Сегодня я понял: Времени нет, есть память -
для лжи, что когда-то мы были.
Но и память - ложь, чтоб себя убеждать словами,
что надеялись, ждали, любили.
Что есть Время? - неспособность ума быть везде
и во всём, что свершается в мире.
Время есть неспособность полёта к звезде,
прижимаясь к тебе в полуночной квартире.
Времени нет, есть невозможность любя
быть мёртвым, невозможность прощанья до встречи,
липкий страх, что однажды забуду тебя,
и ладони никто не опустит на плечи.
Времени нет, если любишь; пускай
расцветает миндаль, тяжелеет кузнечик,
рассыпается каперс.
Мы выходим за Время, как строки выходят за край
двух страниц, и бумага кромсается накрест.
Сегодня я понял Времени нет, есть память -
© Copyright: Майкл Ефимов, 2009
Свидетельство о публикации №109042506083
Свидетельство о публикации №109042506083
Рецензии
Здравствуйте, Майкл!
Вчера глубоким вечером в руки мне – почти случайно – попал томик стихов Николая Гумилёва. Признаться, давненько я не занимался сквозным – это чтобы за один присест не менее двадцати произведений – чтением этого автора. Впечатление, надо сказать, довольно яркое, ниже объясню почему. И, учитывая, что сегодня у меня абсолютно свободный день, с утра вдруг подумалось: а почему бы не написать Вам о своих соображениях на эту тему. Ко всему прочему, у нас и так был приличный перерыв в деле перемывания косточек всевозможным поэтам и мыслителям (в первую очередь, конечно, тем, кто этого заслуживает), а потому, подумал я, самое время возобновить старую и добрую традицию. Сейчас попытаюсь объяснить причину, отчего же феномен НГ так меня заинтересовал. Всё просто: независимо от качества его стихов – это, как Вы понимаете, всегда дело вкуса, – Гумилёв является лучшей (а может, и единственной в русской поэзии) иллюстрацией единства – или даже почти гармонии – между тем, что пишется, и тем, как живётся. Именно ощущение этого единства вчера и было моим самым главным впечатлением. О Гумилёве в своё время я читал много, но в основном это были не бог весть какие описательные вещи или мемуары, которых от Серебряного века осталось великое множество. Но так как вышеупомянутого единства раньше я по непонятным причинам не схватывал, то и в моём отношении к автору, ясное дело, не было большого энтузиазма. Кстати, многие биографические материалы изучались ещё и по той причине, что мне всегда импонировали взгляды сына НГ – Льва Гумилёва, чей «пассионарный» подход к развитию этноса, помните, мы обсуждали какое-то время назад. Вот, собственно, так оно и вышло: прочитанные вчера стихи самым благоприятным образом наложились на моё уже имевшееся представление о личности поэта, и из этого родился прекрасный повод для очередного разговора.
Знаете, Майкл, прежде чем перейти непосредственно к Гумилёву хочется сделать одно небольшое лирическое отступление, тоже навеянное вчерашними раздумьями. Прокрутив в голове и благополучно замкнув всю эту историю с НГ, я вдруг совершенно ясно осознал, какое это огромное счастье – родиться и жить именно в наше время, поскольку оно, в отличие от любого другого, напрочь лишено каких бы то ни было торжественных ожиданий, непременно делающих из человека полного барана, способного сосредоточиться лишь на том, что чревато шумом и гамом, а также на крутых поворотах всемирной истории. Поверьте, пожалуйста, с моей стороны это никакие не сусальные сопли, но лишь вывод, сделанный после тщательного сравнения сегодняшней серой литературной реальности с теми, полными предчувствий, временами, в которые довелось жить НГ. Просто наша эпоха – это прямо-таки находка для человека, который пожелал остаться в тени, – ведь в такую эпоху проще всего мимикрировать. А это уже немало для индивида, чья задача заключается отнюдь не в том, чтобы поразить по большей части больное воображение современников (или потомков), но в том, чтобы каждый божий день обкатывать на практике то, что им же самим выведено в теории. Увы, во времена Гумилёва это было крайне затруднительно, ибо значение литературной иерархии и значение всевозможных авторитетов, количество которых тогда просто зашкаливало, было воистину чрезмерным. К слову, сам НГ очень долго переписывался с Брюсовым, каждое замечание которого воспринималось им чуть ли не как священное. Отсюда все эти группы, кружки и объединения, моду на которые в итоге сумел отбить лишь Коба, с присущим ему цинизмом и жёсткостью прикрывший в конце 20-х годов эту лавочку, решив, видимо, что прежде чем объединяться, импульсивному творческому люду сперва следует размежеваться. Сегодняшнее же положение дел – это просто сказка. Никто тебе ничего не должен, равно как и сам ты абсолютно ничего не должен никому. Во всяком случае, такое положение вещей вполне достижимо, о чём Вам, полагаю, тоже известно не понаслышке. А разве можно желать большего счастья для по-настоящему свободного ума, чем соблюдение этого status quo. Ей-богу, Майкл, я никогда не мог взять в толк содержания всех этих жалоб, то и дело доносящихся от разноликих гениев, что, дескать, времена паршивые, что нет настоящих ценителей и что кругом одни посредственности. В конце концов, разве это важно для того, чей дух действительно тяготеет к бесконечности и кто хотя бы приблизительно осознаёт свой план. Зато есть интернет и куча разных сайтов типа этого, любезно предоставляющих возможность для публикации – бесплатно и почти без цензуры – стихов любого содержания и любого пошиба. Никаких, понимаете ли, мэтров, никаких капризных издателей и никаких критериев для соответствия чему бы то ни было. Знай себе пиши и радуйся. Полнейшая независимость! Если же кто-то, например, захочет вдруг написать разносную рецензию на твой стишок, то всегда есть выбор: можно, коли имеется желание, ответить, а можно запросто и проигнорировать. Ведь в наш век ни одна живая душа не способна выдворить тебя за пределы литературы, поскольку, чтобы это сделать, сначала нужно границы этой самой литературы очертить. Однако с появлением всемирной паутины эти границы бесполезно не то что очерчивать, но даже помышлять о них. То же самое с апологетикой: если хочешь – выбегай с поклонами к рампе, а если не хочешь – продолжай себе спокойно заниматься тем, чем занимался. Иными словами, в наше время значение внешнего оценочного суждения в литературе явно снизилось, что для любого честного автора есть несомненный плюс. Увы, сто лет назад всё обстояло несколько иначе.
