Артём Весёлый. Золотой чекан

         ТЮРЬМА


Тюрьма...
         Где глаза людей выжжены печалью.
         Где сердца каменеют.
         Где железо властвует над человеком.
         Где не слышно детского лепета и смеха.
         Где гнездятся измена и предательство.
         Где деспоты выращивают палачей.
         Где песнь страшнее плача.
         Где зарождаются и зреют преступления.
         Где бьется о глухие стены море отчаянья.
         Где могучие воли и бесстрашные умы обречены на умирание.
         Где кисть маляра ослепляет нацарапанные по стенам крики.
         Где далекие гудки пароходовозов накаляют мечту о побеге.
Тюрьма...
         Где улыбка и та осторожна.
         Где страдание замуровано в немой камень. Где любовник не обнимает любовницу.
         Где ночи полны дурных снов и зубовного скрежета.
         Где тусклые лица стерты и похожи на жестяные кружки.
         Где мускулы вплетены в железо и зацементированы.
         Где лишь немногие сохраняют душу живу.
         Где так горячи мечты о мести.
         Где царит безмолвие и никогда не бывает пусто: в каторжных тюрьмах устав запрещает заключенным разговаривать.
         Где злоеды пожирают хлеб, а руки работников пребывают в бездействии.
         Где буемыспы, голодари и трудари разных рас, племен и наречий одинаково несчастны.
         Где старый мир готовит кадры грозных мстителей и великолепных режиссеров и дирижеров грядущей мировой революции.
Тюрьма, тюрьма...
         Крепость тиранов.
         Твердыня земных владык.
         Дом задушенных рыданий.
         Могила для живых.
         Тьма, горе, яма и петля.
         Твой камень источен слезою, стены закопчены тоскою.
         Непоколебимая, как тупость, ты плывешь из века в век.
         Законники облепляют тебя, как вши: они сосут твою кровь и гной.
         Тень твоя одинаково обезображивает лик царств и республик.
         Ветер обходит тебя стороною, птица не вьет гнезда на твоих башнях.
         Пребываешь, гнусная, в гнусности своей, прикрыв пыльные запаутиненные глаза убийцы.
         Когда над миром загремят грозы и взовьются наши ликующие знамена – на тебя, тюрьма, будет обрушен наш яростный вой и первый сокрушающий удар!
 

