Завтра закончится вечность

  Из студенческого...


    Завтра закончится моя вечность, которая началась  два года назад. Началась не в день свадьбы, не в следующую ночь, не год спустя. Она началась в тот миг, когда я не смог от нее уйти, и мы оба осознали, что наша любовь вечная, незыблемая, неприкосновенная и более того, даже не подлежит обсуждению, выражению в словах или жестах. Ведь никто не видит вечность, хотя все знают, что она, несомненно, есть.
      Вот и нашей спокойной любви было достаточно существовать, практически никак не проявляясь. Я никогда не думал, что наша любовь нелепа и что если бы я и сказал ей: «Я люблю тебя», это прозвучало бы так же, как и: «Я люблю апельсины». Моя жена сочла бы это признание либо обидной издевкой, либо тяжким оскорблением.
      Минутами полного единения  были наши прогулки по одному и тому же бульвару каждый вечер, когда она держала меня под руку и спрашивала, понравился ли мне сливовый пирог, а я говорил ей, что надо перекрасить прихожую в светло-голубой тон. Мы были мужем и женой, и наше неторопливое вышагивание и разговоры, которые велись лишь для того, чтобы не выбиться из привычной схемы, придавали нам солидности, создавали эффект полной неразделимости и спокойствия. Мы пребывали в незатейливой гармонии моей и ее вечности, которую я окрестил любовью.
      Завтра эта вечность перестанет быть, когда моя жена заберет последние вещи из нашего дома. Теперь уходит она. Моя попытка уйти была безжалостно остановлена родившимся осознанием нашей любви, а ее уход ознаменовал трагическую смерть наших чувств, наших надежд и нашего счастья.

      На меня океаном нахлынула боль и затопила мой пустой дом. Я не знаю, как отвлечь свои блуждающие мысли от жены, от ее тапочек, которые все еще стоят под кроватью, притаившись там, словно два злобных хорька так, что я боюсь подойти к кровати. Мне хочется пнуть их ногой.
      В доме так пусто, словно вынесли всю мебель, и шаги разносятся эхом по мертвым комнатам, заполняя все углы и щели зловещими звуками одиночества. Стою у окна и даже не думаю о тех словах, которые надо подобрать для прощания, не строю планов, как мне жить одному, беспощадно вытолкав из памяти то время, когда все было иначе. Просто где-то в груди раздувается отчаянье, молчаливое, гладкое, скрипучее, как воздушный шар, и мне трудно дышать.
      Словно циклоп, с неба на меня вытаращилась желтая луна. Я еще никогда не видел ее такой огромной. Словно поцарапанная, в темных пятнах и шрамах, брошенная, отвергнутая, она смотрит на меня, и не поймешь, сочувствие это или равнодушие. Но зато она отвлекает меня от двух хорьков под кроватью.

      Моей жене не нравились мои очки, потому что, говорила она, они смотрятся совсем отдельно от моей и без того несуразной внешности, словно сами по себе плывут по воздуху, ничем не связанные со мной. Может, это потому, что они криво сидели на носу, так как он остался у меня немного кривой после перелома.
      Вообще-то ей много чего не нравилось во мне; я даже думаю, что это порядком раздражало ее, а ее раздражение имело свойство преувеличивать и искажать действительность. И чем спокойней был ее упрек, тем неумолимей клокотал в ней гнев. Ее почему-то раздражало то, что я срезал верхние пуговицы со своих рубашек, и она назло мне снова пришивала их на место. Я никогда не застегиваю их. Мне тогда кажется, что меня душит огромная рука с двумя пальцами, которые несколько раз обвиваются вокруг моей шеи. Когда я вижу рубашки, застегнутые под горло, меня начинает бить дрожь. Такие люди кажутся мне безвольными, пойманными, обезличенными. Я боюсь их.

      Мне надо отвлечься, иначе я скоро иссякну и разольюсь по квартире своей болью. Интересно, как смотрит на мир эта медуза с неба? Что ей оттуда видно, и что она думает обо мне? Наверное, ей холодно, и все видится в желтом свете, больное, будто печень, пораженная гепатитом. Я бы хотел почувствовать, что чувствует она. Честно говоря, я всегда в некоторой степени отождествлял себя с луной, прибитой к небу и ничтожной по сравнению с солнцем. Однако на что тогда выли бы волки, если бы не было луны?
      Я мысленно воплощаюсь в луну и вижу, как свободные, самостоятельные, поплыли прочь мои болезненные мысли. Прямо психотренинг какой-то. Самым благодатным итогом было бы для меня обретение тотального равнодушия, безучастного созерцания всего, что внутри меня и особенно снаружи. Мне кажется, что это и есть настоящее счастье – беспристрастный анализ даже самого болезненного явления, словно бегущая строка по телевизору.
      Луна упирается раздутыми боками в звезды и трется о темноту. Я упираюсь в темноту. В небе, кроме меня, нет другой луны. На меня смотрят тысячи глаз из темных проваленных окон. У меня никогда не было жены, она и сама мне это твердила много раз. Желтый туман застилает глаза, темнота давит со всех сторон, звезды царапают озябшую кожу. Дискомфорт. У меня больше нет жены…Желтые деревья пахнут сгнившими листьями. Прохожие, единичные, заблудшие, пьяные, асфальт – все желтое.