Что ж, а теперь, пропев осанну современности, можно перейти и к Николаю Гумилёву. Родился он в 1886 году, был расстрелян большевиками в 1921-м. Честно говоря, Майкл, сегодняшнее рассуждение о НГ – это первый случай, когда мне не особо хочется копаться в биографии. Причина проста: как уже было сказано, НГ был целостным субъектом, и то, что выходило из-под его пера, полностью соответствует наличному существованию человека, чья рука это перо держала. Вы без труда обнаружите – и по стихам, и по воззрениям, – что мы с ним не имеем никаких сходств, что мы совершенно разные типажи, однако в душе тем не менее теплится чувство, что мне он много симпатичнее, чем герои всех предыдущих рассуждений. Даже несмотря на то, что эстетика НГ, безусловно, бледнее эстетики того же Есенина или, допустим, Маяковского. Но пойду, пожалуй, по порядку. За уже довольно продолжительное время нашего с Вами общения мы, как кажется, определили ряд «болевых точек», выполняющих функции своего рода индикаторов, по которым легко можно проверить на вшивость любого. Среди таких точек, к примеру, отношение к смерти, к религии, к творчеству, к женщине и т. д. Причём у названных отношений, как у вектора, всегда присутствуют две характеристики: направление и величина (можно – сила). Так вот, вторая характеристика будет, по-моему, даже позначительнее (пресловутые «что» и «как»), хотя важна, разумеется, и первая. Вот я и пройдусь сейчас по перечисленным болевым точкам.
Главные стороны, которые я хотел бы выделить у Гумилёва, – это его чрезвычайная серьёзность, целеустремлённость, склонность к самопожертвованию и неуёмная тяга к осмыслению происходящего снаружи и внутри. Причём в качестве цели у него всегда выступало так называемое «делание себя». Он через большие усилия – а никак не по прихоти судьбы и не по капризу высших сил – становился в разное время и поэтом, и оккультистом, и исследователем Африки, и воином, и основателем направления в литературе, и кем угодно ещё. Поэзией он увлёкся довольно рано, причём это увлечение со временем стало для НГ, что называется, смыслообразующим. Для наглядности приведу одно из его самых первых произведений, чтобы Вам было понятно, какие категории и какие формы преобладали тогда у двадцатилетнего начинающего поэта:
Максим Седунов 14.02.2014 23:00 • Заявить о нарушении
Вчера глубоким вечером в руки мне – почти случайно – попал томик стихов Николая Гумилёва. Признаться, давненько я не занимался сквозным – это чтобы за один присест не менее двадцати произведений – чтением этого автора. Впечатление, надо сказать, довольно яркое, ниже объясню почему. И, учитывая, что сегодня у меня абсолютно свободный день, с утра вдруг подумалось: а почему бы не написать Вам о своих соображениях на эту тему. Ко всему прочему, у нас и так был приличный перерыв в деле перемывания косточек всевозможным поэтам и мыслителям (в первую очередь, конечно, тем, кто этого заслуживает), а потому, подумал я, самое время возобновить старую и добрую традицию. Сейчас попытаюсь объяснить причину, отчего же феномен НГ так меня заинтересовал. Всё просто: независимо от качества его стихов – это, как Вы понимаете, всегда дело вкуса, – Гумилёв является лучшей (а может, и единственной в русской поэзии) иллюстрацией единства – или даже почти гармонии – между тем, что пишется, и тем, как живётся. Именно ощущение этого единства вчера и было моим самым главным впечатлением. О Гумилёве в своё время я читал много, но в основном это были не бог весть какие описательные вещи или мемуары, которых от Серебряного века осталось великое множество. Но так как вышеупомянутого единства раньше я по непонятным причинам не схватывал, то и в моём отношении к автору, ясное дело, не было большого энтузиазма. Кстати, многие биографические материалы изучались ещё и по той причине, что мне всегда импонировали взгляды сына НГ – Льва Гумилёва, чей «пассионарный» подход к развитию этноса, помните, мы обсуждали какое-то время назад. Вот, собственно, так оно и вышло: прочитанные вчера стихи самым благоприятным образом наложились на моё уже имевшееся представление о личности поэта, и из этого родился прекрасный повод для очередного разговора.
Знаете, Майкл, прежде чем перейти непосредственно к Гумилёву хочется сделать одно небольшое лирическое отступление, тоже навеянное вчерашними раздумьями. Прокрутив в голове и благополучно замкнув всю эту историю с НГ, я вдруг совершенно ясно осознал, какое это огромное счастье – родиться и жить именно в наше время, поскольку оно, в отличие от любого другого, напрочь лишено каких бы то ни было торжественных ожиданий, непременно делающих из человека полного барана, способного сосредоточиться лишь на том, что чревато шумом и гамом, а также на крутых поворотах всемирной истории. Поверьте, пожалуйста, с моей стороны это никакие не сусальные сопли, но лишь вывод, сделанный после тщательного сравнения сегодняшней серой литературной реальности с теми, полными предчувствий, временами, в которые довелось жить НГ. Просто наша эпоха – это прямо-таки находка для человека, который пожелал остаться в тени, – ведь в такую эпоху проще всего мимикрировать. А это уже немало для индивида, чья задача заключается отнюдь не в том, чтобы поразить по большей части больное воображение современников (или потомков), но в том, чтобы каждый божий день обкатывать на практике то, что им же самим выведено в теории. Увы, во времена Гумилёва это было крайне затруднительно, ибо значение литературной иерархии и значение всевозможных авторитетов, количество которых тогда просто зашкаливало, было воистину чрезмерным. К слову, сам НГ очень долго переписывался с Брюсовым, каждое замечание которого воспринималось им чуть ли не как священное. Отсюда все эти группы, кружки и объединения, моду на которые в итоге сумел отбить лишь Коба, с присущим ему цинизмом и жёсткостью прикрывший в конце 20-х годов эту лавочку, решив, видимо, что прежде чем объединяться, импульсивному творческому люду сперва следует размежеваться. Сегодняшнее же положение дел – это просто сказка. Никто тебе ничего не должен, равно как и сам ты абсолютно ничего не должен никому. Во всяком случае, такое положение вещей вполне достижимо, о чём Вам, полагаю, тоже известно не понаслышке. А разве можно желать большего счастья для по-настоящему свободного ума, чем соблюдение этого status quo. Ей-богу, Майкл, я никогда не мог взять в толк содержания всех этих жалоб, то и дело доносящихся от разноликих гениев, что, дескать, времена паршивые, что нет настоящих ценителей и что кругом одни посредственности. В конце концов, разве это важно для того, чей дух действительно тяготеет к бесконечности и кто хотя бы приблизительно осознаёт свой план. Зато есть интернет и куча разных сайтов типа этого, любезно предоставляющих возможность для публикации – бесплатно и почти без цензуры – стихов любого содержания и любого пошиба. Никаких, понимаете ли, мэтров, никаких капризных издателей и никаких критериев для соответствия чему бы то ни было. Знай себе пиши и радуйся. Полнейшая независимость! Если же кто-то, например, захочет вдруг написать разносную рецензию на твой стишок, то всегда есть выбор: можно, коли имеется желание, ответить, а можно запросто и проигнорировать. Ведь в наш век ни одна живая душа не способна выдворить тебя за пределы литературы, поскольку, чтобы это сделать, сначала нужно границы этой самой литературы очертить. Однако с появлением всемирной паутины эти границы бесполезно не то что очерчивать, но даже помышлять о них. То же самое с апологетикой: если хочешь – выбегай с поклонами к рампе, а если не хочешь – продолжай себе спокойно заниматься тем, чем занимался. Иными словами, в наше время значение внешнего оценочного суждения в литературе явно снизилось, что для любого честного автора есть несомненный плюс. Увы, сто лет назад всё обстояло несколько иначе.
