Несколько приятных ощущений

(Предисловие к циклу "Кубический сон №30")



Ни раем, ни адом
меня уже не смутить –
и в лунном сиянии
стою непоколебим,
ни облачка на душе…

Уэсуги Кэнсин


(1) Иногда выходишь утром из подъезда (особенно, когда еще роса на травах, туманно и сырой асфальт незаметно дышит) идешь по городу, едешь на трамвае, потом снова идешь и снова едешь и – толком до конца не осознаешь: так ли нереально было то, что видел и пережил этой ночью, закрыв глаза. Там тоже был я, и все видел тоже, собственно говоря, не кто-нибудь, а я. Во сне все происходило четко и ясно, со мной и вокруг меня, как будто я и не ложился спать, и не закрывал глаз! а просто сделал один шаг из одних декораций в другие… Где оно это я в данный момент, когда тот, кто является мной идет по городу? осталось там во сне или все-таки идет и едет здесь и сейчас?!.. И, вообще, есть ли на свете в действительности сон и реальность – или они неотделимы друг от друга и являются одним и тем же, чем-то иным нам неведомым. Вполне возможно, что сон и реальность – это продукт нашего зыбкого ума, для которого характерно разделять и дробить, опираться на поверхностные знания и кажущиеся истины, существовать в путанице явлений и событий, придумывать красивые умозрительные теории вроде теории о существовании эго. И эта легенда «про эго» настолько древняя, отточенная и выверенная, что вполне способна подменять собой подлинное положение вещей в глазах обывателя. Если же нет на самом деле никакого я, то сон и бодрствование, в которых оно себя проявляет – это та же игра воспаленного воображения, фикция – их не существует, и вся эта физиология с закрытыми или открытыми глазами и положением тела в пространстве не имеет никакого значения. Вероятнее всего в действительности нет и ума порождающего данные (или какие либо еще) иллюзии, он только мираж, скрывающий нас от самих себя.


(2) Желтые глаза блестели. Глазунья пристально смотрела на меня. Где был в этот момент мой ум? Он цеплялся за все, что угодно и был всем, чем угодно – но только не самим собой! Сейчас он был этой яичницей и плевком томатной пасты рядом… Я методично и обстоятельно кромсал вилкой желтые зрачки, обрамленные фарфоровым белком, таким образом, вразумляя ум и тренируя его дисциплину. И от этого мне становилось легче: мой ум возвращался на место, приходил в необходимый тонус, наполняясь пространством моей исконной сущности, в котором согласно Природе не было ничего, во что он мог бы обратиться, там не было даже меня самого, да и его, собственно, тоже не существовало. Так понемногу (выражаясь в понятиях приемлемых человеку категорий) я приходил в себя. Хотя это – «я в себе» было еще до начала времен, по самые края заполнено абсолютно и естественно – ничем (о чем можно было бы сказать на обывательском диалекте) – то и я прийти, куда либо, в принципе, не мог, потому что идти было некому, и в этой пустоте яблоку было негде упасть!

В тот день и час мы пили «Пискаревское» молоко, хотя хотелось – водки! Если бы мы пили водку, то не узнали бы, что после молока на самом деле ничего нет, и необходимо было бы не пить ничего.

