед дулом автоматов.

Собрав  остатки, по- видимому уже угасающих сил,   Савишна приподняла отяжелевшую голову и хрипло, надрывно крикнула; " Люди, добрые, за что... за что ... так..."

А досказать не успела.  В груди у нее что- то хлюпнуло и на искрящийся белый  снег изо рта  хлынула кровь

" Будьте вы прокляты, собаки паршивые, ироды окаянные, захлебываясь кровью " -   кричала она. Раздалась автоматная очередь... Старушка  забилась в предсмертных судорогах  и вскоре затихла.

Люди не издали ни звука. Только глаза их, устремленные на врага, выражали такой гнев, такую ненависть...

Рыжеусый понял, что никакие угрозы не заставят этих людей  говорить. Тогда он выхватил из кобуры револьвер  и, потрясая им над головой, истерично закричал: "Рушкий швинья! Все ви получаль кароший банья! Ви не пользовал  немецкий милосердий. Я приказаль наказывать ваш глупость!"

Очкастый дал короткий знак своим автоматчикам и те бросились загонять людей в дом. Скоро площадь опустела.

Коля вместе с матерью и трехлетней  сестренкой  оказался притиснутым в самый дальний угол небольшой комнаты, его прижали к дощатой перегородке с узкой дверью. За этой дверью до войны была колхозная касса. Рядом с Колей оказался дядька Степан- коренастый мужик, не взятый на фронт по причине своей хромоты. Но вот захлопнулась дверь. Снаружи застучали молотками. Объятые ужасом, люди бросились к окнам, но их встретила автоматная очередь. Несколько трупов тяжело шлепнулись на пол. И тогда заметались, заголосили женщины, заревели дети... Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений. Все поняли, что  им уготована смерть.

Люди застыли в тревожном ожидании.

И вот она показала свое лицо. Вспыхнули первые языки пламени. С каждым мгновением  они росли, разгорались ,   слышно было шипение огня, жадно лизавшего  бревенчатые стены, затем раздался треск ... и на людей полыхнуло жаркое, ослепительное  пламя.
 Коля с ужасом смотрел, как оно  быстро катилось под ноги, бежало вверх, пожирая стены. В отчаянии и страхе люди жались друг к другу. Становилось нестерпимо жарко. Раздались первые душераздирающие крики. Все отпрянули к стене, у которой стояли Коля и дядька Степан. Она еще только  почему то не загоралась и люди искали в ней спасение.

В этот миг дядька Степан со всей силой рванул железный засов и, сорвав его, распахнул дверь комнатки. В  ней было маленькое окно, зарешеченное  тонкими железными прутьями. Дядька Степан  одним махом выбил железную решетку, рывком стянул с себя фуфайку и, завернув в нее оторопевшего мальчугана, ринулся   к окну.

-Хоть ты один должен спастись , - подумал дядька Степан, протискиваясь через окно.Скатившись в снег, он быстро вскочил на ноги и прихрамывая, прижимая к телу мальчонку, бросился к обрыву. Вслед ему затрещал автомат . И почти в тот же миг что-то горячее и острое ударило в   спину.

-Еще чуть- чуть осталось, боже , помоги!- взмолился дядька Степан, стараясь удержать в слабеющих руках  тяжелую ношу. Эти мысли были последние, сознание покинуло его раньше, чем перестало биться сердце...

Коля почуствовал толчок и понял- он катиться в обрыв. Еще мгновение и он летит... туда, в спасительную пропасть. Удар смягчил снег. Опасаясь погони, мальчонка вскочил на ноги и бросился бежать к берегу реки. А над головой уже свистели пули, взрывая снег, с шипением и свистом ударялись о корку льда. Коля все бежал и бежал... Он бежал от того места, над которым уже взвивалось огромное багрово- красное пламя.

Цепляясь за голые ветки кустарников, Коля лез вверх по отлогому берегу реки.  В бессильной злобе, захлебываясь, все строчили автоматы.

Туда, туда в спасительную ложбинку за берегом реки устремился Коля, подгоняемый пулями и страхом.

Перед его глазами мелькал белый снег, такой белый, ослепительный... И казалось, что не будет ему конца. Он уже не понимал, почему смолкли автоматы, куда он бежит. Знал только одно- надо бежать! И он бежал... бежал...бежал...

Вдруг где-то далеко  послышался гулкий лай собак. Подумалось: -Погоня!

Коля ясно ощущал  за спиной их грозный рык .И вот что- то больно ударило по пяткам Мальчику показалось, что один из псов  вцепился ему в ногу Острая   жгучая боль пронзила тело. А он все бежал и бежал!

Впереди  замелькали вершины могучих сосен и елей, закружились в хороводе березки и осинки и вдруг из за зарослей  ивняка перед ним возникла туша огромного серого медведя. Он шел на задних лапах прямо на него. Секунда, другая и туша обрушилась прямо на него...Последнее, что почуствовал мальчик, было тепло, вдруг разлившееся по всему телу.

Первое , что увидел Коля, когда пришел в себя, было лицо бородатого человека. Он тревожно заглядывал в лицо мальчонке. Это был командир того самого отряда, куда накануне разыгравшейся трагедии отправился Иван Кузьмич.

Позже, когда Коля окончательно поправился, командир рассказал, как его нашел связной, как затем его выхаживали всем отрядом.

-Ты у нас теперь заместо сына, - ласково потрепал колину голову командир, -   а за смерть твоей мамы и сестренки мы еще отомстим врагам!-