ВОР

~~~~~~~~   ~~~~~~~~

Под вечер над газетами сутулиться
ни сил, ни мочи нет.
От курева — изжога.
В окне шалит фонариками улица,
и расстилаются дороги от порога.

Мой промысел вечерний бестолков:
крадусь, как тень, за кем-то,
а в итоге —
краду алмазы выстраданных слов,
из влажных ртов упавшие под ноги.

Я мелок по натуре,
не побрезгую
набить карман хрустальными осколками
былых идиллий.
Впрочем,
и соседскую
краду молву
совместно с кривотолками.

Я по-кошачьи тихо проникаю
в опочивальни чьи-то и клозеты,
где баловни судьбы и шалопаи
хранят свои заветные секреты…

          * * *

Жгу пальцы рассеянно пламенем спички,
то деревенею, то сыплю проклятья.
В лицо мне о чём-то кричат электрички,
когда норовлю их невинно обнять я.

За шторками в рюшках — лимоны на блюдцах,
вино урожая минувшего года.
И дамочки, ноги задрав, отдаются
мужьям, ухажёрам и просто уродам.

От спички зажжённой по щелям врассыпку
бегут прусаки.
Вместо дезинсекталя
опять притащил из хозмага улыбку
чудной продавщицы по имени Галя.

У Гали аквариум, кошка и дочка.
По средам — уроки езды в автошколе.
А по воскресеньям — ночная сорочка
с глубоким разрезом для хахаля Коли.

У Гали на лето обширные планы.
От Коли пора добиваться чего-то.
А что у меня?
У меня — тараканы,
и в горле застрявшая комом блевота…

          * * *

Рот ладошкой прикрывая,
бормочу, как идиот.
Неужели ты слепая?
Вспять любовь моя идёт.
Знает подступы желудок
к сердцу.
Но не ес оф кос
жить надеждою на чудо,
невзирая на понос.
Рот ладошкой прикрывая,
тру болезненный живот.
Неужели ты слепая?!
Вспять любовь моя идёт…

          * * *

Звезда по небу нехотя покатится,
устав от прений с веком и судьбой.
Ты выживешь,
коротенькие платьица
сменив на респектабельный покрой.

Кому споют на небе херувимы,
давным-давно не мной предрешено.
Ты выживешь,
а осени и зимы
закончатся, как водится, весной.

И время будет мчаться в кинофильме как,
мечты не прекращая умерщвлять.
Ты выживешь,
от зуммера будильника
подскакивая утром в шесть ноль пять.

Веселье и тоска несовместимы, —
услышишь ты однажды за спиной.
И выживешь.
А осени и зимы
закончатся, как водится, весной…

          * * *

С гортани не вырвется крик
поводом к подстрекательству,
с рождения если привык
к обману и предательству.

В Биробиджан и в Калуш
приходит Мендельсон.
Кому-то нужно замуж,
а кто-то ест лимон.

Шёл из варяг да в греки я,
потом обратно двинулся.
Мне ела мозг элегия
ретроидного вируса.

В бреду горячки белой
бреду я, как пророк.
Гарсон, мерзавчик сделай,
и с мясом пирожок!..

          * * *

Всю неделю у неё в отделе —
форменный дурдом, не продохнуть.
Он же сумасшествовал в постели,
теребя ей волосы и грудь.

Лампочка горела вполнакала,
заливалась краскою щека.
На паркет сползало одеяло
с видом романтическим слегка.

Вскорости он, свой задор истратив,
как-то незатейливо погиб.
И пружины старенькой кровати
дружно прекратили мерный скрип.

Он уснул, под голову ладони
по-ребячьи лодочкой сложив.
У него во сне хрипели кони
и сверкали длинные ножи.

Ей же не спалось. На кухне снова
протекал водопроводный кран.
Ну, и что?! У Светки Ивановой
вообще сожитель наркоман…

          * * *

Вдруг, вырвалось нечаянно само:
— Какое я негодное дерьмо!
Я миллион на мелочь разменял.
Я лебезил.
Я подличал.
Я врал.
Безбожно врал
начальству и жене,
и даже тем, кто незнаком был мне…

Вдруг, вырвалось нечаянно само:
— Какое я негодное дерьмо!
Потом подумал: «Что мне?! Сыт, обут…».
И выдохнул:
— Так многие живут!..

          * * *

Под небом обугленным Аустерлица
грохочут орудия, сабли звенят.
Сквозь пальцы бордовая жидкость сочится
у всадника, сбитого пулей с коня.

Болконскому копоть въедается в гланды,
солдат он ведёт на врага за собой.