         1927
 

         ЖЕНА И ЖЕНУХ

 
Любовная гимнастика, палка и барабан.
         Когда оба до смерти надоели друг другу, но продолжают вести нечистую игру.
         Когда лобзанья медленны и тупы, а речи так лживы, так пусты...
         Когда он уже знает ее всю наизусть, как таблицу умножения, вдоль и поперек.
         Когда, скучая, она созерцает в нем, точно рыбок в аквариуме, все его пороки.
         Когда самые страшные мученья ада реально воплощены: оба по горло в воде, но не могут утолить жажды.
         Когда дни похожи один на другой, как сукины сыны, а восторги убоги и заранее будто циркулем размерены.
         Когда они, будто в расколотое зеркало, смотрятся друг в друга, и стоят один другого.
         Когда оба, в угоду молве и обстоятельствам, отказываются от всего, что манит и зовет.
         Когда шуточка не шутится, и раздражение неотступно следует за ними.
         Когда скука прожорлива: как моль, как ржа, как тля, она съедает всю жизнь.
         Когда пиршествует грубость и бытие разнообразится только ссорами да вздорными пустяками.
         Когда он и она считают себя жертвами, в то время как являются по отношению друг к другу палачами.
Отвисшая губа, свинцовый поцелуй, глаза, заросшие сном, мхом, чертополохом.
         Когда невыносимо чужое счастье.
         Когда все тайное стало явным и запретное доступным.
         Когда оба сидят друг против друга, как два больных зуба.
         Когда закисает каждая кровинка, а сердце задыхается и гаснет.
         Когда давно уже откочевал в прекрасное далёко табор веселых выдумок и милых шалостей.
         Когда любовные утехи становятся таким же нехитрым занятием, как чаепитие.
         Когда нищенское благополучие и есть желанный рай столь многих.
         Когда былые радости вспоминаются, точно какое-то досадное железнодорожное недоразумение.
         Когда цинизм и низость лобызаются, а ханжество и судорога притворства ведут бесконечный танец.
         Когда над ее завитой головкой сияет великолепное спокойствие, не омрачаемое ни единой стоящей мыслью.
         Когда и он давно увял в тени семейного очага: ум его стал мелочным, а задавленная темным сном душа – ничтожной.
         Когда в супружеской постели бывает так скушно, что в пору гармонистов и песенников под кровать сажать...
Огонь и искра, солнце и свет.
         Ласковый ветер и златолобое солнце за окном вагона, а рядом – она, словно досадный пейзаж, от которого ни уйти, ни уехать.
         – Мы будем верны друг другу до гробовой доски, – широко разевая рот, сказала она.
         Он отвернулся. Тощая серая слеза перебежала поле его щеки и канула в бороду.
         И еще что-то говорила она. Он забывал ее слова раньше, чем эхо этих слов умирало в углах купе.
         Она рано улеглась спать. Ему было так скушно, что даже дышать не хотелось.
         На станции он вышел. Сияние звезд и прохлада весеннего вечера немного успокоили его.
         – Смотри! – воскликнул он, возвратившись в купе с большим букетом. – Как они прекрасны.
         Она подняла с подушки заспанное лицо с печаткой кружевного узора на щеке и тупо, как сова на молнью, поглядела на блещущие верной красотой розы.
         А утром удивилась, увидев женуха с обрывком веревки на шее. Он сидел за столиком, заставленным множеством пустых бутылок, и злобно мечтал.
         Самый необузданный разврат объял и влек его затравленную мысль.
А она, будучи женщиной рассудительной, принялась за варенье – до сластей была превеликая охотница.
         Розы ржали.


         1928


         САД ТЫ, МОЙ САД

 
На заре старый дрозд был разбужен птичьим гомоном – вокруг уже бодрствовали и на разные лады пробовали голоса славки, малиновки, синицы, соловушки.
         Тут береза распрямляет упругую ветку.
         Там клен распускает первый клейкий листок.
         От набухшей вишневой ветви веет весной.
         Сияют умытые росою ландыши, им еще грезится зима.
         Маки горят, как торжество.
         Каждая травинка немо славит утро.
         Листья в зеленом пуху.
         Под взволнованный птичий щебет зацветает и распускается куст шиповника.
         Кактус, подставляя зеленые ладони, ловит долетающие из фонтана брызги.
         Под светлым ветерком сребристый тополь волнуется, подобен потоку, полному глубокой силы.
         Береза так легка, что, кажется, вот-вот взмахнет сквозным крылом и улетит, расхорошая.
         Гигантская сосна уходит вершиною под самые облака, и чается, вот-вот она запоет какую-то еще неслыханную на земле песнь.
День разыгрывается. Старый дрозд смотрит на летящие над садом облака. Мир и тишина в саду, безгневны и светлы речи птиц.
         На сосновом сучке выкипает первая смолка.
         Какое кругом многообразие форм, запахов, цветов и от цветков...
         Цветы, что снежинок мельче и легче тени порхающей бабочки, а на плавающих в бассейне мясистых листах виктории дети могут играть в мяч.
         Иное дерево не берет и топор, а стыдливая мимоза, свертывается не только от прикосновения, но и от одного взгляда угрюмого человека.
         Былинка, не дающая тени на солнце, произрастает около корней мексиканского дуба, имеющего пятнадцать метров в поперечнике.
         Сколько тысячелетий подпочвенные воды мыли корни орхидеи, имеющей пятнадцать тысяч видов?
         Резеда, магнолия, чей запах совершеннее самых совершенных произведений искусства, африканские же стапелии смердят падалью.
         Растения юные и вымирающие, домоседы и бродяги. Береза пришла в Сибирь с русскими дружинами в XVI веке; дерево гингко еще в доисторическую эпоху откочевало с равнин нынешней Европы в Китай и Японию и лишь недавно возвращено на свою прародину.
         Светлый ветер перебирает ветви дерев, по траве-мураве переливается огненный узор.
         Из чашечки цветка какая-то жукашка шепнула пролетавшему мимо жуку: «Я здесь».
         В зелени плюща, как смех Кармен, сверкает вьющаяся гималайская роза; поднимается ли в ней температура в пору цветения и любви?
         Из-под забора буйно прут лопухи и репейник, разросшиеся нерадением садовника; с грустью думается о наших достижениях в литературе, музыке, живописи, архитектуре.
Вечер, вокруг разлита кроткая печаль, старый дрозд укладывается на покой.
         Листва шелестит в дремоте.
         Цветы, словно в молитве, склоняют головы.
         Последний луч гаснет на стволе березы.
         В тесной аллее тоскует о своей далекой родине библейский кедр.
         Аромашки, аромашки... вспомнилось что-то из дней юности далекой.
         Какая-то цветыня, коей я не знаю названия, раскачивается под мгновенно пролетевшим ветерком, точно танцовщица в медлительном танце.
         Тропические папоротники похожи на распущенные волосы красавиц, которых в наше время мало уже и осталось; они переводятся, как зубры.
         Голубой лотос – Индия и Египет, угасшие веры, вымершие народы, вечное круговращенье жизни.
         Зеленые тени, прохлада. Прозревшая мысль летит, мне становится понятней Иван Грозный, чей образ долго еще кровавой звездою будет мерцать над страною.
         Будто грешные души, стайкой пронеслись грачи, и все стихло.
         В кустах слитный сумрак.
         Тишина... Слышно дыхание дремлющей на цветке пчелы.


