Пешеход душа поэма

Друг, довольно.
Если ты хочешь больше прочесть,
Иди и сам будь писанием,
Сам стань бытием

Ангелус Силезиус




1. зимний взгляд
На стекле кружочек тёплый —
не глядит в него никто.
Напрягли снежинки стропы
и садятся на пальто.

Я смотрю в окно чужое,
проходя своим путём;
у меня лады с душою
этой ночью, как и днём.

В чёрном небе полнолунье,
на земле — разброд страстей,
будто тешится Полунин
сам и веселит детей.

Кто-то клавиши терзает,
кто-то мучает отца,
кто-то сдуру забывает
выражение лица.

Воротник подняв высоко
и не видя глаз людских,
шаг за шагом, одиноко
я выгуливаю стих.

Человек — почти что чудо,
если он, один за всех,
ловит строчки ниоткуда,
как земля летучий снег.

Так идёт герой ненужный,
небо веселя собой,
слуху своему послушный,
как метель или прибой.

…Вдруг кружок, что надышали,
человечьим глазом стал! —
это ночь в лицо узнали
или в ком-то свет устал.

2. два мира
Уходит музыка, как жизнь уходит,
как из колодезя вода.
А мир живёт и колобродит,
и в августе с небес звезда

летит, и облака несутся,
смиряя душу гордеца,
и нет желанья оглянуться,
идя дорогою Творца.

Капелью падают столетья,
рекою времена текут,
и ты не ведаешь, где встретят
тебя и в прошлое взглянут.

И всё, что мог ты здесь поправить,
сотрётся за земной чертой,
где права нет молчать, лукавить
и восхищаться красотой.

Уходит музыка повсюду,
как из берёзы сок живой.
И, значит, я когда-то буду,
пусть даже сорною травой,

пусть даже придорожной пылью,
любой чертой в лице любом,
любой на этом свете былью —
и неизведанной на том.

 

3. облачение
Инок тихий — за’ городом день —
расскажи мне, кем я завтра буду,
душу мою донага раздень,
словно перед вечностью Иуду.

Освяти, как отрока, мой путь
скромным светом чаяний высоких,
разгони во мне земную муть
голосами истин дальнооких.

Инок тихий, чтоб и я прозрел,
музыку излей живой природы
наизнанку сирых моих дел,
что ушли среди людей из моды.

И одень меня в такой покой,
чтобы зависть поле испытало,
чтоб склонилось небо над строкой
и навечно смысл её читало.



4. двое и зима
Если б ты здесь была —
снег бы с утра пошёл,
я б, позабыв дела,
душу твою нашёл.

Не было б нам услуг
лучше, чем этот день:
я бы тебе был друг
проще, чем рифма «тень».

Оба б кормились мы
с белой ладони дня
нежно-слепой зимы,
что удалась в меня.

Если б ты здесь была,
если б и я здесь был —
вьюга б всё замела
от земли до светил.

Встал бы я в стороне
и на себя взглянул,
словно прильнув к струне,
слушая деки гул.

Жили б мы этот миг
дольше прошедших лет.
Скоро б я стал старик,
ты бы — сошла на нет.

Снег бы тогда закрыл
странность земли собой,
если бы я здесь был
с той, что была тобой.


5. экспромт
…И бедный Шуберт ни о чём
свои слагает песни.
Всё звукам этим нипочём,
и что всего чудесней,
так это то, что жизнь вне нас
клубится, разрастаясь,
собой напомнив первый вальс,
Наташей улыбаясь.

Но странный холод со страниц
бывает в твою душу
войдёт, и падаешь ты ниц,
как вышедший на сушу
Колумб, что хмуро помолясь,
сухой песок целуя,
живёт, бессмертия боясь,
по истине тоскуя.

Летит под пальцами экспромт,
(у нас зима с дождями),
и ты, не раскрывая зонт,
к своей шагаешь драме
без грима, с нежностью, открыт,
не помня монолога,
по горло настоящим сыт,
играя лишь для Бога.


6. перемена погоды
Снег идёт, но оттепель стоит,
детский говор душу очищает,
и земля приобретает вид
человека, что себя прощает.
Если взять гитару и сыграть
музыку из юности весёлой,
то природе станешь ты под стать —
вечно прошлый и извечно новый.
Тает снег в полёте, ночь тепла,
будто тот, кто выплакался вволю;
не стерая слёзы со стекла,
вечному в глаза смотрю покою
и весне декабрьской. Бьёт капель
в подоконник — к перемене это:
может, скоро ожидай метель,
или прозу от пера поэта.