Что ж, а теперь, пропев осанну современности, можно перейти и к Николаю Гумилёву. Родился он в 1886 году, был расстрелян большевиками в 1921-м. Честно говоря, Майкл, сегодняшнее рассуждение о НГ – это первый случай, когда мне не особо хочется копаться в биографии. Причина проста: как уже было сказано, НГ был целостным субъектом, и то, что выходило из-под его пера, полностью соответствует наличному существованию человека, чья рука это перо держала. Вы без труда обнаружите – и по стихам, и по воззрениям, – что мы с ним не имеем никаких сходств, что мы совершенно разные типажи, однако в душе тем не менее теплится чувство, что мне он много симпатичнее, чем герои всех предыдущих рассуждений. Даже несмотря на то, что эстетика НГ, безусловно, бледнее эстетики того же Есенина или, допустим, Маяковского. Но пойду, пожалуй, по порядку. За уже довольно продолжительное время нашего с Вами общения мы, как кажется, определили ряд «болевых точек», выполняющих функции своего рода индикаторов, по которым легко можно проверить на вшивость любого. Среди таких точек, к примеру, отношение к смерти, к религии, к творчеству, к женщине и т. д. Причём у названных отношений, как у вектора, всегда присутствуют две характеристики: направление и величина (можно – сила). Так вот, вторая характеристика будет, по-моему, даже позначительнее (пресловутые «что» и «как»), хотя важна, разумеется, и первая. Вот я и пройдусь сейчас по перечисленным болевым точкам.
Главные стороны, которые я хотел бы выделить у Гумилёва, – это его чрезвычайная серьёзность, целеустремлённость, склонность к самопожертвованию и неуёмная тяга к осмыслению происходящего снаружи и внутри. Причём в качестве цели у него всегда выступало так называемое «делание себя». Он через большие усилия – а никак не по прихоти судьбы и не по капризу высших сил – становился в разное время и поэтом, и оккультистом, и исследователем Африки, и воином, и основателем направления в литературе, и кем угодно ещё. Поэзией он увлёкся довольно рано, причём это увлечение со временем стало для НГ, что называется, смыслообразующим. Для наглядности приведу одно из его самых первых произведений, чтобы Вам было понятно, какие категории и какие формы преобладали тогда у двадцатилетнего начинающего поэта:
Максим Седунов 14.02.2014 23:00 • Заявить о нарушении
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман... но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду...
Я конквистадор в панцире железном.
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.
Поэзия, ещё раз подчеркну, всегда была первопричиной, а всё остальное, по сути, лишь вращалось вокруг этого – на мой взгляд, достаточно легкомысленного, особливо в его конкретном случае – занятия. А всё потому, что базисом для столь нешуточного отношения к стихам в ситуации с НГ была его весьма своеобразная доктрина, где поэту отводилось чуть ли не центральное место во всей вселенной. Аргументация там, конечно, никуда не годилась (если захотите, могу рассказать, но это, правда, полная чепуха), однако то самое «как», с которым Гумилёв претворял свою теорию в жизнь, подкупает и вызывает неподдельное уважение. У него была прямо-таки маниакальная страсть к смыслу, которая всегда противопоставлялась отвлечённым лирическим параболам, свойственным для различных экспериментальных форм той эпохи, особенно для символизма. Хотя именно символисты – и этого нельзя забывать – на первом этапе творчества были его маяками. Как уже было сказано, главным судьёй и учителем в ту пору для НГ был, конечно, Брюсов, выполнявший функцию поэтического камертона. Также Гумилёв захаживал и на знаменитые посиделки в «башне», устраиваемые Вяч. Ивановым, на которых собирался весь питерский литературный бомонд. Кстати, именно там, в «башне», во время отвлечённого разговора, во время которого НГ, как обычно, предрекал скорый закат символизма, а Иванов с Белым в присущей им манере подшучивали над его пророчествами и подзуживали создать собственную платформу, как раз и возник – совершенно случайно – сам термин «акмеизм». Ведь сперва всё это величалось «адамизмом» (отсылка к Адаму, которому-де свойственен мужественный и твёрдый взгляд на жизнь), но в упомянутом разговоре Андрей Белый (я почерпнул это из его же воспоминаний, а Белый, как известно, склонен к гиперболам) сказал НГ, что, мол, вы, Адамы, должны быть заострёнными или что-то в этом роде, – и неизвестно откуда всплыло греческое слов «акме» – острие. Гумилёву оно, очевидно, приглянулось и после вошло в обиход. Но чёрт с ним, с акмеизмом, это лишь краем касается темы моего сегодняшнего послания. Важнее в данном случае сам НГ. Так вот, наблюдая за тем, как менялся стих Гумилёва от сборника к сборнику, и сопоставляя эту динамику с его поступками и окололитературными декларациями, нетрудно заключить, что творческий рост в данном случае – это продукт упорнейшего труда в плане изменения собственной личности. А вместе с личностью преображалась и его поэзия. Как Вы, наверное, помните, Майкл, для символизма были характерны всевозможные словесные туманности, уводящие в иные миры, – туманности, которые позволяли трактовать сказанное и двояко, и трояко, а иногда и вообще никак. Молодой Пастернак в своей ранней статье «Символизм и бессмертие», помнится, предпринял попытку оправдать этот, с позволения сказать, творческий метод вещами более высокого порядка, однако прозвучало это, честно говоря, совсем уж неуклюже. Акмеисты же, наоборот, тяготели к более точному и более ясному описанию любых отношений между субъектом и объектом. И к этому, повторюсь, Гумилёв пришёл совершенно осмысленно. Само собой, осмысленно ровно в той мере, в какой им вообще трактовалось слово «смысл». А оно трактовалось им очень самобытно. Таким образом, НГ перманентно перестраивал весь свой внутренний и внешний мир в зависимости от того, как менялись его литературные принципы. Сами принципы по большей части были сомнительными, но ломка себя происходила, однозначно, без какой-либо халтуры. От всего этого, кстати, Гумилёв параллельно получал ещё и большое наслаждение, потому как дух, по его же теории, буквально создан для того, чтобы главенствовать над плотью, – а значит, усмирение последней (всё, правда, осуществлялось им очень выборочно) можно квалифицировать и как тончайшее удовольствие. Здесь не мешало бы вспомнить и о Ницше, который в те времена был очень популярен среди русской интеллигенции и который в «Заратустре», как мы помним, на все лады склонял мысль, что «человек есть нечто, что до'лжно превзойти». Не бог весть какая формула, ведь столь захватывающий с виду манифест на самом деле означает не что иное, но обычное становление, однако пафос, с которым эти слова были сказаны, да и сама фигура Заратустры зажгли и даже спалили немало умов того времени. По сути, Гумилёв представлял из себя как раз самого отъявленного в русской литературе, нет, не ницшеанца, но именно заратустровца, поскольку сам Ницше следовал собственным максимам в гораздо меньшей степени, чем им следовал Гумилёв, который превосходил себя ежедневно и ежечасно, пренебрегая болтовнёй, ставящей в край угла поэтического творчества такие понятия, как вдохновение, озарение, дар свыше, статус поэта от Бога и пр. А вот Вам и стишок из первого сборника НГ на ницшеанскую тему:
Максим Седунов 12.02.2014 19:20 Заявить о нарушении
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман... но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду...