         1929


         В КЛЕЩАХ БЕДЫ

 
Дикая ухмылка дикого случая – на улице средь белого дня погиб пятилетний сын.
         Далек был твой путь, сынок, славные дела ожидали тебя...
         Лежишь смирнехонько... Губы твои запеклись, занемели.
         В лесах и полях пирует весна, а тебя нет.
         Бульвары полны детей, мир полон детей, а тебя нет.
         Чаял: восстанет в тебе сила и слава моя и – вот! – тебя нет.
         Твой лепет был для меня полон глубокого значения.
         Увижу тебя во сне... О, лучше б мне не просыпаться!
         Поплыву по рекам и морям, тебя не будет со мною.
         Затоптан, измят твоего лица цветок.
         Каждая кровинка во мне в смятеньи рыдает.
         Через всю жизнь – до самой могилы – точно горб, понесу я свое горе.
         Поковыляю до отбитой мне судьбою черты, и в смертный час мой последний стон будет о тебе, сынок.
Ветер дикой скорби качает меня, рвется сердце с причалов своих...
         Под дробь барабана пройдут пионеры, мне вспомнишься ты.
         На конях проскачут солдаты, мне вспомнишься ты.
         Под окно прилетят голуби, мне вспомнишься ты.
         Наткнусь на калеку, мне вспомнишься ты.
         Увижу гимнаста, мне вспомнишься ты.
         Возьму с полки книгу, мне вспомнишься ты.
         Во дворе тявкнет собачонка, мне вспомнишься ты.
         Услышу смех, услышу детский плач, мне вспомнишься ты.
         Пахнёт ветер, что обвевал твое разгоряченное в беге лицо, мне вспомнишься ты.
         В цветке полевом я узнаю тебя.
         В сияньи далекой звезды я узнаю тебя.
         В журчаньи ручья я услышу тебя, мой дружок.
О, проклятый день! О, черный час!
         Иссяк родник надежды моей.
         Обуглены крылья надежды моей.
         Ввергнута в гроб надежда моя.
         Подломились колени надежды моей.
         Оборвалось дыханье надежды моей.
         Все кончено,
         Сын умер. Куда пойду и что буду делать?
         Пуста душа моя.
         Подрублены воды жизни моей.
         Живой завидую мертвым.
         Отчаянье ревет во мне.
         Горе мое всесильно, как вода, – плыву, тону и захлебываюсь своим горем.
         Я оглох, я ослеп.
                 Улетел, улетел мой белый лебедь...
 