Вечером я лежал на диване – просто лежал и просто смотрел в потолок на крышу и за нее… Талый снег местами. Голуби. Цоканье коготков по кровле. Полетели…
Порой, о звонке телефона узнаешь немного раньше, чем он раздается. Я снял трубку рукой, которая от лени или от повелевающей ею умственной близорукости уже позабыла о своем назначении: не просто тупо держать, что не попадя, а держаться того самого стоящего и истинно настоящего вместе с остальными компонентами, составляющими человеческие позиции в мире самсары. Хватать в наши дни – это и функция, и назначение, и цель, – нет разницы… Сегодня существует только «хватать» и не далее того, то есть хватать, ради хватать – повсеместный корявый потребительский закон, forma vitae! Хватать – это Земля Человеков! Рука там и тут бесцеремонно кидается на то, что без умолку звенит в неокортексе слабого мозга, ведомая целью, давить глотки всем этим назойливым звукам. Ей просто необходимо, чтобы вновь везде воцарился некий призрачный, словно утренний речной туман «покой», вернее сказать иллюзия покоя – сладкий дурман, в наркотической зависимости от которого давно находится весь белый свет, потому что этот дурман способен на время заслонять собой и осыпать фальшивым золотом, пресную агрессивную действительность, при этом ничему не следуя, ничего не решая и не изменяя. Рука методично выкручивает суставы дверным ручкам, чтобы с мертвецкой усталостью со всеми остальными потрохами рухнуть в упомянутый мягкий туман-дурман до самого дна бытовых удовольствий «шаговой доступности», чтобы никого не видеть и не слышать.  Хотя все мы знаем, что, посеяв иллюзию, всегда пожнешь заблуждение, а быстрый легкий плод пахнет слаще, но совсем не имеет вкуса. Однако, возвращаясь к  тому вечернему телефонному звонку, в тот самый момент моя рука вместе со мной провалилась гораздо глубже и, кажется, наконец-то зацепилась за нечто приятно неожиданное, достойное восхищения. (Это как неожиданное очарование глотка зеленого китайского чая, хотя, заходил на «одну минуточку, забрать (допустим) книгу» и не рассчитывал в итоге получить приглашение к чаепитию.) Из трубки телефона я услышал пустяк – замечательное, милое и скромное хокку, сложенное моим хорошим старым другом.

Снег идет,
Потому что горит свет.
Гудок издалека.

Вот так, совершенно случайно, подобно удару пронзительного грома, среди всей этой маяты, болотной хляби и сомнительных сиюминутных, кажущихся надежными опор существования, кусок красной унылой плоти (как выразился бы Риндзай) вместе со своим недалеким умом, расшатанными нервами, медленными ногами и ленивыми руками – становится больше неспособным по обыкновению перекрыть кислород себе, кому или чему либо: пакость перестает называться приемлемой привычкой, а неотесанное лесное бревно, подернутое мхом и гладкая морская галька со свежим ароматом прилива – вдруг открываются кладезем естества настоящей, по оплошности утерянной жизни, той жизни, которой только и следует держаться, роднее которой не сыщешь.
Иногда, когда самый сообразительный догадается распахнуть окно в душной неприветливой комнате, многое перестает быть невыносимым грузом, многое перестает быть крестом с прибитым к нему измученным человеком, многое за считанные мгновения обретает свое законное место, мираж рассеивается, и всё вокруг облегченно дышит! Надо отметить –  это Приятно!


(3) Ароматическая лампа благоухала всю ночь сандаловым маслом. Ее крохотный светловолосый огонек мерцал в ночи. Какое-то время я не поддавался снам: мысленно рисовал на мысленной рисовой бумаге иероглиф «shui» - вода… Вертикальный штрих завершал маленький декоративный штришок вверх и влево. Затем горизонтальный левый штрих, четкий угол и левая косая изящная черта вниз. Дело было закончено двумя наклонными справа – верхней и нижней. Скоро вся ментальная тушь цинмо, стала простой влагой моего сознания, оно же превратилось в ее черную с фиолетовым отливом душу. Волны гуляли на просторе, где-то вдалеке блестел маяк далекой земли, который раньше, еще совсем недавно был свечой аромалампы. Волны накатывали и отступали. Их косматые гривы разбрасывались шипящим градом разнокалиберных холодных капель, отрезвляющих и отмывающих все миры до наготы абсолютного Истинного Я, не имеющего различий и недостатка. Я был растворен в нем, но был самим собой, без какой либо утраты в теле или духе. Я не был стеснен или раздавлен стихией – наоборот прибывал в несказанной свободе. Волны размывали границы, образы, слова и мысли – то, что до того я мог бы назвать привычной всем действительностью, сейчас было подобно сальному налету, исчезающему при обезжиривании.
Ганеша хрюкал сквозь хобот, восседая на гребне одной из волн… Возможно, все-таки это был сон… Вероятно, я уже давно и глубоко спал, и все эти дивные завораживающие картины рисовал в моих глазах мой мозг, в процессе обработки и сохранения разной информации, но вот в какой-то миг ко мне будто на яву подсел Кашьяпа со слегка дымящей ароматической лампой в руке. Он вынул из чрева лампы зажженную свечу, пристально посмотрел ей в лицо и выверенным движением поместил ее в свою грудь возле сердца, затем повернул голову, покрытую золотистой кожей, в мою сторону и произнес: «Тебе стоит поспать, всякому сердцу нужен отдых, трудно жить, не зная покоя!» Я обратил внимание, как свеча в груди древнего будды нечаянно погасла. Стало абсолютно темно, лишь запах сандала с чуть отличимой примесью морского ветра еще некоторое время будоражил воображение.