      Я думаю, что я действительно любил свою жену, любил смотреть в ее глаза, потому что в них отражался мир, трепещущий, чуть искаженный, но искренний и первобытно наивный. Любил слушать ее благодарное молчание за мое существование на этой земле. Любил ее за ненавязчивую, необременительную обыденность нашей жизни, которая под другим углом именуется стабильностью. Любил ее, потому что иного состояния рядом с ней не представлял. Может, не умел признать и  утвердить что-то другое, но мне казалось, что для обычной привязанности у меня за спиной чересчур много проведенного с женой времени, а для проникновенного доверия и чуткой заботы на основе скорее понимания, чем любви, у меня слишком мало житейской мудрости. Поэтому, это была любовь, иногда безобразная, иногда глухая, но всегда с чуть огрубевшими руками, пухлыми боками и улыбкой покровительственного снисхождения. Я считал себя почти идеальным мужем, старательным и добросовестным, ответственным и самостоятельным. Вот отчего так неправдоподобен наш разрыв, вот почему он истекает кровью, вот почему мои глаза так бессмысленно приклеились к луне в поисках ответа. Она-то уж наверняка ни о чем не думает, знай только, отражает солнце да тянет за собой невод океанов, куда ей вздумается. Чувствую, что текут слезы.
      Я холодный, круглый, желтый. Я похож на дурацкую луну, и у меня больше нет жены.
      Да нет, не помогает такое примитивное самовнушение, только холодно стало по-настоящему.
      Тут я почему-то не выдерживаю, бесконтрольно хватаю тапки из-под кровати и швыряю их в окно, в далекую луну, от которой я в силу каких-то инстинктивных побуждений жду утешения и ответа. Один тапок шлепнулся прямо под окном на потрескавшийся асфальт и, агонизируя, перевернулся несколько раз. Другой ухнул в кусты спиреи, встряхнув замерзший вокруг них воздух злорадным треском, который, словно гром, взорвался по всей Вселенной.
      На миг мне вдруг показалось, что тапки опять стоят под кроватью.
      Я снова вылавливаю в окне душку луну. Преследует, навязывается, пристраивается в моих мыслях рядом с женой и, торжествуя, расплывается в невидимой улыбке. А я размышляю о своей жизни, и еще так рано подводить итоги.
      Я отрываюсь от пола, лечу, упираюсь в звезды. Спиной чувствую пустоту, сердцем – блаженное безразличие. Свысока все кажется таким мелким и ничтожным, а я по-лунному мудр и равнодушен.
      За стеной крик, я больно ударяюсь об пол, в секунду преодолев расстояние от луны до моей комнаты. И нет, я не встаю, я растягиваюсь на холодном полу, вызывая в желтом сознании ее, мою любимую, белую, молчаливую. Эти аккуратные прядочки волос липли к моим рукам, к моему лицу, а она только улыбалась: «Нам пора гулять». Мы покидали нашу коробку и вышагивали по опостылевшему бульвару. Не знаю, почему я никогда не свернул в сторону. И она (боже, как же ее звали?), она была моя, она придерживала меня за руку, а я готов был припасть к ее чудесным пухлым ногам всего за то лишь, что они так мягко, так играючи шаркали носками о гравий. Иногда мне хотелось испытать ее, и я засыпал ее вопросами: «Что ты сделаешь, если меня не станет?», «Если я уйду к другой, тебе будет больно?», «Ты хочешь детей?». Она настороженно сдвигала брови и прикладывала ладонь к моему виску. Изучающе заглядывала мне в глаза, говорила: «Все будет хорошо». И даже по отсутствию всякой интонации в ее голосе, в ее нетерпеливом взмахе рук и двух озабоченных складках у рта я чувствовал ее непримиримость с моей потерей. Я знал, что такую любовь нельзя опошлить словами, облить грязью объятий, поцелуев. Это было совершенством, мимолетным, ускользающим, растворяющемся в первых же наших словах. Это то, что не может родиться вне искренности. Это то, чего ищут простые смертные, которым не достает чистоты души, чтобы уметь выразить самое уникальное чувство через ничто, через отсутствие всяких средств, так дешево перепользованных неизобретательными влюбленными.
      Наверное, это странно, но я не помню нашей свадьбы. Она мелькнула у меня перед глазами, словно обрывок газеты на ветру, которому никто не придает значения. Помню, как хотел уйти от нее два года назад, а она молча подняла на меня глаза и едва заметно пожала плечами. А может,  и не пожимала. Может, мне это показалось. И тут я понял, как опустошу ее жизнь, каким никчемным сделаю ее существование, если уйду. Она молча звала меня остаться. Она не шевелилась, но я видел, как искренне плачет она, оставшись одна, как зажимает рот покрасневшими руками, чтобы не крикнуть «люблю», как режет вены, опускаясь в ванну. Тогда только взорвалась невидимым фонтаном наша вечность, тогда только стало для нас откровением огнедышащее чувство. И я остался. Она облегченно, благодарно отвернулась и принялась за уборку. А я видел, как от счастья она летала над полом всего в нескольких сантиметрах, окутывая облаком признательности все мои вещи.