         Май, 1931


         КНИГА
 
         1
 
Завернем, дружок, в лавку букиниста, помечтаем над книгами...
         Какая серость шрифтов.
         Какое удручающее однообразие печатных пустынь.
         Тут иллюстрация подана, точно через рябое стекло.
         Там музыкальная фраза надломлена переносом на новую страницу.
         Подобны червям на падали, кишат опечатки.
         Мудрое и глупое слово идут по тропе одной строки.
         Полчища букв, похожих одна на другую, как дождевые капли.
         Строгость стройных строк там, где нужно волнение.
         Одним шрифтом набраны и отпечатаны Хлебников и Халтаузен.
         Проза – солома, мякина, чертополох.
         Поэзия... в болото бы сего пиита изучать ритмику стиха у лягушек.
         Критика – мягко говоря – святочных масок пляска.
 
         2
 
Нас гнетет несовершенство вещей... Когда же, наконец:
         Меж строк прорастет трава?
         В зарослях зеленых строк крякнет утка?
         Со страницы загремит морской прибой?
         В книге о гибели «Челюскина» застонет и загудит штормовой океан?
         Из пушкинского стиха, точно из куста, сверкнет соловьиный свист?
         Емкость книги? Вкус книги? Запах книги?
         Волнение и трепет страстей в строке?
         Поэт + музыкант + живописец?
         Когда же, наконец, строки закипят по странице, подобны листьям весенней березы?
         Строки заплещутся по странице, словно праздничные флаги над кораблем?
         В книге – рельеф гор, глубина реки, простор степей?
         Знак – ?, знак – !.. А где же знаки удивления, недоумения, досады, восторга, ненависти, приязни?
 
         3
 
Мы верим, мы знаем, мы угадываем – день близок.
         Бумага начнет лягаться.
         Взору злодея будут недоступны стихи.
         Слово бездарное, слово лживое, слово глупое будет скатываться с печатного листа, как скатывается ртуть с полированной поверхности.
         Будет заоркестрован, вплетен в строку плач и смех.
         Зимняя строка будет запушена снегом и подернется искрой инея.
         В лирической строфе особо нежные слова будут мерцать, подобны звездам.
         Фраза – на страх бездарным – будет декольтирована и уже не сможет скрыть убожества своих форм за придаточными и вводными.
         Детская книга, поистине, будет являть собою чудо.
         Со страниц Жюля Верна на юного читателя дохнёт палящим зноем тропических стран; дрогнут строки текста, и из строк, словно из пенящихся волн, вылетят на всех парусах окутанные пороховым дымом корабли – грянет битва.
         Кони будут ржать и скакать со страницы на страницу.
         Герой будет бледнеть, краснеть, улыбаться; у героини из-под дрогнувшей ресницы выкатится слеза.
         Описание заката – по странице сеются сумерки, страница дочитана, на страницу хлынула ночь – меж потемневших, неразличимых строк блеснут звезды.
         Где ты, рука мастера?



         БИТВА

 
         1
 
Наконец-то, упорство милых рук было сломлено!
         Он ворвался в нее, как в побежденный город, и предался буйству и веселью.
         Сладок хруст молодого хряща на молодом зубе.
         Нежный стыд догорал в ее вдруг захолодавшей груди.
         Простертые руки, сочные губы, горящие в темноте глаза.
         Она развернулась под ним, как волна развертывается под ветром.
         Прекрасен был ее лица весенний сад, высок костер грудей.
         Восторга горячее дыханье и румянец во всю щеку.
         Удар и стон, кровь и буря.
         Его меч сверкал и разил.
         О, свежесть объятий, кипенье непочатых сил...
         Вдруг – вихрь, ливень звезд! – и, охваченная пламенем, вечность исчезла.
         Замкнулся первый круг.
 