Утром я увидел черта. Он наткнулся на меня, вывозя контейнер с мусором из мусорной шахты нашего дома. На нем была оранжевая жилетка с надписью «Пороховые», синтетические брюки, резиновые сапоги. Несколько сверкающих зубных коронок его пасти открылись мне при фразе: «А, черт! Посторонись!». Я посторонился (стараюсь это делать всегда в отношении лукавых). Затем этот бес высыпал мусор из контейнера в брюхо угловатого железного монстра, припаркованного у обочины, сел в кабину и уехал, сея чад и зловонию. «Тьфу ты, черт!», - сплюнул я и поспешил на рыбалку. То же солнце, та же отменная погода: какой тут клев?


(4) В подземке пахло витаминами, чем-то вроде «Ундевита» или «Ревита». Маленькая женщина с желтым лицом просила денег с протянутой вперед коробочкой, кажется из-под тех же витаминов… Парень с длинными руками и ногами в песочных хлопковых штанах «от хиппи» выл на флейте. «Да, это тебе не бамбуковая флейта династии Мин!» - подумал я. Черное сменяло белое, белое менялось черным: вагон спешил во тьме для того, что бы в итоге вырваться на галогеновый свет станций и снова, отдышавшись, уйти во тьму. Это мне напомнило известную дальневосточную аллегорию о человеческом бытии: беззащитный крошечный мотылек беззаветно стремительно летит сквозь густую поволоку ночи к яркому горячему пламени, чтобы, достигнув его, обжечься и сгинуть в том же мраке навсегда. Я вышел на платформу со всем своим нехитрым рыбацким скарбом… и побрел сквозь всполохи искусственного света на свет божий.

Его зовут Шуньята. Настоящая фамилия моего искреннего приятеля Шунтая. Шуньята – анаграмма от фамилии с прибавлением мягкого знака (получилось довольно забавно и философично!) Кто придумал это прозвище неясно, об этом уже никто не помнил, включая и самого Шуньяту. Да и ни к чему все эти лишние воспоминания и «исторические раскопки».
Сегодня он был облачен в шотландский красно-коричневый килт, закрепленный на уровне талии этническим ремнем. Чуть ниже пояса, спереди, закрывала несколько клеток тартана небольшая черная сумочка-спорран с несколькими аккуратными кистями. Голову венчал карминовый берет, а ноги завершались однотонными гетрами и ботинками Ralph Lauren. Расстегнутая от ворота поношенная, сорочка Diesel, неряшливо выказывала жидкую поросль на его груди. Нехватало еще волынки… «Она на тахте!», - приветствуя мой приход, пробасил Шуньята. «Кто?» - спросил я. «Волынка!» - ответил он. «Я учусь дудеть», - продолжал Шуньята. «Ну, ну», - продолжал я. Он шагал по квартире, словно индийский павлин, распушив хвост и хохолок. «Павлин-Робин Гуд», - подумал я. «Сейчас найду спиннинг и блесны, переоденусь, и – двинем за рыбой!» - снова пробасил он. Его монгольские скулы ходили вместе с ним в поисках снастей для рыбной ловли.
Возможно, следовало бы заняться дзадзен, но мы решили выпить чая, перед тем как отправиться на озеро. Глиняный чайник пыхтел жаром. Вскоре обнаружившиеся спиннинг и блесны, смирно лежали на полу. Вместе они напоминали крупные серебряные капли небесной влаги на сухом стебле тростника, вырванном бурей из крыши чайного домика.
Глоток красного чая сяоджун (кажется из провинции Фуцзянь) подтвердил, что все было на своих местах; тепло ароматов сосны и коричного послевкусья придавало сил и успокаивало мысли. Я почему-то вспомнил японские традиционные барабаны тайко. Тембр их звучания и ритм усиливались в моем сознании, затем внезапно исчезли. Хруст овсяного печенья Шуньяты заставил меня пробудится, я взглянул ему в лицо – оно жевало и пило. К этому времени Шуньята был уже облачен во все «рыбацкое». Когда произошла смена костюмов, я признаться, не заметил. Поторопив наслаждающихся чаем, мы вскоре вышли, и поспешили к озеру с надеждой на рыбацкую удачу.