Я конквистадор в панцире железном.
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.
Поэзия, ещё раз подчеркну, всегда была первопричиной, а всё остальное, по сути, лишь вращалось вокруг этого – на мой взгляд, достаточно легкомысленного, особливо в его конкретном случае – занятия. А всё потому, что базисом для столь нешуточного отношения к стихам в ситуации с НГ была его весьма своеобразная доктрина, где поэту отводилось чуть ли не центральное место во всей вселенной. Аргументация там, конечно, никуда не годилась (если захотите, могу рассказать, но это, правда, полная чепуха), однако то самое «как», с которым Гумилёв претворял свою теорию в жизнь, подкупает и вызывает неподдельное уважение. У него была прямо-таки маниакальная страсть к смыслу, которая всегда противопоставлялась отвлечённым лирическим параболам, свойственным для различных экспериментальных форм той эпохи, особенно для символизма. Хотя именно символисты – и этого нельзя забывать – на первом этапе творчества были его маяками. Как уже было сказано, главным судьёй и учителем в ту пору для НГ был, конечно, Брюсов, выполнявший функцию поэтического камертона. Также Гумилёв захаживал и на знаменитые посиделки в «башне», устраиваемые Вяч. Ивановым, на которых собирался весь питерский литературный бомонд. Кстати, именно там, в «башне», во время отвлечённого разговора, во время которого НГ, как обычно, предрекал скорый закат символизма, а Иванов с Белым в присущей им манере подшучивали над его пророчествами и подзуживали создать собственную платформу, как раз и возник – совершенно случайно – сам термин «акмеизм». Ведь сперва всё это величалось «адамизмом» (отсылка к Адаму, которому-де свойственен мужественный и твёрдый взгляд на жизнь), но в упомянутом разговоре Андрей Белый (я почерпнул это из его же воспоминаний, а Белый, как известно, склонен к гиперболам) сказал НГ, что, мол, вы, Адамы, должны быть заострёнными или что-то в этом роде, – и неизвестно откуда всплыло греческое слов «акме» – острие. Гумилёву оно, очевидно, приглянулось и после вошло в обиход. Но чёрт с ним, с акмеизмом, это лишь краем касается темы моего сегодняшнего послания. Важнее в данном случае сам НГ. Так вот, наблюдая за тем, как менялся стих Гумилёва от сборника к сборнику, и сопоставляя эту динамику с его поступками и окололитературными декларациями, нетрудно заключить, что творческий рост в данном случае – это продукт упорнейшего труда в плане изменения собственной личности. А вместе с личностью преображалась и его поэзия. Как Вы, наверное, помните, Майкл, для символизма были характерны всевозможные словесные туманности, уводящие в иные миры, – туманности, которые позволяли трактовать сказанное и двояко, и трояко, а иногда и вообще никак. Молодой Пастернак в своей ранней статье «Символизм и бессмертие», помнится, предпринял попытку оправдать этот, с позволения сказать, творческий метод вещами более высокого порядка, однако прозвучало это, честно говоря, совсем уж неуклюже. Акмеисты же, наоборот, тяготели к более точному и более ясному описанию любых отношений между субъектом и объектом. И к этому, повторюсь, Гумилёв пришёл совершенно осмысленно. Само собой, осмысленно ровно в той мере, в какой им вообще трактовалось слово «смысл». А оно трактовалось им очень самобытно. Таким образом, НГ перманентно перестраивал весь свой внутренний и внешний мир в зависимости от того, как менялись его литературные принципы. Сами принципы по большей части были сомнительными, но ломка себя происходила, однозначно, без какой-либо халтуры. От всего этого, кстати, Гумилёв параллельно получал ещё и большое наслаждение, потому как дух, по его же теории, буквально создан для того, чтобы главенствовать над плотью, – а значит, усмирение последней (всё, правда, осуществлялось им очень выборочно) можно квалифицировать и как тончайшее удовольствие. Здесь не мешало бы вспомнить и о Ницше, который в те времена был очень популярен среди русской интеллигенции и который в «Заратустре», как мы помним, на все лады склонял мысль, что «человек есть нечто, что до'лжно превзойти». Не бог весть какая формула, ведь столь захватывающий с виду манифест на самом деле означает не что иное, но обычное становление, однако пафос, с которым эти слова были сказаны, да и сама фигура Заратустры зажгли и даже спалили немало умов того времени. По сути, Гумилёв представлял из себя как раз самого отъявленного в русской литературе, нет, не ницшеанца, но именно заратустровца, поскольку сам Ницше следовал собственным максимам в гораздо меньшей степени, чем им следовал Гумилёв, который превосходил себя ежедневно и ежечасно, пренебрегая болтовнёй, ставящей в край угла поэтического творчества такие понятия, как вдохновение, озарение, дар свыше, статус поэта от Бога и пр. А вот Вам и стишок из первого сборника НГ на ницшеанскую тему:
Максим Седунов 12.02.2014 19:20 Заявить о нарушении
ПЕСНЬ ЗАРАТУСТРЫ
Юные, светлые братья
Силы, восторга, мечты,
Вам раскрываю объятья,
Сын голубой высоты.
Тени, кресты и могилы
Скрылись в загадочной мгле,
Свет воскресающей силы
Властно царит на земле.
Кольца роскошные мчатся,
Ярок восторг высоты;
Будем мы вечно встречаться
В вечном блаженстве мечты.
Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе, не знающим света!
Горе, обнявшим печаль!
Говоря попросту, НГ своими стихами и своей судьбой опоэтизировал в первую очередь именно человеческое усилие и волю. Эти-то качества и были его главными козырями, с помощью них-то он и превратился из дилетанта, чьими отличительными чертами были разве что склонность к банальностям и пустословию, в поэта, который как минимум имеет свой стиль, своё лицо и которому его стих, каким бы он ни был, повинуется беспрекословно. Само собой, содержание я опускаю, так как мне хватает ума, чтобы понимать наши разночтения в этом смысле. Коли уж речь зашла о технике стихосложения, нельзя не напомнить, что в десятые годы ХХ века, особенно в их первую половину, на этом фронте дела вообще обстояли прескверно. Вчитайтесь, Майкл, в груды псевдопоэзии от господ Городецкого, Волошина, Сологуба или от того же Брюсова. Сказать по правде, рискни кто-нибудь из них появиться сегодня на главной странице стихи.ру, рёв поднялся бы совершенно неописуемый. Гумилёв же, создав вместе с Городецким «Цех поэтов» (первый «Цех» появился в 1911 году), помимо всего прочего, занимался ещё и чисто технической стороной вопроса, которая при том состоянии литературы – я подчеркнул в самом начале разницу между «тогда» и «сегодня» – была жизненно необходимой, хотя бы чисто ради публикаций. Завершая же этот блок, посвящённый поэтическому творчеству НГ, не могу ещё раз не отметить, что стихи для Гумилёва были не просто стихами, но некой магической осью, на которую проецировалось бытие и посредством которой это бытие в конце концов оценивалось и оправдывалось.