         2
 
Цвети, наша юность, шуми, наша молодость, честным трудом да любовной славою!
         Она – река, он – пловец.
         Она – песня, он – певец.
         Она – звезда, он – астроном.
         Она – козленок, он – пастух.
         Она – весна, он – месяц май.
         Она – гряда, он – огородник.
         Она – крепостная стена, он – таран.
         Она – неведомая страна, он – любознательный путешественник.
         Она – серебряная струна на высоком строе, он – звенящая стрела в полете.
         Она – раскрытая библия восторгов, он читал страницу за страницей, бешено листая.
         Она – ларец чудес и веселых премудростей, он... в нем сердце пело петухом.
         Она – источник чистый, он – путник, которого уста запеклись от жажды: всю ее ему хотелось собрать в горсть и – светлую – выпить.
 
         3
 
Ночь была расписана звездами и всклень налита тишиною.
         Спали пичуги в гнездах.
         Спали буки и букашки в напоенной росою траве.
         Спали косматые дубы, склонившись над спящей рекою.
         Над спящим миром бодрствовали лишь любовники.
         Уже совсем смело она его целовала и смеялась.
         Какие-то пустяки она болтала и остро смеялась.
         Слушали ту воркотню лишь цветы да сонные травы.
         Как ласково над ними было ночное небо, как нежны звезды...
         На губах ее, как надежды луч, блуждала улыбка.
         Он доцеловывал ее губы и плечи, гордые сосцы и ноги и все остальное.
         Озаренные любовью, они наконец уснули над потоком своего счастья.
         В потоке плыли опрокинутые тополя, первые блики разгорающегося утра, журавли в небе...



НЕЗАКОНЧЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ



         СТАРИК


Полными глотками пил из кубка наслаждений, грел на груди все скорби.
Плутал в садах [наслаждений] мечты, с горы прозрений озирал века прошедшие и будущие.
Пора, пора старым костям на покой.
Солнце моей жизни близко к закату. Пора, пора собираться в последний путь.
Мои ноги пили росу, а глаза – просторы всех морей.
Томимый тоскою, как в хладные струи потока, я входил в книги и освежался.
Утреннее (раннее) солнце грело меня, любовался закатами и звездным полем.
Птицы в саду славили мою молодость и силу. Был на войне – убивал и сам переплывал потоки смертельного огня.
Дожди и ливни секли меня, ветер сушил.
Первый снег скрипел под моей упругой ногой.
Я страдал и ревновал, терял и находил.
Я питался девичьим мясом, запивал его вином.
Степь поила меня полынными ветрами.
С подругой топтал весенние цветы, вдыхал [запахи?] соснового бора.
Скакал на коне, нырял в стремительные воды, плавал по морю.
Был солдатом и бродягой. Бесконечные пути – костры, парус.
Слух, зрение, осязание, обоняние, вкус.



         ЧЕРВЬ
 

Ученый ...... оживлял иссохшие цветы, а себя не можешь оживить. Аршином мог измерить ветер, мог взвесить тяжесть огня, вес рушившейся на берег волны.
         Все превратилось в навоз и червей.
         Попирал владык, как грязь, *топтал* как горшечник глину.

         Последние *миги*, удлиняясь как вечерние тени, сольются с ночной темью. (Ночь поглотит их.)
         Последние всхлипы и бормот – тишина.
         Тишина, покой, мрак.

Испуг и скорбь потонут в догорающих глазах твоих, как тонет в струях потока, кружась и мерцая, осенний лист. Остановится дыхание твое, и на сознание [твое] падет завеса забвения.



         СЛОВО
 

         Я подбираю цветные слова, без устали граню и шлифую их и перестраиваю и так и эдак, и вот строка сияет радугой, и каждое слово, усиливая силу граничащих с ним слов, не теряет и собственного блеска.
         Мысль улетает в соцветие слов, как в тучу белый аист.
         Слово – это масло в светильнике, питающее пламя мысли.
         Слово – верблюд, издыхающий под непомерным грузом предвзятых идей.
         Слово – зеркало звука.
         В слове – улыбка цветка и жалобы струны.



