проза Когда расцвела нарисованная роза

                Когда расцвела нарисованная роза

       Разбирая разный хлам на чердаке, я вдруг наткнулась на эту книгу. Тоненькая, пыльная, с потертой, но все-таки очень красивой обложкой, похожей на настоящую кожу, она оказалась дневником. В правом углу первой страницы было написано «Дневник Ирины В.», а на самой странице черной ручкой была нарисована нераспустившаяся роза. Я села прямо здесь же, на чердаке, на маленький детский стульчик и начала читать.

4 июля
       Грибы пошли, и я за грибами пошла. Сыроежки еще по-летнему хлипкие, но я все-таки их набрала, чтоб сварить и поесть. За год так по ним натоскуешься, что и расплывухи ешь чуть не с ложкой вместе. И подосиновиков много – почти в каждом осиннике приседала, и подберезовиков… А маслят – тех словно брызнул кто. И червивых, на удивленье, мало. Все пальцы теперь от грибных шляп черные.
       Год этот щедрый. Ни ягодами, ни грибами не обидел. Всего наелись, и еще наедимся, и на зиму заготовим.
      Зацвела липа. Жужжат пчелы. Теперь каждый кустик, каждая тропка, каждый уголок в доме пахнет медом. Как-то даже сердце от этой сладости щемит светлой грустью. О чем грустится, не разберу, но так хорошо, так легко, так плакать хочется.
     Приехал из Москвы Валерка. Я так соскучилась по нему, что весь день не отходила. Брат всем нам подарки привез. Маме – большую красивую шаль. Белую, мягкую, какую мама давно хотела. Отцу отдал бритву электрическую и какие-то в черном переплете очень дорогие книги. Отец похлопал Валерку по плечу, поблагодарил сдержанно, хотя по глазам было видно, как он рад и гордится сыном. А мне брат вынул из огромной синей дорожной сумки золотые сережки. И зачем только они мне? Куда их в деревне надеть? Да и уши-то у меня не проколоты. Но пусть, я все равно так рада, что Валерка вернулся, и что про меня там не забывал. А вечером брат спохватился – забыл мне еще кое-что отдать. И принес из кармана вот эту тетрадку, похожую больше на книжку. Твердая обложка, и такие белые листы. Теперь вот в этой тетрадке писать буду. Брат нарисовал мне в ней розу. Он всегда хорошо рисовал, но эта роза мне особенно нравится. Как я рада, что Валерка приехал!

13 июля
       Ходили с братом за ягодами. День не жаркий, и так хорошо было на поляне. Вокруг сосны шумят, и ветер разгоняет мошкару и слепней. А сосны такие большие и такие душистые. В их тяжелой черной хвое путается солнце, и оттого они пахнут еще сильнее. Когда собирала землянику, то часто, задумавшись, смотрела на тонкие шершавые сосновые стволы. Валерка тоже смотрел, и дышал глубоко их терпкой свежестью. В Москве-то уж точно нет таких сосен.
       Набрали пятилитровое ведро земляники. А еще я нарвала колокольчиков. Они голубые-голубые, как глаза у совсем маленьких котят. Целый букет для мамы домой принесла. А Валерка нарезал душицы, и зверобою, и тысячелистника. Вернулись мы к чаю с ватрушками. Чай со смородинным листом, а ватрушки с пылу с жару – пальцы жгут, и пар от них сладкий идет. У мамы самые вкусные ватрушки на свете!
      А вечером – баня. И я пошла в первый жар. Отец мне новый веник сделал. Чудесный веник: и береза в нем, и дуб, и елочки маленькая лапа. И во всю эту душистую зелень, как в девичью косу, вплетены душица, болиголов, полынь и много-много всяких разных трав. И я долго-долго парилась, и холодной водой обливалась. Вроде часто баню топим, каждые три-четыре дня, а надоесть она никак не может. И такая легкость потом, словно крылья выросли, и сейчас взлетишь над землей.  Как жаль, что Валерка париться не любит.
      Ночью долго не спали. Сидели на скамейках возле домика и разговаривали. Валерка рассказывал, что ему очень нравится одна девушка. Зовут ее Лена. У нее большие голубые глаза и золотистые волосы. Она очень хорошо поет и знает много разных песен. Мне отчего-то грустно слышать от Валерки, что у него кто-то кроме меня есть. Может, это оттого, что я петь не умею? Или оттого, что у меня волосы не золотистые, а темные? Мне так горько стало, я так расстроилась, и Валерка тотчас это заметил и стал расспрашивать. И я ему сказала, что он меня на нее променял, и больно мне сделал. А брат рассмеялся и обнял меня, и мы с ним до полуночи так в обнимку и просидели, и я совсем успокоилась. Он все говорил, что я у него одна, и самая хорошая, и что я «его Иринка». И мне стыдно стало, потому как я плохо о нем подумала.
        А ночь была чудесная. И звезды, крупные, как яблоки-ранетки, висели над головою низко-низко. И густой, ясный Млечный путь тянулся, разорванный черной крышей веранды, и уводил за горы. Интересно, кто ходит по Млечному пути? Бог с ангелами? Души умерших? Или дети во сне?..
        Пахли звездочки душистого табака, насаженные у самого домика. Пахли розовые пушистые фиалки. Пах смородинный лист. И все эти ароматы словно в нас насквозь вошли, и в одежду, и в кожу, и в волосы. И так славно было дышать, и смотреть, и слушать, как кузнечики трещат, и будут до самого утра трещать.