Сожалею, Майкл, но моё послание опять разрослось до почти неприличных размеров. Пардон, что-то я в очередной раз забылся и перестал контролировать объём написанного. Дальше постараюсь двигаться быстрее. Перед тем как перейти к следующей «болевой точке» скажу-ка я, пожалуй, пару слов о внешнем облике своего подзащитного, чтобы Вы смогли, типа, передохнуть от затянувшегося анализа его внутреннего мира. По свидетельствам современников, Гумилёв был некрасив и непропорционален. Правда, я не совсем понимаю, что означает такой вердикт (эстетические предпочтения, как показывает опыт, всегда очень субъективны), однако до нас дошли некоторые фотографии и портреты НГ, по которым нетрудно заключить, что внешне он был самым обыкновенным человеком. Ничего из ряда вон выходящего. Ну, узкий и длинный череп, ну, несимметричные глаза. Что с того? Тем не менее, как и в ситуации с Пушкиным, НГ почти кичился своими, в общепринятом смысле – отталкивающими, природными данными, добавляя к ним ещё и эксцентричное облачение. На нём можно было увидеть в том числе и такие необычные даже для того времени детали гардероба, как цилиндр, скунсовый воротник и т. п. Признаться, про воротник я вычитал в какой-то книжке очень-очень давно, и с тех пор в моём воображении Гумилёв фигурирует исключительно с ним. То есть цилиндр как-то по боку, а воротник из скунса – это весьма и весьма симптоматично. Он был смел, даже чертовски отважен, причём эти качества являлись следствием всё той же суровой духовной диеты, которая рано или поздно переделывает всю личность. На войне он вёл себя прямо-таки геройски, причём корни этого геройства отнюдь не ура-патриотические. Просто он всё время проверял себя, всё время доводил себя до крайних состояний, ибо любые препятствия, возводимые судьбой, почитались НГ за испытания, от которых ни в каем случае не следует уклоняться. Это странно прозвучит, но его отвага тоже, по сути, вытекала из мировоззрения. К тому же в течение всей своей сознательной жизни Гумилёв испытывал какой-то почти анатомический интерес к смерти. Он понимал её как черту, как занавес, которого совершенно точно не нужно бояться, но и преждевременно заглядывать за который тоже, конечно, не стоит. Однако жертвенность, характерная для НГ, была очень своеобразной. Эта жертвенность вытекала из опьянения жизнью, это была почти весёлая жертвенность, – качество действительно крайне редкое. Чтобы лучше осветить все эти моменты, наверно, мне следует также сказать и несколько слов об увлечении оккультизмом, к которому НГ пристрастился в Париже, во время обучения в Сорбонне. Естественно, мотивы тут следует искать и в подражании своим духовным маякам, – ведь и Брюсов, и тот же Оскар Уайльд, на которых ровнялся НГ, были склонны к различного рода мистификациям. Но главной причиной, по-моему, был всё же беспросветный сплин, поразивший Гумилёва в то время. Таким образом, посредством магических опытов он словно надеялся вытащить себя из упаднического состояния. НГ зачитывался Папюсом (с его «Практической магией» я тоже знаком, но сегодня этот труд звучит совсем уж по-детски), курил то опиум, то гашиш, нюхал эфир – всё это, само собой, не удовольствия ради, но психоделики для – и искренне считал, что оригинально завязанный галстук или меткий стишок могут воздействовать на душу с не меньшим успехом, что и спиритические сеансы. В этом-то месте, дабы не упускать из виду поэзию, я хочу вставить один из его последних стихов, датированный 1921 годом, который, на мой взгляд, как бы подытоживает всё творчество Гумилёва и даёт неплохое представление о том, какой была пора его творческой зрелости:
Максим Седунов 12.02.2014 19:22 Заявить о нарушении
Юные, светлые братья
Силы, восторга, мечты,
Вам раскрываю объятья,
Сын голубой высоты.
Тени, кресты и могилы
Скрылись в загадочной мгле,
Свет воскресающей силы
Властно царит на земле.
Кольца роскошные мчатся,
Ярок восторг высоты;
Будем мы вечно встречаться
В вечном блаженстве мечты.
Жаркое сердце поэта
Блещет, как звонкая сталь.
Горе, не знающим света!
Горе, обнявшим печаль!
Говоря попросту, НГ своими стихами и своей судьбой опоэтизировал в первую очередь именно человеческое усилие и волю. Эти-то качества и были его главными козырями, с помощью них-то он и превратился из дилетанта, чьими отличительными чертами были разве что склонность к банальностям и пустословию, в поэта, который как минимум имеет свой стиль, своё лицо и которому его стих, каким бы он ни был, повинуется беспрекословно. Само собой, содержание я опускаю, так как мне хватает ума, чтобы понимать наши разночтения в этом смысле. Коли уж речь зашла о технике стихосложения, нельзя не напомнить, что в десятые годы ХХ века, особенно в их первую половину, на этом фронте дела вообще обстояли прескверно. Вчитайтесь, Майкл, в груды псевдопоэзии от господ Городецкого, Волошина, Сологуба или от того же Брюсова. Сказать по правде, рискни кто-нибудь из них появиться сегодня на главной странице стихи.ру, рёв поднялся бы совершенно неописуемый. Гумилёв же, создав вместе с Городецким «Цех поэтов» (первый «Цех» появился в 1911 году), помимо всего прочего, занимался ещё и чисто технической стороной вопроса, которая при том состоянии литературы – я подчеркнул в самом начале разницу между «тогда» и «сегодня» – была жизненно необходимой, хотя бы чисто ради публикаций. Завершая же этот блок, посвящённый поэтическому творчеству НГ, не могу ещё раз не отметить, что стихи для Гумилёва были не просто стихами, но некой магической осью, на которую проецировалось бытие и посредством которой это бытие в конце концов оценивалось и оправдывалось.