Наверно, библейские Андрей и Симон, так же как и мы брали лодку и устремлялись бороздить водную гладь: они смотрели на рыбу, а рыба смотрела на них, они проплывали над ней, она плыла под ними, они резали водную гладь сверху, рыба – снизу, они гнули свои спины по эту сторону снасти, рыба – по другую, и в какой-то момент рыба уже билась в клетке их рук, так же как их сердца бились в грудных клетках, в какой-то момент рыба становилась ими, они же – становились рыбой. Весь мир был рыбой и еще – двумя рыбаками… Так шли века.
Мы закинули спиннинги. Блесны запорхали в толще озерной воды, ведомые невидимой силой лески. Наверху над нами в абсолютной бирюзе Андрей и Симон совершали свои броски и проводки, на нас не глядя. У них пусто и у нас тоже – то ли экология, то ли не совсем подходящая для ловли ясная погода. Маленький «рыбный» будда Майтрейя был прибрежным тростником. Оттуда доносился сухой шелест и озорное хихиканье. «Владыка нареченный Состраданием» всегда знал, что крючок и леска не совсем то, что необходимо настоящему ловцу. В этом вопросе он все давным давно постиг и каждый из нас теперь был у него на крючке. Но мы бросали и бросали концы в воду, приговаривая, что цель рыбалки не рыба, а не-рыба. «По уму, кого бы ты не ловил, ни одно существо не дожно пострадать», - говорил Шуньята, - «Не-рыба – это ты сам, будь светом саму себе, лети на него; в конечном счете, Он есть Подлинная Цель Твоей Охоты».