26 июля
      Валерка болеет. Он промочил ноги в лесу, а день тогда был сырой и холодный, и теперь у него высокая температура. Я сижу рядом с ним, а за окном хмурый дождь. Грустный такой, словно тоже болеет. Лоб у брата горячий, и глаза как будто тонким красным карандашом по векам обведены. Он страшно кашляет и все просит пить. Я подаю ему горячий чай с лимоном. Мама хмурит брови, глядя на градусник. Отец читает газету и по временам с укором говорит нам, что мы зря так суетимся, что это простая простуда. А мне так плохо, так грустно, так жалко Валерку, так хочется ему помочь. Уж лучше бы я болела, чем он! Мама меня отругала, когда я ей об этом сказала. Она говорит, что одного хилого хватит, чтобы я на себя болезни не звала. Мама, может быть, не понимает, как я люблю брата. Скорее бы он выздоровел, и мы бы пошли с ним купаться на озеро.

1 августа
       Прошел дождь. И все листья так и горят под выглянувшим из-за облаков солнцем. Большая круглая тыква тянет с высокой навозной кучи усы и щекочет мне голые ноги. Валерка ходит с тяпкой и рыхлит морковь. И я с маленькой тяпочкой помогаю ему. Земля мягкая, черная, словно уголь, и пахнет чем-то горько-кисло-сладким, своим, особым земляным запахом. По двору скитаются курицы, чего-то клюют. А петух стоит и смотрит, как мы рыхлим. Он думает, наверно, что он щеголь, что он франт, а на самом деле он ужасно смешной.
      После полудня сосед Колька прибежал и сказал, что прилетели лебеди. Лебеди! Мы с Валеркой все бросили и побежали на реку. И правда, прилетели. Двенадцать штук. Белые-белые, как наши простыни. И на синей воде они кажутся еще белее. Вскидывают большими крыльями и обдают темно-зеленые камыши брызгами. Ничего прекраснее на свете нет, чем лебеди. Они редко залетают к нам на реку, обычно все мимо, мимо тянется их ровный белый треугольник, туда, за горы, на озеро, до которого с нашей деревни идти очень далеко. Валерка тоже лебедей очень любит. Мы с ним сидели на берегу и смотрели, и насмотреться не могли. И так нам обоим было радостно, и мы улыбались и лебедям, и друг другу, и всему вокруг.

10 августа
         Я читаю Есенина. Иногда мне кажется, что я бы так написала, если бы умела стихи писать. Он похож на ветер и на лепетанье тополей, и, может быть, похож еще на звуки губной гармошки, на которой так часто по вечерам играет Колька. Но и это все не так, конечно, я говорю. Есенин похож на все, что есть в природе и в деревне. Особенно на запах свежескошенной травы. Да-да, вот. Есенин похож на аромат разнотравья! И желтые лютики, и розовый лохматый клевер, и лиловые колокольчики, и ромашки, и кашица, и много еще чего, и все это тебе густо прямо в лицо, прямо в душу дышит. Я в один день сборник стихов прочла. Теперь возьмусь за Блока. Мне его Валерка давно предлагает. И хотя сам он его не любит, но говорит, что прочесть надо, раз Блок оставил след в русской литературе. Вообще, Валерка, наверно, прав, что меня читать заставляет. Только порой уж такие скучные книжки дает, что сил нет никаких. Я над Экзюпери мучилась-мучилась, потом брат терзал меня воспоминаниями Жукова, а потом еще, в довершенье всех бед, заставил прочесть «Поэтику» Аристотеля. Ничего скучнее на свете нет. Аристотель – это опилки, которые и запить нечем, а приходится так глотать – всухомятку. И все-таки я прочла. Не поняла ровным счетом ничего. Но Валерка остался доволен.
         Прочитаю Блока, возьмусь за Мопассана. Валерка одобряет. Вроде небольшие романы. Даже если совсем неинтересно, прочту быстро.

27 августа
     Сегодня очень грустный день. Уезжает Валерка. Я не знаю, куда себя деть – так мне тошно. Брат тоже ходит хмурый, все перебирает сумку. Мама проколола мне уши, и я надела подарок брата. Мочки ужасно чешутся и горят, но я терплю. На прощанье натопили баню. Мама испекла пирог с лесною клубникой, и сварила уху из хариуса. Отец время от времени чего-то советует Валерке, а тот его почти не слушает, все смотрит на меня и пытается улыбнуться. На вокзал я не поеду – папа не пускает, говорит, что я там своими слезами только дорогу брату испорчу. Ну и пусть, может он и прав. Лучше плакать дома, вместе с мамой, уткнувшись в ее теплые колени.
      