      Холодный ветер осушил слезы, разъедающие мои глаза и щеки. Я так высоко, что даже холода не чувствую. Размеренное дыхание мое спокойно, сердца больше не слышу, опять округлились бока в почти правильный лунный круг, если смотреть снизу. Отдаляюсь от дома, от Земли.


      Как звали мою жену? Не помню. По-моему, я этого даже никогда и не знал. Да мне это и не нужно. Мне не требовалось знать о ней ничего лишнего, кроме того, что она рядом, а остальное – бред. В моей же вечности нет ни бреда, ни пошлости. По крайней мере, я так думал раньше. Я верил, что наша любовь неиссякаема, как время, и так же неоспорима. Не могу осознать, что завтра этому придет конец. Она сегодня сказала мне, что уходит, что не надо огорчаться, что будет другая. Пожелала всего хорошего. Завтра я смогу видеть, как она собирает осколки нашего изумительного союза, как крошит их на такие мелкие кусочки, что их уже ни за что не собрать.
      Я сломал своему соседу два левых ребра. Теперь жалею об этом. Но не следовало ему говорить мне, что, кстати, она с мужем уезжает в Канаду, к нему на родину, где собирается родить ребенка. Он якобы слышал, что она беременна. Он сказал это, чтобы проверить глубину моего отчаянья и боли. Мое отчаянье измерилось двумя сломанными ребрами, хотя теперь это уже не важно.


      Скорее отсюда. Выше. Еще выше. Вокруг меня ореол желтоватого света. Прямо в лицо светит солнце. Опустошенно расслабляюсь, позволяя солнечным лучам жечь мои глаза, а ледяному ветру обдувать горы и кратеры на моей неосвещенной поверхности. О чем я только что думал? Не помню. Смотрю вниз, а там качается темнота над городами, которую я кое-где рву кривыми лунными просветами. Замораживается сознание, теряется в звездах, дрожит от бездействия. Волки теперь ко мне обращают свои воющие морды.


      Вспышка. Я должен кое в чем признаться. Моя жена  была психически больна. Но для меня это ровным счетом ничего не значило. Это всего лишь раз стало между нами два года назад, когда я хотел бросить ее. Потом же я научился не видеть и не слышать ее безумия. Я жалел ее, снисходительно относился к ее навязчивым идеям, даже к тому, что она все время пришивала обратно срезанные мною пуговицы.
      Одним из наваждений, душивших и мучивших мою жену, была ее беспочвенная уверенность, что мы не женаты. Недостаток такта, понимания и мягкости чуть не заставил меня порвать с нею из-за этого всякие отношения.
Глаза ее затуманиваются:
 - Я ваша медсестра, а не жена. Не волнуйтесь, пора делать укол.
      Меня очень поразило в тот момент ее беспристрастное лицо, и я не сразу понял, как действовать. Решил убить ее в своем сознании, в своей памяти и никогда больше не видеть. А потом нахлынула внезапным озарением волна жалости. Как же я брошу ее – она же больна! Она даже не всегда реагирует на то, что я говорю. Молчит, улыбается или ведет меня гулять по нашему бульвару, словно собаку на поводке, так невозмутимо, так привычно, никогда не выходя за ограду. Не знаю, почему мы не выходили. Не знаю, почему замыкали один и тот же круг, обходили один и тот же дом, где жили.
      Нет, я не ушел тогда, я остался, и жизнь наша лишь изредка омрачалась ее странными приступами, выдуманными фактами, которые я терпеливо обтекал и за все это даже еще больше любил ее. Боже, как же ее звали?


      Раскалывается голова, я просто схожу с ума. Я тону в воспоминаниях, в мучительных бесплодных надеждах, в самом себе.
      Как же я высоко! Где только витают мои мысли?! Оглядываю себя – я очень толстый, круглый, неподвижный. Мне ничего не хочется, только вот солнце не слепило бы так сильно. Совсем близко ползут облака и обволакивают меня, как паутина. Сквозь них плохо видно Землю, но все же освободившимся сознанием понимаю, куда я смотрел все это время, словно нет ничего более интересного. Огромное серое здание, мрачное, тяжелое, гнетущее – Психиатрическая лечебница. В одном из окон вижу нелепо распластавшегося человека. Неестественно раскрыт рот и запрокинута голова. Вижу его так четко, словно стою рядом. Сразу бросаются в глаза огромные квадратные очки на мертвом окаменевшем лице и даже отсутствие верхних пуговиц на мятой больничной рубашке. Но, честно говоря, это все совершенно меня не касается.