Сожалею, Майкл, но моё послание опять разрослось до почти неприличных размеров. Пардон, что-то я в очередной раз забылся и перестал контролировать объём написанного. Дальше постараюсь двигаться быстрее. Перед тем как перейти к следующей «болевой точке» скажу-ка я, пожалуй, пару слов о внешнем облике своего подзащитного, чтобы Вы смогли, типа, передохнуть от затянувшегося анализа его внутреннего мира. По свидетельствам современников, Гумилёв был некрасив и непропорционален. Правда, я не совсем понимаю, что означает такой вердикт (эстетические предпочтения, как показывает опыт, всегда очень субъективны), однако до нас дошли некоторые фотографии и портреты НГ, по которым нетрудно заключить, что внешне он был самым обыкновенным человеком. Ничего из ряда вон выходящего. Ну, узкий и длинный череп, ну, несимметричные глаза. Что с того? Тем не менее, как и в ситуации с Пушкиным, НГ почти кичился своими, в общепринятом смысле – отталкивающими, природными данными, добавляя к ним ещё и эксцентричное облачение. На нём можно было увидеть в том числе и такие необычные даже для того времени детали гардероба, как цилиндр, скунсовый воротник и т. п. Признаться, про воротник я вычитал в какой-то книжке очень-очень давно, и с тех пор в моём воображении Гумилёв фигурирует исключительно с ним. То есть цилиндр как-то по боку, а воротник из скунса – это весьма и весьма симптоматично. Он был смел, даже чертовски отважен, причём эти качества являлись следствием всё той же суровой духовной диеты, которая рано или поздно переделывает всю личность. На войне он вёл себя прямо-таки геройски, причём корни этого геройства отнюдь не ура-патриотические. Просто он всё время проверял себя, всё время доводил себя до крайних состояний, ибо любые препятствия, возводимые судьбой, почитались НГ за испытания, от которых ни в каем случае не следует уклоняться. Это странно прозвучит, но его отвага тоже, по сути, вытекала из мировоззрения. К тому же в течение всей своей сознательной жизни Гумилёв испытывал какой-то почти анатомический интерес к смерти. Он понимал её как черту, как занавес, которого совершенно точно не нужно бояться, но и преждевременно заглядывать за который тоже, конечно, не стоит. Однако жертвенность, характерная для НГ, была очень своеобразной. Эта жертвенность вытекала из опьянения жизнью, это была почти весёлая жертвенность, – качество действительно крайне редкое. Чтобы лучше осветить все эти моменты, наверно, мне следует также сказать и несколько слов об увлечении оккультизмом, к которому НГ пристрастился в Париже, во время обучения в Сорбонне. Естественно, мотивы тут следует искать и в подражании своим духовным маякам, – ведь и Брюсов, и тот же Оскар Уайльд, на которых ровнялся НГ, были склонны к различного рода мистификациям. Но главной причиной, по-моему, был всё же беспросветный сплин, поразивший Гумилёва в то время. Таким образом, посредством магических опытов он словно надеялся вытащить себя из упаднического состояния. НГ зачитывался Папюсом (с его «Практической магией» я тоже знаком, но сегодня этот труд звучит совсем уж по-детски), курил то опиум, то гашиш, нюхал эфир – всё это, само собой, не удовольствия ради, но психоделики для – и искренне считал, что оригинально завязанный галстук или меткий стишок могут воздействовать на душу с не меньшим успехом, что и спиритические сеансы. В этом-то месте, дабы не упускать из виду поэзию, я хочу вставить один из его последних стихов, датированный 1921 годом, который, на мой взгляд, как бы подытоживает всё творчество Гумилёва и даёт неплохое представление о том, какой была пора его творческой зрелости:
Максим Седунов 12.02.2014 19:22 Заявить о нарушении
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, —
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода —
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравье
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить...
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
И тут самое время перейти к гумилёвской религиозности. Если честно, особо говорить в этом смысле не о чем, поскольку для НГ был характерен религиозный консерватизм, причём в самой его незатейливой форме. Разумеется, с ортодоксальным креном. Странно, но при столь разнообразном и богатом внутреннем мире в плане религии у него всё сводилось по большей части к исключительно внешним вещам. Современники в один голос отмечают одну интересную деталь: НГ, оказавшись перед образами, неизменно начинал судорожно креститься. Здесь я хочу привести одну цитату из статьи Ходасевича, посвящённой сравнению Гумилёва и Блока, – цитату, с мыслью которой трудно не согласиться: «Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы, – и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилёв не забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия». Коротко и ясно.
Теперь пройдусь ещё по его эротике и буду закругляться, так как дело уже к вечеру. Большинство литературоведов и биографов, рассматривая отношения НГ с женщинами, отчего-то используют не совсем корректное его сравнение с Лермонтовым, суть которого сводится к тому, что, дескать, на фоне множества амурных побед «главная любовь всей жизни» у каждого из этих двух поэтов, увы и ах, была очень несчастной. Насчёт Лермонтова с такой формулировкой я ещё как-то могу согласиться, но мне никогда не взять в толк, каким же образом эти достопочтенные учёные мужи выстраивают иерархию многочисленных романов НГ. Здесь, полагаю, их просто сбивает с толку вес Анны Ахматовой в русской литературе – вес, который никак не позволяет считать их отношения с Гумилёвым не самым главным эротическим впечатлением в судьбах обоих. Это, понятное дело, полная ерунда. Даже для АА этот брак был ошибкой и чистейшим недоразумением, а уж для НГ и подавно. Сейчас объясню, почему. Абсурдность какой-либо иерархии в этом смысле вытекает непосредственно из самой «сердечной» концепции Гумилёва. И в этом месте не помешает снова вспомнить Ницше, который смотрел на любовь как битву с женщиной, причём как на битву не в том смысле, который фигурирует, например, в моём стишке «Если женщина любит, готовься к войне...», но в том, что женщина для мужчины – это трофей, и его обязательно нужно завоевать. В такого рода завоевании и заключается вся суть вопроса. И, опять же, НГ – в этом он весь – неукоснительно придерживался этой концепции в повседневности. Ахматова интересовала его ровно до тех пор, пока сохранялась интрига, а затем, когда мощнейший эротический штурм перетёк в обычный брак, чары рассеялись, и взгляд Гумилёва блуждал уже совсем по другим пространствам. Хочу, Майкл, чтобы Вы почувствовали диссонанс между двумя очень показательными фактами из этого первого его романа (то бишь с Ахматовой). Когда в пору ухаживания НГ как-то узнал новость, что АА не невинна, он попытался покончить с собой. С другой стороны, по прошествии времени, уже находясь в браке, в день, когда Ахматова родила сына – будущего историка Лёву, НГ всю ночь напропалую шатался по кабакам, пьянствовал с какими-то тётками и демонстрировал полнейшее презрение к брачным узам как таковым. Их история с АА сделала Гумилёва – сперва на уровне мировоззрения, а затем и на практике – рьяным адептом мужской полигамии, которая в то же время настаивала на необходимости женской моногамии (обоснования наверняка были позаимствованы у Шопенгауэра). Теперь, Майкл, думаю, Вам понятен мой скепсис относительно правомерности применения в случае с НГ таких оборотов, как «самая главная любовь его жизни». Кстати, ещё до женитьбы на АА у Гумилёва начались и «отношения» с Е.Дмитриевой, которую параллельно любил и Максимилиан Волошин. Этот-то треугольник и стал причиной той знаменитой дуэли между Волошиным и Гумилёвым, о которой благодаря описательному дару А.Толстого все хорошо знают и без меня. Среди бесчисленных мелких увлечений, постоянно присутствовавших в жизни НГ, я могу ещё выделить как нечто незаурядное два его последующих брака, а также бурный роман с Ольгой Мочаловой, которой Гумилёв посвятил немало стихотворений. Ну и, конечно, Ларису Рейснер. Сказать по правде, Лариса Рейснер вообще является единственной женщиной, так или иначе относящейся к русской словесности, с которой я и сам был бы не прочь познакомиться. И дело тут, разумеется, не в её красоте, о которой кто только не писал (между прочим, Пастернак назвал главную героиню «Доктора Живаго» тоже в честь неё), но в столь несвойственной для женщин цельности натуры. Лариса Рейснер – это ещё и прообраз протагонистки пьесы Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», поскольку она действительно и участвовала в гражданской войне, и была комиссаром Морского генерального штаба, работала в дипмиссии в Афганистане и т. п. Это женщина совсем другого калибра, нежели эстетствующие, но параллельно стучащие ВЧК Лили Брик или Галины Бениславские, тем паче другого калибра, чем склонные к беспричинной аффектации Ахматова или Цветаева. Жаль, Лариса Рейснер слишком рано умерла (тридцати лет, от тифа), поэтому сложно вообразить, как бы сложилась её судьба, проживи она дольше. Тем не менее Гумилёва эта женщина любила очень сильно, что при более тесном соприкосновении с его «эротической теорией», естественно, переросло в не менее сильную ненависть. Ладно, с этой стороной НГ худо-бедно разобрались.