7. междустрочья
Падает иней, слова разбежались, как мыши,
слышу я ночь, оттого и свечу зажигаю,
пусть огонёк одинокий молчанием дышит,
пусть ему кажется, будто с ним вместе сгораю.

Грига давно не играл я, а так бы хотелось,
но у меня нет ни ноты его среди прочих
гениев, или с Шопеном душа моя спелась,
и выбирает те пьесы, что жизни короче?

Музыка — это как солнце за белой гардиной,
это как мир, искажённый слепым половодьем;
только её и назвал бы второй половиной,
часто с ней сердце мы за руки по’ свету водим.

Холодно. Григ за окном, самолёта гуденье,
ночь среди звёзд, это тоже, наверно, баллада —
как умирало и пело моё поколенье,
звуки меняя на яблоки адского сада.

Иней неслышно летит, незаметная сила
руку ведёт по листу и по клавишам тайно,
чтобы душа человека себя посвятила
только тому, что прекрасно и будто случайно.

Как рассказать человеку, что на’ небе был он,
как? Не судьба рассказать, пусть живёт, как иные.
Может быть, вспомнят о том силуэте бескрылом,
что на земле оставлял междустрочья живые.



8. с Музыкой
Декабрь, двенадцатое. Скучно
читать в окне природы серость
и быть с собою неразлучно…
С утра в театр пойти хотелось,
а нынче нет к искусству тяги,
ведь если на себя взглянуть,
то не сыскать другого скряги,
кто б так берёг свой сирый путь.

Вот и не нужно волноваться
и телефона диск вертеть,
уж лучше с музыкой обняться
и сонно в нотный лист глядеть,
как в небо звёздное, и вторить
тому, что здесь без нас сбылось,
и примирить, а не поссорить
всё, что погибло и спаслось.

Нет, музыка не есть искусство,
она — молитва бытия,
она — дитя шестого чувства,
она — помноженное «я»
на острова, на шельфы, горы,
на все цветы, моря, леса,
на человечьи разговоры,
на всех пернатых голоса.

Итак, декабрь; уже нам лучше
и не нахохлен человек,
собой объединивший души,
творящий пальцами разбег,
чтобы взлететь над океаном
никем не видимым, как есть,
где места нет самообманам,
где всё — одна благая весть.


9. творение
Слова и музыка — единый звук,
лицо живое душу выражает,
незавершаем и неначинаем круг
и каждый миг начало обнажает.


В глаза посмотришь птице — сам летишь
неведомым пернатым во вселенной,
от всех на свете оттолкнувшись крыш,
летя за мыслью одиноко-тленной.

Ты есть, и нет тебя, невидим свет,
душа неслышима, ей нет дороги
и несть числа ей в мирозданьи лет,
она родится, умирая в Боге.

И радостна печаль в её глазах,
когда творятся строки беспричинно,
как будто совершает птица взмах
или пустеет бабочки личина.


10. рождение звезды
Если снится тебе тишина —
значит, где-нибудь жизнь началась
та, которая нам не видна,
та, что снова на свете сбылась.

Значит, снова ребёнок взглянул,
одиночеством мир огласив,
покидая космический гул
без надежды, вне правил, без сил.

Если музыка снится тебе —
значит, снова свершится обман,
значит, снова по детской тропе
ты куда-то помчишься в туман.

Значит, вырастут вновь дерева
над рекой, обмелевшей с тех пор,
как курчавой была голова
и шумел облаками простор.

Если запах приснится весны —
значит, Ангел тебя целовал,
и вовек не состарятся сны,
те, что ты на земле рисовал.

И палитра разбрызганных дней
озарит твою жизнь навсегда,
красотой одаряя людей,
и над миром зажжётся звезда!


11. рыбак
Дорога к морю — всё, что ты запомнишь,
и сад, что замирает под дождём;
чем в мире свою душу успокоишь
и где ещё мы время переждём?

Беспечный вид ребёнка на закате,
невысказанность юношеских слов —
вот всё, что на земле явилось кстати,
как рыбаку христовому улов.

Шумит волна, барашком завиваясь,
и будто нет тебя на берегу.
Молчи, и тихо жизни улыбаясь,
усталым взглядом опиши дугу

от детства и до старости, ныряя
то в невидаль, то в быль, и будь таков!
Слезу морскую со щеки глотая,
на пробу взяв, как будто соль веков.


12. искупление
К дому, в те просторы, где
отыскал свои дороги,
возвращусь, как по звезде,
душу натрудив и ноги.