Немецкий философ-неокантиаекц по фамилии Херригель, учился немало лет у одного, кажется японского мастера искусству кюдо – стрельбе из лука. Так вот этот мастер говорил, что цель не может быть достигнута, только лишь умением искусно обращаться со стрелой и луком. Никогда ни одна цель не сможет быть поражена, пока она и собственное я стрелка противостоят друг другу, пока между ними существует хотя бы малейшее соперничество.  Если корысть, мятежные чувства и горделивое бахвальство, а так же само искусство стрельбы, лук, стрелы, барьер и прочее не будут отброшены, если личное я стрелка и его сознание не сольются с действительностью мишени, ее центр никогда не будет достигнут. Безличный рыбак, достигший реализации не-сознания, просто не может остаться без рыбы, так как она есть с ним одно и их бессознательная природа неразличима. «Единое есть многое, а многое – это и есть единое, пока мы не освоим данный тезис, наш ум не сможет ничего выловить!» - витало в моей голове. «Ты прав, нам не хватает сосредоточенности и серого вещества, чтобы увидеть то, что находится под носом. Нам не хватает мужества признать ошибочность своих привычных воззрений и силы, чтобы отбросить это тело и этот рассудок, вскормленные молоком эгоцентризма», - медлительным голосом тибетского наставника, произнес Шуньята, - «Несмотря на то, что глаза наши открыты, мы остаемся, слепы, так же как и наше сознание. Любовная привязанность к деталям и их сложным построениям – удел слепого сознания. Ум такого рода не способен уловить простоту и очевидность целого. А чтобы рыбачить, так сказать,  «с большой буквы» необходимо хорошее зрение. Верно?» «Угу», - ответил я. Тогда мой приятель, немного помедлив, добавил: «Наше движение от простого к сложному – это миф, путь откровенных заблуждений. Настоящее Дао – в противоположном направлении!». Вместе с тем мне вспомнилась цитата из старинной притчи, повествующей о последней проповеди Гаутамы, по завершении которой он оставил земной мир: «Я сделал первый шаг – я больше не тело; я сделал второй шаг – я больше не ум; я сделал третий шаг – я больше не сердце; я сделал четвертый шаг – я вошел в свое сознание!». Некоторое время я повторял эту фразу будды про себя, словно мантру или молитву, но затем остановился, опомнился и выбросил все из головы.
Итак, за весь день мы верно и тесно приблизились к рыбе, хочется верить – она тоже приблизилась к нам.
Наш общий знакомый, одолживший нам для рыбалки лодку, жил на самом берегу озера в небольшом домике из двух комнат и кухоньки. Встретив нас на дощатых мостках, настеленных над песчано-суглинистым берегом, он уныло заглянул к нам в лодку и, не совершив никаких комментариев по поводу результата ловли, выдал нам свежей красноперки и мелкой щучки, пойманных накануне. Мы усталые с благодарностью взяли рыбу и сварили на костре по всем необходимым правилам отменную русскую ушицу. Наелись все! Было Приятно!

По возвращении домой, я «откопал» в своей пыльной библиотеке квадратную рыжую книжицу. Надпись на обложке гласила: «Е. Херригель Дзен и искусство стрельбы из лука». Я открыл книгу и прочел: «Когда мы обращаемся к стрельбе из лука и другим видам искусства, распространенным в Японии и по всему Дальнему Востоку, прежде всего, бросается в глаза то, что занимающиеся ими не преследуют утилитарных целей и не ставят превыше всего эстетическое наслаждение. Подлинное предназначение этих видов искусства в том, чтобы развивать ум человека, а значит, дать человеку возможность соприкоснуться с первичной реальностью. Поэтому на Востоке стрельбой из лука не занимаются исключительно для того, чтобы научиться поражать мишень; люди здесь учатся сражаться на мечах не для того, чтобы сокрушить своего противника; и танцуют тоже не только для того, чтобы уметь выполнять последовательности грациозных движений. Изучающий искусство, прежде всего, стремится согласовать ум с Бессознательным.
Если человек желает стать настоящим мастером одного из видов искусства, приобретения технических навыков для этого недостаточно. Он должен оставить технику позади и добиться, чтобы его увлечение стало "безыскусным искусством", которое вырастает из Бессознательного.
В приложении к стрельбе из лука это означает, что стрелок и выстрел должны быть не противоположными началами, а единой реальностью. При этом стрелок перестает осознавать себя человеком, который стремится поразить центр стоящей перед ним мишени. Это состояние не-сознательности достигается лишь тогда, когда стрелок, полностью опустошая свое «я», в конце концов, избавляется от него и больше не отличает себя от процесса технического совершенствования. Между тем в состоянии не-сознательности есть нечто совершенно иного порядка, чем все, чего можно достичь в процессе планомерного освоения технической стороны избранного искусства».


(5) Летающие строфы похожи на трансатлантический полет в духе Чарльза Линдберга, полет, который неизвестно чем и как закончится, да и закончится ли вообще! В них нет ничего, о чем можно было бы мучительно долго рассуждать, обсасывая послойно каждую идейно-смысловую косточку. Они не задерживаются ни на чем, они только – живут…
Вдох и выдох!
Ничто неизмеримо!
Дыхание жизни во всем!
Приятно!



СПб, март-апрель, 2009 г.