Осталось, что называется, подвести итог. Скажу ещё раз, что в НГ лично меня подкупает в первую очередь именно соответствие между собой всех сторон его личности. Плюс присутствующая и в стихах, и в жизни самоирония, цельность и целеустремлённость, поразительная честность перед самим собой. И вся эта симпатия, заметьте, пожалуйста, без особых проблем уживается с тем фактом, что доктринально мы с Гумилёвым безумно далеки друг от друга, причём далеки по любому вопросу. Также и со стихами: его стихи абсолютно ничего не могут дать мне, однако, лишь только я начинаю накладывать их на личность автора, то сразу же возникает повод порадоваться. Вот такие чудеса. И ещё одно: не следует забывать, что фигура НГ чрезвычайно мифологизирована, причём сам он – скорее всего, неосознанно – сыграл в этой мифологизации далеко не последнюю роль. Однако здесь хочется напомнить, а что же такое миф. Ведь это вовсе никакая не отвлечённая фантазия, имеющая своей целью искусственно высосать из пальца нечто на потеху публики. Нет, миф это как раз и есть, по сути, речевой строй, облачающий в совершенно конкретные одежды те размытые и неуловимые представления, которые никак иначе человек постичь не в силах. И такого рода облачение, если присмотреться, как нельзя лучше соответствует феномену Николая Гумилёва.
Как уже было сказано, НГ был расстрелян большевиками в августе 1921 года, расстрелян из-за его мнимой причастности к мнимому «заговору Таганцева» – заговору, которого, как оказалось впоследствии, не существовало вовсе. Просто Гумилёв, не изменяя себе, посчитал тогда недопустимым объясняться и оправдываться. Тем более перед чекистами. А может быть, его желание заглянуть за пресловутый занавес на тот момент пересилило имманентную любовь к жизни. Стало быть, причиной смерти, как и содержанием жизни, в случае с моим подзащитным тоже можно считать миф. Вот, примерно так.
Надеюсь, Майкл, я хоть как-то сумел развлечь Вас этим своим нехитрым повествованием. Засим и прощаюсь.
С уважением,
Максим Седунов 12.02.2014 19:23 Заявить о нарушении
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, —
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода —
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравье
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить...
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
И тут самое время перейти к гумилёвской религиозности. Если честно, особо говорить в этом смысле не о чем, поскольку для НГ был характерен религиозный консерватизм, причём в самой его незатейливой форме. Разумеется, с ортодоксальным креном. Странно, но при столь разнообразном и богатом внутреннем мире в плане религии у него всё сводилось по большей части к исключительно внешним вещам. Современники в один голос отмечают одну интересную деталь: НГ, оказавшись перед образами, неизменно начинал судорожно креститься. Здесь я хочу привести одну цитату из статьи Ходасевича, посвящённой сравнению Гумилёва и Блока, – цитату, с мыслью которой трудно не согласиться: «Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы, – и писал кощунственные стихи не только о ней. Гумилёв не забывал креститься на все церкви, но я редко видел людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия». Коротко и ясно.
Теперь пройдусь ещё по его эротике и буду закругляться, так как дело уже к вечеру. Большинство литературоведов и биографов, рассматривая отношения НГ с женщинами, отчего-то используют не совсем корректное его сравнение с Лермонтовым, суть которого сводится к тому, что, дескать, на фоне множества амурных побед «главная любовь всей жизни» у каждого из этих двух поэтов, увы и ах, была очень несчастной. Насчёт Лермонтова с такой формулировкой я ещё как-то могу согласиться, но мне никогда не взять в толк, каким же образом эти достопочтенные учёные мужи выстраивают иерархию многочисленных романов НГ. Здесь, полагаю, их просто сбивает с толку вес Анны Ахматовой в русской литературе – вес, который никак не позволяет считать их отношения с Гумилёвым не самым главным эротическим впечатлением в судьбах обоих. Это, понятное дело, полная ерунда. Даже для АА этот брак был ошибкой и чистейшим недоразумением, а уж для НГ и подавно. Сейчас объясню, почему. Абсурдность какой-либо иерархии в этом смысле вытекает непосредственно из самой «сердечной» концепции Гумилёва. И в этом месте не помешает снова вспомнить Ницше, который смотрел на любовь как битву с женщиной, причём как на битву не в том смысле, который фигурирует, например, в моём стишке «Если женщина любит, готовься к войне...», но в том, что женщина для мужчины – это трофей, и его обязательно нужно завоевать. В такого рода завоевании и заключается вся суть вопроса. И, опять же, НГ – в этом он весь – неукоснительно придерживался этой концепции в повседневности. Ахматова интересовала его ровно до тех пор, пока сохранялась интрига, а затем, когда мощнейший эротический штурм перетёк в обычный брак, чары рассеялись, и взгляд Гумилёва блуждал уже совсем по другим пространствам. Хочу, Майкл, чтобы Вы почувствовали диссонанс между двумя очень показательными фактами из этого первого его романа (то бишь с Ахматовой). Когда в пору ухаживания НГ как-то узнал новость, что АА не невинна, он попытался покончить с собой. С другой стороны, по прошествии времени, уже находясь в браке, в день, когда Ахматова родила сына – будущего историка Лёву, НГ всю ночь напропалую шатался по кабакам, пьянствовал с какими-то тётками и демонстрировал полнейшее презрение к брачным узам как таковым. Их история с АА сделала Гумилёва – сперва на уровне мировоззрения, а затем и на практике – рьяным адептом мужской полигамии, которая в то же время настаивала на необходимости женской моногамии (обоснования наверняка были позаимствованы у Шопенгауэра). Теперь, Майкл, думаю, Вам понятен мой скепсис относительно правомерности применения в случае с НГ таких оборотов, как «самая главная любовь его жизни». Кстати, ещё до женитьбы на АА у Гумилёва начались и «отношения» с Е.Дмитриевой, которую параллельно любил и Максимилиан Волошин. Этот-то треугольник и стал причиной той знаменитой дуэли между Волошиным и Гумилёвым, о которой благодаря описательному дару А.Толстого все хорошо знают и без меня. Среди бесчисленных мелких увлечений, постоянно присутствовавших в жизни НГ, я могу ещё выделить как нечто незаурядное два его последующих брака, а также бурный роман с Ольгой Мочаловой, которой Гумилёв посвятил немало стихотворений. Ну и, конечно, Ларису Рейснер. Сказать по правде, Лариса Рейснер вообще является единственной женщиной, так или иначе относящейся к русской словесности, с которой я и сам был бы не прочь познакомиться. И дело тут, разумеется, не в её красоте, о которой кто только не писал (между прочим, Пастернак назвал главную героиню «Доктора Живаго» тоже в честь неё), но в столь несвойственной для женщин цельности натуры. Лариса Рейснер – это ещё и прообраз протагонистки пьесы Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», поскольку она действительно и участвовала в гражданской войне, и была комиссаром Морского генерального штаба, работала в дипмиссии в Афганистане и т. п. Это женщина совсем другого калибра, нежели эстетствующие, но параллельно стучащие ВЧК Лили Брик или Галины Бениславские, тем паче другого калибра, чем склонные к беспричинной аффектации Ахматова или Цветаева. Жаль, Лариса Рейснер слишком рано умерла (тридцати лет, от тифа), поэтому сложно вообразить, как бы сложилась её судьба, проживи она дольше. Тем не менее Гумилёва эта женщина любила очень сильно, что при более тесном соприкосновении с его «эротической теорией», естественно, переросло в не менее сильную ненависть. Ладно, с этой стороной НГ худо-бедно разобрались.