         КАВКАЗ
 

Где с гор с разбега бросается в море, зарываясь в пену, Терек.
Где неумирающие летние зори ночуют в голубеющих ледниках.



         БЫВШЕМУ ДРУГУ
 

Тебя и свору хвалителей твоих покроет срамота, как Чермное море покрыло фараона со всем его воинством.
Брат мой! Друг мой! Заклинаю тебя: откачнись от поганых идолов, коим поклоняешься, и обрати лицо свое к богу единому и милосердому.
Засахаренное лестью сердце твое глухо к горю и страданиям народа.
Брат мой! Али забыл ты старую истину: от сытости тяжелеет мозг и каменеет сердце.
Гнусность и пороки мира сего ты пьешь, как воду.
Виден мне из окна старьевщик на мусорной яме – мешок его полон.
Пух юности облетел с сердца твоего.
За каждой строкой твоей, хромая, ковыляет злоба.
Когда-то легка, как голубиное дыхание, была строка твоя.
А ныне ты хрипишь, будто заржавленая граммофонная труба, от напряжения жилы вздуваются на лбу твоем, но – глаза твои лживы, душа пуста.
Над книгами твоими, как над падалью, жужжат мухи предвзятостей.
Мертвы страницы книг твоих, и в их замученных лицах нет ни кровинки поэтического румянца.
О, герой мелких побед, темных дел мастер!
О, толмач скудоумных идей. Ведь от книг твоих даже коровы – будь они грамотны – взвыли бы от скуки не своими голосами.
Оборвал своей ты песне крылья.
Крошево твоих тухлых мыслишек густо наперчено цитатами вождей.
Твоя книга – прейскурант пошлости.
Ты заклеймен похвалою этого прохвоста.
Счастливое словцо сиротливо жмется в угол.
В саванах страниц бредут скелеты замученных идей.



ВАНЬКА-КРЮШНИК


Марфа Всеславна.
Шуба седых бобров.
Вышивала узор хитер.
Жизнь ее была мирная. Жила, как в тихое озеро гляделась. Диковинных птиц, зверей и цветы шелками вышивала, тонки кружева плела.
Увидала Ваньку, сердце бьется, не плетутся кружева.
Глянула – его мороз подрал.
И была она хороша да пригожа, как яблоня в цвету.
Ванька ходил под окнами и стонал, как зверь.
Песнь его раздавалась в ушах красавицы, как ржанье молодого жеребца.
Девкам пригляден, к любви счастливый.
Чужа-мужняя жена, грех-грех мимо красоты пройти.
Всяк ищет упалого зернышка.
У ней кровь в лице, будто у заяцы.
Сидит, как свеча горит.
Бровь остра, как народившийся месяц.
Жаворленочек.
Статная, как черный лебедь.
Соколочка.
Он не смел на нее глянуть, как на солнце.
Где упадет ее слеза, там цветок пыхнет.
Вода непитая, неотведанная.
Павушка, величавушка моя.
Пристально, не мигая, смотрели на нее две зажженные свечи.
Голос чистый и светлый бил из нее, как из-под камня родник.
– Меня матушка родила в саму заутреню под звоны колокольные.
Под сердцем у меня соловей гнездо свил, под сердцем соловьи свищут.
– Вся ты мне в любовь пришлась
Вспыхнула до слез – совсем дикая.
Он ее к сердцу жмет.
Снял с себя крест и задернул образа, готовясь к грешному делу. Исстари по учению христианскому, ведомо, что баба есть покоище змеиное, цвет дьявола, купница бесовская.
Груди, как заюшки белые.
Ухватил ее за груди белые.
И давай девицу трепать, целовать.
Под усы его целовала и белой грудью нападала.
Она, голубонька, стонет, а он ее, как ястреб, крылом бьет.
– Ах ты, лапушка, надсадушка моя.
И слилась река с рекой.
Она под ним как вода течет, а он по ней как по реке плывет.
И всю-то ночу, от вечерней зари до утренней, он бился в нее, как черный прибой в белый берег.
– Хороша девка... И глубока и широка, как Волга в разлив, и ни одной-то косточки в ней, стерве, нет: одни хрящи хрустят... Хороша...
Она всё его кудри гладила.
– Я и так гладкий, – смеялся он.
Молния из туч проглянула.
И день лежит, и два лежит, рученьки-ноженьки точно повыломаны. Не пьет, не ест, знахарей-лекарей от себя гонит. А на третий день баню истопили, дворовые девки ее в четыре веника парили, косточки порасправили, тогда она в себя пришла, а ночью сама к казаку босиком в одной рубашечке побежала, сама плачет, сама смеется.
Ночь темна, лицо, счастьем озаренное.
– Мне твоя любовь не в диво.
Он к ней больше не ходил......... речи не говорил и песенки не пел – знать, прихлебалась красная ложечка.
Она плачет, и ему нисколько не жалко, и ни одного-то словечка жальливого для нее у него нет.
Плачет – слова. – Не плачь, девка, не печалься. Я любить не стану. – Она еще горше.
– Не плачь, не тужи.
– Тошно, Ванюшка, из воли да в неволю. Али забыл, как целовал, улещал, «навеки твой».
– Прихлебалась красна ложка.
– Ты разоритель мой, ты погубитель мой. Общипал с меня девичью красу, как с утки перья. Куда я ныне голову приклоню?
Слезами смыла свою красу.