1 сентября
       В школе три урока. Математика, русский и литература. Валерка уехал всего четыре дня назад, а я уже так соскучилась по нему, что ничего в голову не идет. Так не хватает ночных разговоров, походов за грибами, его шуток. Он теперь далеко, и остается только письма слать и считать дни до зимы, когда он снова приедет на Новый год. Эх, Валерка, Валерка! Если б ты знал, если бы ты мог почувствовать, как твоя Иринка по тебе здесь скучает, ты бы непременно вернулся!

З0 декабря
      Не брала столько времени в руки дневник, даже как в нем писать отвыкла совсем. Но теперь Новый год на пороге, и Валерка в пути, и не писать не могу. За окном столько снега, что все ненастоящим кажется. И, видимо, хлопья белые будут и в ночь новогоднюю падать. Мороз слабый, приятный, так и хочется на улицу, в сугробы. Но я сижу дома и часы считаю. Скоро уже шесть вечера, и в дверь позвонит брат, и румяный, прямо из зимы, весь снегом запорошенный, шагнет в квартиру. И пусть мама ругается, что с холода он, я все равно его обниму и всего-всего перецелую.
         А в комнате стоит елка. Ее вчера отец из лесу привез на санках, и за ночь она наполнила весь дом еловым запахом. Под елкой, прямо в свалявшейся  вате, спит Мурка, свернувшись полосатым клубочком. Если осторожно подойти к ней, то можно услышать, как кошка посапывает и как шевелит ухом с маленькой кисточкой на конце. В клетке прыгает на жердочке щегол. Он, видно, тоже волнуется, чувствуя наше волнение. Порой посвистывает, но, в целом, весь день молча и настороженно косит на меня черным круглым глазом. Отец читает газету, на вид такой спокойный, но по временам все-таки глядит поверх очков на большие настенные часы, стрелка на которых так мучительно медленно двигается.
       Когда Валерка приехал, я спала. Так ждала, так тревожилась, что заснула! И даже как он стучал, не слышала. Брат кинулся ко мне, едва разувшись, подхватил меня на руки, и его мокрая от растаявшего в тепле снега шуба колола и холодила мне руки и лицо. И вышло, что не я его обнимать кинулась, а он меня. Ну и ладно, главное, что обнялись и нацеловались вволю!

Ночь с 31 декабря на 1 января
        Под елкой в вате – подарки. Большая коробка с синим фарфоровым чайным маминым сервизом, папин серебряный портсигар с небольшим рогатым лосем на крышке, моя кукла, у которой глаза закрываются, когда ее на спину кладешь, Валеркин новехонький спиннинг, за которым отец два месяца назад специально ездил в город. Пахнет миндалем, апельсиновыми корками, хвоей, курицей с черносливом, настойкой на черноплодной рябине и еще чем-то, наверное, Новым годом. Мы все сидим за столом, смотрим телевизор. Там какая-то певица красивая поет в длинном черном платье, но мы не слушаем, а разговариваем. Про все. Про Валеркину учебу, про мою учебу, про Москву, про работу отца. И так хорошо, и тепло, и торшер так мягко светит. И гирлянда разноцветная горит на елке, и стеклянные игрушки подмигивают из черных густых еловых иголок. Как хорошо жить!

         Дальше записи оканчивались. И мне было даже жаль, что тут так мало написано. Мне было интересно читать, хотя я и не знала, кто такая Ира. Впрочем, это, наверное, сестра Валерия Дмитриевича, двоюродного брата моего отца. Но я никогда не знала, что у него есть сестра, и сам Валерий Дмитриевич не упоминал о ней ни разу. И это странно было, потому что он, видимо, души в своей сестре не слышал. Я отнесла дневник в свою комнату и положила в ящик письменного стола.
         Вечером я спросила маму про Иру. Мама удивленно посмотрела на меня и спросила, кто мне рассказал. Я показала ей тетрадку с записями, и мама заплакала. Оказывается, девочка эта, когда ей только еще исполнилось шестнадцать лет, повесилась в сарайчике. О ней очень долго горевали, особенно Валерий Дмитриевич. Он потому и не говорит о сестре даже теперь – до сих пор очень больно.
  –А что случилось, почему она так сделала? – допытывалась я у мамы.
  –Не знаю, доча, и никто не знает. Ни с того ни с сего. Просто так…
       Просто так…Просто так не могло быть. Она так любила жить, так любила брата, что не могла «ни с того ни с сего» пойти в сарай и…
       Я никогда этого не узнаю. И рада, что, когда читала, понятия не имела о том, как у Иры все кончилось. Для меня она жила в каждой строчке: смеялась, грустила, любила. Мало кто умеет быть по-настоящему счастливым. А у нее получилось. И все-таки, что же это тогда произошло? Отчего это вдруг появилось в ней?
      Я сохранила дневник и часто перечитывала его. И мне было жаль, что я не знала Иру. И вот однажды, когда я в очередной раз хотела прочесть, то мне вдруг стало так больно и так грустно, что слеза скатилась по щеке и упала прямо на первую страницу. Боясь, что капавшие слезы размоют чернила, я поскорее закрыла тетрадь и убрала ее. А утром увидела, что нарисованная роза расцвела.

15 октября 2008 года