Где теперь я, мой старик,
друг, усталый мой художник?
(Как растрескан Божий Лик,
и как ржав свечной треножник!)

Мир предметен без прикрас,
солоней стихи, чем прежде,
но святей иконостас
и светлее путь к надежде.

По нему, как встарь, пойду,
глядя в сущее тревожно;
всё мне выйдет по труду,
только правда невозможна.

Так прейдёт во временах
и сожжёт святая сила
даже самый светлый прах —
чтобы Жизнь себя простила.



Граффити
Невысказанному — грош цена. Нужно обязательно сказать, и только тогда ты можешь называться смелым.
Посмотрите, ведь всё в природе себя высказывает. А ты? Ты по-прежнему безмолвствуешь. Ты есть и тебя нет. Ты будто в шапке-невидимке, и потому твоя душа словно вечно беременная. Но и говорить — это не всегда значит высказаться.
Желаю тебе говорить только о са’мом: самом любимом, самом наболевшем.
Не броди по земле невидимым, ты пока не призрак.
Но и отец Гамлета высказался. И только потому получилась пьеса, которую никогда не забыть и никогда не поставить, а значит, ставить её можно всегда и в любом веке.
Грош цена невысказанной правде.
Страшно лицо мира, затянутое капроновым чулком, под которым прячутся страх и раскаянье.
Идущие на смерть, приветствуйте только правду!!!
 

13. ***
Человек идёт по снегу, а над ним
голоса вороньи — это ли не слава?
Как мне жить теперь усталым молодым,
когда сердце чисто и уже лукаво?
Скоро оттепель раскроет небеса
и пророчества исчезнут восвояси;
как тогда мне возвратить свои глаза,
чтоб увидеть душу мира в белой рясе?
Человек идёт под хохот детворы,
расторопна жизнь февральская нагая,
тишиною переполнены дворы,
словно ищет Герда злую душу Кая.
От друзей печаль исходит, на словах
каждый горд собой и, никого не слыша,
ощущает не то радость, не то страх,
и ещё тоску, ниспосланную свыше.


14. ***
И день — не день, и почва — не земля,
и слово, что не сказано — не слово,
и то, что на земле зовётся «я»,
себя произнесёт однажды снова.

Не назван миг, деревья без имён,
без солнца зимний полдень освещаем,
и длится, длится чёрно-белый сон,
который никому не завещаем.

Христос молчит, пока не скажешь ты:
«Помилуй мя!», и в тишину уткнёшься,
вдруг распрямив усталые черты,
и не почувствуешь, как улыбнёшься.

Тогда и птица постучит в окно,
заветное начало ощущая
того, что будет тихо спасено,
что просветлится, душу завещая.



15. раздорожье
Дозимки. За окном берёзы
и грязный снег по всей земле;
сидим мы с Ангелом в тепле
и льём невидимые слёзы,
степенно глядя в пустоту,
откуда сотни глаз сверкают,
как будто Бога поминают,
не пойманного на лету.

Чуть ветрено. Идёт сосед,
похож собой на век прошедший,
его малыш, к весне окрепши,
трясёт, обняв, осины ствол
(во всём не смута, но раскол —
две тыщи пятый год на свете),
мой Ангел хоть плаксив, но светел,
хранит меня, как в старину,
ослабив жизнь, как «ми» струну.
И потому я не играю,
я жизнь не слышу и не знаю —
всё в полумраке, в полусне,
а Ангел призраков боится,
как пьяному и мне двоится
жизнь киевского бытия,
и я не там, где моё «я».
Дозимки и не лют февраль,
он в паутине, то ли в пепле,
не то живущие ослепли
и душу облекли в печаль?..
Не знаю. Руки наложу
на клавиши — и подышу
чердачным Шуберта жилищем,
поймаю света пыльный луч,
кивнув Хранителю лукаво:

как, дескать, я теперь могуч
и на кой ляд мне тая слава
на раздорожьи бытия,
где я не там, где моё «я».

16. музыканту
Шевеленье веток, шевеленье
мелкотравья, тихости людской,
тянется к Создателю творенье,
тянется поэт к Нему строкой.

Ветер облаками лики пишет
неостановимо, неспеша,
мирозданье возлетело выше,
чем взлететь смогла б твоя душа.

Будь собой — вот вся твоя программа,
птицу слушай, крики детворы
в самом центре мартовского храма,
где звучат предвечные миры.

Отряхнись, как зверь после купанья,
ощущая свежесть красоты
музыки великого призванья —
от земли до синей высоты.