А всё потому, что инфаркт миокарды
находит банальным писатель Толстой.

Толстой в нетерпенье,
вторым после Бога
считает себя он, и в книжке своей
он с личным составом обходится строго,
в капусту кроша и людей, и коней.

Мне жалко Болконского,
с ним я бы врезал
по сто пятьдесят, и спросил бы:
— Андрей,
Толстой, он — приверженец психогенеза,
а вам-то к чему будоражить врачей?

— Андрюха, — сказал бы ему я, — Наталью
за шкирку хватай, и чеши в Лиссабон!
Иначе, я знаю Толстого-каналью,
тебя доведёт до цугундера он.

Болконский, конечно, со мной по рюмашке
побрезговать может,
они же князья.
Да, чёрт с ним с Болконским,
к Ростовой Наташке
с Большой Серпуховской я метил в друзья.

Но что-то об этом случайно пронюхав,
явился ко мне с перочинным ножом
и с рожей бессовестной некий Безухов,
очкарик, бездельник, и местный пижон.

По мне хоть Кутузов,
подумаешь козырь!
Я тоже с Толстым каждый вечер в бильярд
гоняю,
и с Вяземским нюхаю розы.
Безухов — козявка,
а я — Бонапарт.

Со мною на «вы» старику и девице
недурственно бы,
я — французский главком.
Я бил санитаров под Аустерлицем,
и чуть главврача не прибил башмаком…

          * * *

Я в соплежуйстве не замечен,
не молчалив и не бахвал.
Психую только из-за женщин,
которых некогда познал.

Они являются без стука
в мои обрывчатые сны,
и улыбаясь, шепчут:
— Сука,
твои денёчки сочтены!..

У женщин вечная охота
на то, чего на свете нет.
А я рассказывал им что-то
о траекториях комет.

Я распинался, мол, дороже
свободы только суицид.
И вот финал — мороз по коже,
и лезут бельма из орбит.

Не сплю почти,
ни к чёрту тонус,
бодаю стены головой,
пока в объятья не пристроюсь
к шерше ля фам очередной.

          * * *

Он думает, — раздену,
пока осоловела.
В какую нынче цену
податливое тело?
За безотказность нынче
и сброшенные платья
по прейскуранту Линча
какой валютой платят?
Осклабивши коронки,
он разомлеет в чреслах.
И гривенник душонки
закатится за кресло.
Минут через пятнадцать,
своё закончив дело,
он станет удивляться
раскраске чёрно-белой,
залившей горизонты,
эфиры-эмпиреи,
и даже натюрморты
в окне галантереи.
За гривенник когда-то
он мог купить полсупа.
А нынче — это плата
за форменную глупость…

          * * *

В тебе самобытная стать,
во мне уникальная прыть.
Умею я не зачать,
умеешь ты не родить.
Умеешь ты рассмеяться,
умею я рассмешить.
С тобой нам всегда семнадцать,
и жить нам с тобой да жить.

А может пора башкою
с моста в ледяную воду,
приветствуя паранойю
и нашу с тобой свободу?!..

          * * *

Луна
полна
сегодня.
И ночь
точь-в-точь,
как сто дней
назад,
и сто вперёд.
Тревога не пройдёт
и радость не придёт.
Так было целый год,
так будет целый год…

          * * *

Сверчок за печкой плачет
весь вечер напролёт.
Такая незадача,
понуро жизнь идёт.
В один из дней растает
он скрытно в тишине,
подобно птичьей стае
в распахнутом окне…

          * * *

Она любезно водкой растирала
мои оледеневшие виски.
А я лежал, закутан в одеяло,
остолбенев от пасмурной тоски.

На сердце пустота,
давно истлели
под сердцем дорогие имена.
Уже рассвет.
Дышу я еле-еле,
лимит на радость вычерпав до дна.

Она любезно стряпает питьё,
которое ожить поможет мне.
Но плюну я в колодец глаз её,
уверенный, что жизни больше нет…

          * * *

Под вечер над газетами сутулиться
ни сил, ни мочи нет.
От курева — изжога.
В окне шалит фонариками улица,
и расстилаются дороги от порога.

Мой промысел вечерний бестолков:
крадусь, как тень, за кем-то,
а в итоге —
краду алмазы выстраданных слов,
из влажных ртов упавшие под ноги.

Я мелок по натуре,
не побрезгую
набить карман хрустальными осколками
былых идиллий.
Впрочем,
и соседскую
краду молву
совместно с кривотолками.

И наплевать прожжённому злодею
на безупречность облико морале.
Когда-нибудь я всё-таки сумею
твои украсть нездешние печали…

~~~~~~~~   ~~~~~~~~