Осталось, что называется, подвести итог. Скажу ещё раз, что в НГ лично меня подкупает в первую очередь именно соответствие между собой всех сторон его личности. Плюс присутствующая и в стихах, и в жизни самоирония, цельность и целеустремлённость, поразительная честность перед самим собой. И вся эта симпатия, заметьте, пожалуйста, без особых проблем уживается с тем фактом, что доктринально мы с Гумилёвым безумно далеки друг от друга, причём далеки по любому вопросу. Также и со стихами: его стихи абсолютно ничего не могут дать мне, однако, лишь только я начинаю накладывать их на личность автора, то сразу же возникает повод порадоваться. Вот такие чудеса. И ещё одно: не следует забывать, что фигура НГ чрезвычайно мифологизирована, причём сам он – скорее всего, неосознанно – сыграл в этой мифологизации далеко не последнюю роль. Однако здесь хочется напомнить, а что же такое миф. Ведь это вовсе никакая не отвлечённая фантазия, имеющая своей целью искусственно высосать из пальца нечто на потеху публики. Нет, миф это как раз и есть, по сути, речевой строй, облачающий в совершенно конкретные одежды те размытые и неуловимые представления, которые никак иначе человек постичь не в силах. И такого рода облачение, если присмотреться, как нельзя лучше соответствует феномену Николая Гумилёва.
Как уже было сказано, НГ был расстрелян большевиками в августе 1921 года, расстрелян из-за его мнимой причастности к мнимому «заговору Таганцева» – заговору, которого, как оказалось впоследствии, не существовало вовсе. Просто Гумилёв, не изменяя себе, посчитал тогда недопустимым объясняться и оправдываться. Тем более перед чекистами. А может быть, его желание заглянуть за пресловутый занавес на тот момент пересилило имманентную любовь к жизни. Стало быть, причиной смерти, как и содержанием жизни, в случае с моим подзащитным тоже можно считать миф. Вот, примерно так.
Надеюсь, Майкл, я хоть как-то сумел развлечь Вас этим своим нехитрым повествованием. Засим и прощаюсь.
С уважением,
Максим Седунов 12.02.2014 19:23 Заявить о нарушении
Добрый вечер, Максим. Спасибо за интересную тему, не ожидал. Что тут сказать? Честно признаюсь, Гумилев, как и все поэты, кроме одного, меня никогда не интересовал. Поэзию его я всегда воспринимал как несколько натужную и излишне пафосную. Причем очевиден элемент сделанности: человек решил что-то сочинить и вот сочинил. С Вашей помощью кое-что удалось прояснить из его личной жизни, и тут возник вопрос: в чем, собственно, состояла его честность перед собой? Пожалуй, кроме чести русского офицера ничего, относящегося к честности я не разглядел. То есть этика ему была абсолютно чужда. Как я понял, он входил в роль и играл ее до конца. Высокие мотивы ему были внутренне чужды, он лишь играл в них. Можно, конечно, и восхищаться, как тем парнем, что без страховки влез по ледяномы склону горы. Или как нашими спортсменами сейчас. Правда, я хорошо знаю изнанку спорта, чтобы восхищаться, а тем более болеть. В жизни поэтов также присутствует доппинг, применение которого считается ими законным для достижения главной цели - поэзии. Доппингом тут можно считать альковные похождения. Здесь же рядом и кошачья любовь актеров. (Мне надысь попал в руки журнал "Караван историй" - роскошная клиническая иллюстрация всех этих великих, в кавычках, людей.) Я уже не раз говорил - это маркер отношения человека к себе. Не знаю, почему Гумилев тогда был замечен - сейчас это вряд ли могло случиться, и мы бы об этом и не говорили.
Всё равно спасибо Вам, Максим, за интересную информацию и за возможность пообщаться.
С уважением,
Майкл Ефимов 12.02.2014 22:53 Заявить о нарушении
Всё равно спасибо Вам, Максим, за интересную информацию и за возможность пообщаться.
С уважением,
Майкл Ефимов 12.02.2014 22:53 Заявить о нарушении
Честность Гумилёва перед собой, на мой взгляд, как раз в том и заключалась, что он, в отличие от всех прочих, включая того одного, о котором пишете Вы, был полностью тождественен собственным декларациям. Редчайшее качество. Ибо обычно на бумаге мы имеем дело с одним субъектом, причём субъект этот пыжится, поднимается на котурнах и зовёт самое малое в эмпиреи, – а в реальности тот же крикун, как правило, представляет из себя жалкое зрелище, даже и не помышляющее о том, чтобы хоть когда-нибудь осуществить свой же бумажный манифест. Это касается в равной степени как поэтов, так и мыслителей.
С уважением,
Максим Седунов 12.02.2014 23:28 Заявить о нарушении
С уважением,
Максим Седунов 12.02.2014 23:28 Заявить о нарушении
Думаю, это вхождение в роль. Человек абсолютно не понимал себя - какая уж тут честность.
Майкл Ефимов 12.02.2014 23:42 Заявить о нарушении
Майкл Ефимов 12.02.2014 23:42 Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.