Письмо Владимиру Ларину

                Мы  в  тебе  души  не  чаем,
                но  зачем  глумиться –
                девяносто  пятым  чаем
                вздумал  похвалиться?
                Перед  нами, которые  в  Азии?
                Безобразие!

Ты  прости  уж  меня, ради  бога,
за  такое  хмельное  письмо.
Пошалить  захотелось  немного
да  и  льётся, как  видишь, само.
 
Получил  твоё  свежее  фото.
Прямо  скажем – солидный  портрет.
Узнаю  в  нём  знакомое  что-то,
а  чего-то, увы, уже  нет.

Вижу, время  на  нас  отыгралось,
по  бедовым  прошлось  головам.
И  фигурам, похоже, досталось:
пиджачишки-то  стонут  по  швам!

На  груди  вижу  орден, медали,
очевидно, за  доблестный  труд.
По  заслугам, конечно, воздали,
за  здорово  живёшь  не  дают.

А  ты  помнишь  / недавно  бы  вроде /
комсомольское  время  своё?
На  груди  молодого  Володи
красовался  значок  ГТО!

Это  было  недавно, не  далее
ну, каких-то  там  лет  сорока:
были  счастливы  мы  без  медалей
и  смотрели  на  мир  свысока.

С  высоты  двухметрового  роста
ты  теперь  уже  всё  разглядел,
что  на  свете  всё  очень  непросто,
что  у  жизни  всему  есть  предел.

Ты  теперь  разглядел, убедился,
что  без  юмора  жить  нелегко,
а, шутя, и  медалей  добился
и, шутя, угораздило  в  Псков.
 
Извини, пошутил  и, наверно,
где-то  палку, шутя, перегнул.
Впрочем  это  не  так, уж  и  скверно,
это  лучше, чем  вдруг  не  догнул.

Время, время, жестокое  время,
не  стоит  и  назад  не  идёт.
"Молодое  цветущее  племя"
нас  теперь  уж  никто  не  зовёт.

Но  в  Ташкенте  стоит  на  проспекте
нашей  юности  милый  приют
и  когда  я  бываю  в  Ташкенте,
постою  там  хоть  пару  минут.

Постою, погрущу  одиноко,
всё  былое  припомню, как  сон.
Не  доносятся  песни  из  окон,
не  выходит  никто  на  балкон.

Да  и  вправду  ли  было  всё  это?
И  не  верится  даже  порой.
Но  глядит  же  Володя  с  портрета,
располневший  свидетель  живой!

Пусть  сегодня  он  грозный  и  старый,
складки  губ  опустились  в  брюзге,
но  в  глазах  его, с  виду  усталых,
пляшут  черти  на  резвой  ноге.

Что  с  того, что  нам  старость  досталась?
Значит, возраст  пришел  призывной.
Несмотря  на  болезни, усталость,
ты  в  душе  молодой, озорной.

Если  дать  тебе  в  руки  гитару,
усадить  рядом  старых  друзей,
ты, наверно, поддашь  ещё  жару,
в  преисподней  разбудишь  чертей.

Если  хлопнуть  ещё "негатива",
грамм  по  триста, а  лучше - пятьсот,
то  в  аду, бросив  всех  неучтиво,
прибежит  к  нам, наверно, сам  чёрт.

Мы  такое  когда-то  умели,
что  не  видел  и  царский  лицей.
Всемогущая  юность  на  деле
всех  сильнее, любых  панацей.

Ты  припомнил  мои  мне  проказы,
но  давай-ка  мы  лучше  замнём,
а  иначе  мне  вспомнится  сразу,
как  ты  лихо  владел  кетменём.

Время, время, жестокая  сила,
ни  пощады, ни  совести  нет...
А  тебе  пребольшое  спасибо
за  такой  дорогой  мне  портрет!

Я  гляжу  на  него  без  отрыва,
исповедуясь, как  на  духу.
Всё  спешу  рассказать  суетливо
и, наверно, несу  чепуху.

Не  грустить  о  былом  не  умею,
ностальгию  нельзя  одолеть.
Но  о  прошлом  сейчас  не  жалею.
И  зачем  нам  о  прошлом  жалеть?

Мы  дороги  прошли  непростые
на  высоком  крутом  берегу
и  за  нами  дела  не  пустые,
перед  совестью  мы  не  в  долгу.

Наше  время  идёт  к  горизонту,
до  заката  бы  надо  успеть:
может, встретимся  как-нибудь? "Спонту?"
Надо  встретиться  нам, посидеть.

Отряхнуться  от  ржавой  наслойки,
наконец, ностальгию  унять,
помечтать  о  крутой  перестройке,
что  и  как  надо  в  корне  менять.

Мы  родились  нормально  когда-то
и  нормально  пройдём  до  конца.
Перестройка  нужна  бюрократам,
болтунам, грызунам, подлецам.

Да  и  то  я  не  верю, ей-богу,
что  изменится  вдруг  бюрократ,
что  бездельник  построит  дорогу,
что  сестрою  окажется  брат.

Приспособиться  смогут  и  только.
Только  кожу  сумеют  сменить.
Не  сломать  их  уже  перестройкой,
просто  надо  их  всех  пережить.

Отодвинуть, зажать, обезвредить,
посадить  их  на  хлеб  и  на  соль.
Впрочем, стоп! Начинаю  я  бредить,
наступил  на  любимый  мозоль.

Не  для  писем  подобная  тема,
в  письмах  главное  надо  сказать,
что  здоровье  отныне - проблема,
что  срываюсь  дерзить, / не дерзать! /.

Что  одиннадцать  внуков  по  лавкам,
что  со  мной  неразменно  жена,
что  за  мясом  великая  давка,
что  и  масла  тут  нет  ни  хрена.

Рассказать  и  о  том, что  безбожно
мы  угробили  чудный  Арал.
И  восполнить  его  невозможно.
А  ведь  он  на  глазах  умирал!

Все  мы  видели  это  и  знали,
все  ворчали, а  он  всё  мелел.
Мы  вздыхали, руками  махали,
но  бороться  никто  не  посмел.

С  пастухами  отаре  бороться –
только  блеять, да  пользы  в  том  нет.
Вот  глобальный  пример  идиотства,
безрассудства  на  весь  континент!

Да, у  моря  великое  горе,
не  унять, не  поправить  беды.
Жаль, конечно, Аральское  море,
но  и  люди  уже  без  воды!

Мы  давно  пьём  солёную  воду
/ раньше  было  хоть  чем  разбавлять /.
Ходят  слухи  у  нас  по  народу,
будто  всех  нас  начнут  расселять.

Кто - в  Сибирь,
кто – куда-то  к  калмыкам,
на  Амур, на  Урал, под  Ростов.
Ну, а  я  / где  я  горе  не  мыкал! /
я  поеду  к  Владимиру  в  Псков.

Поселюсь  на  краю  деревушки,
буду  тихо  и  весело  жить.
Как  в  Михайловском  некогда  Пушкин,
буду  там  вдохновенно  творить.

И  "Евгений  Онегин", быть  может,
в  новом  духе  отгрохаю  я.
В  этом  мне, безусловно, поможет
рядом  Лариных  ваша  семья.

Ну, теперь  уже  всё, "что же боле?"
Ты  и  так  уже, вижу, устал.
Беспорядочно  все  свои  боли
я  тебе  от  души  рассказал.

Да  и  я  уже  выдохся, вроде.
Извини, если  где  нагрешил!
Будь  здоров, дорогой  мой  Володя!
Не  болей!
Да  почаще  пиши!