Из "ВСЯЧИНЫ"
 

Терек и хорош, потому что он сдавлен скалами. Разлейся он по равнине – болото. Все прибрежные куры подохли бы со смеху.

Мысль и мечта равноправны.

И все мои угадки как какая-то песнь без начала и без конца.

В такой день воробьи и те не чирикают, а лирикают.

Он забежал в цветочный магазин и купил весны на трешницу.

И в ночи с вышки Бугазского пикета, что стоял у самого берега Черного моря, дозорный кричал нараспев: «Слу-у-шай». Дозорный на соседней вышке подхватывал и передавал дальше: – Слу-у-шай.

И так-то этот предостерегающий окрик бодрствующего на границе казака перекатывался от Черного моря до Каспия.

– Береги-и-и.

Жалобно мяукали львята, искали у матери защиты.

В ожидании гибели пригорюнившись сидел в березе черный дрозд.

Таракан на пороге щели тревожно шевелил тонким усом.

Анархия в городах «плюс» верблюд сдох «плюс» все пошло по-старому.

Старость... потянуло прохладой.

Свинцовый поцелуй.

Счастливая улыбка, как молния, опалила меня.

Фейерверк песен твоих.

Радуга песен.

Строка, что играет на странице, как солнечный луч.

Строка – зыбкий мост над .....

Тараканье племя неистребимо.

Шакалы собираются в стаи, лев – один.

Славу нажить трудно, а растранжирить легко.

Ты шел по цветущей земле, [*отражая в себе*] и звезды, как в потоке, отражались в тебе.

Строки – качели.

Строка – топор.

Зеркала чужой славы.

Лицо его было измазано черными... *мыслями*.

Как опасно юному таланту бездарное окружение.

Калоши, поставленные на туалетный стол, мой взор меньше бы оскорбили, чем эта книга.

Когда он взирал на нее как на пустыню – и серо, и жарко, и не на чем глаз задержать.

Когда задница думает и решает.

Злобное сопенье.

Когда она протягивала руку, не знающую работы: «Денег». – он уходил и с ежами и сомами вел унизительные для его самолюбия разговоры, выклянчивая аванс.

Судорога притворства и лжи. Когда оба вынуждены были отказываться от всего, что манит и зовет.

Дивясь утру [миру], *маки широко раскрыли веки нежных глаз*.

Вечер, догорали цветы.

Разнообразие цветов – грамматика красоты.

О чем ей мечтается (Сад).

Какою жаркою мечтой она дышит и понятны ли ее мечты пчеле? (Сад).

Зарево цветов над зеленью (Сад).