17. сосулька
Вот и облака на небе сонном
в март приплыли, школьники бредут,
бьют в асфальт капели пустозвонно
и тебя по имени зовут.

Чтоб ответить им — не нужно слова,
ведь открылась тишина весны,
всё в тебе устало, и не ново,
и полно неведомой вины.

Март похож на боевого друга,
что недавно раны залечил, —
смотрит вдаль, куда умчалась вьюга,
где он чудом выжил и почил.

На хозяйстве нынче Пост Великий,
пустота намоленной души
и грехов притихшие улики,
призамаливать их не спеши.

Пусть своё само собой свершится
и как снег с земли легко сойдёт,
и, упав сосулькой, раскрошится,
вечности свершив круговорот.


18. весна
Весна завершится, а нынче покой
и тихая оттепель дышит
в лицо, и ложится нехитрой строкой,
и душу, как ветви, колышет.

Посмотришь вокруг: исчезают снега,
на лавках кучней обыватель,
крикливей пернатые и мелюзга,
и в каждой вздыхает Создатель.

И всё для тебя невдомёк и впервой,
и будто ты в детстве таишься
в домашнем тепле, и не познан собой,
и музыки вновь сторонишься.

Как будто отстал ты от поезда, и
неведомо где засыпаешь,
и все впечатленья и мысли свои
уже никогда не узнаешь.

Весна — это новость о чистых грехах,
что юность тебе подарила,
она — это ты у себя на руках,
которого небо любило.

Всё суше асфальт и синей небосвод,
открытый гусиному крику,
всё чаще тебя полуостров зовёт
приластиться к крымскому лику.

И нежность разумной твоей нелюбви
подстать её ветреной силе.
Она — ощущенье восторга в крови,
что эллинов боги любили.


19. мартовская непогода
От марта снег в подарок и глаза,
явившиеся память вновь измерить,
которую и мне познать нельзя
и с нынешним собою тихо сверить.

Бывает, возвратится человек,
переведёт на циферблате стрелы,
которые поломаны навек,
и временем заполнятся пробелы.

И ты рекой очнёшься подо льдом,
что двинулась навстречу половодью,
и спросишь: «Ну куда же мы пойдём?»,
невольно ухмыльнувшись непогодью.

Всё странно в нас в весенний снегопад,
слова и мысли смешаны незнаньем,
и оттого растерян ты и рад, —
по-мартовски былой открытый тайне.


20. по мокрому снегу
Беседы весенние: всё ни о чём
и в сумерках жизнь, по дворам растекаясь,
снегами чернеет, и я огорчён,
с сей сыростью вечно-вечерней встречаясь.

Округой не чавкая ты не пройдёшь;
глотая сиреневый воздух глубинный
в какой-нибудь дворик, как бомж, забредёшь,
чтоб видеть полёт над землёй голубиный.

Никто не признает в тебе глухаря,
от музык уставшего, всем — всё едино,
и будешь стоять ты среди мартобря
с печалью расхожей приблудного сына.

Как грустно земле рассказать о своём,
как больно себя в откровении видеть,
стоящего тихо с собою вдвоём,
куда как легко эту тихость обидеть.

Свети, моё солнце, идя на закат,
я странствую дальше с душою-котомкой,
ведь жизнь человека — один только взгляд
прошедшего где-то беззвучно сторонкой.

Совсем свечерело, деревья молчат,
на нас не похожи. Вот всё, что явилось
идущему с миром в багряный закат,
несущему, будто весеннюю милость.


21. внезапная зима
От снега по весне бело
и мутно, как бельмо, стекло
с утра заснеженного дома,
и жизнь взглянула незнакомо.

Вишнёвый цвет под белым спит,
бывает, так немой молчит,
диагонально режет снег
людей, деревья, время, век

за десять дней до Пасхи Светлой,
что зримым было, то ослепло,
от возвратившейся зимы
в смятение пришли умы.

Не всё насельнику привычно,
ему милее, что обычно:
весной — теплынь, зимой — мороз,
а летом — блики гулких гроз.

Но вот нарушено теченье
гармонии, и огорченье
испугом лица дев взяло,
опять земным не повезло.

И странно снова возвратиться
недавно прилетевшим птицам
в Египет, Африку, туда,
где не поётся никогда.


22. Чёрный квадрат
ПамятиК. Малевича
Как чистые глаза непьющего,
умильно небо, но двояко
для злака, в поле не растущего,
для одиночества вне брака.

Стоят деревья непросохшие,
нестройно отражаясь в лужах,
и птицы, от себя оглохшие,
ещё живут в прошедших стужах.

Вот так гармония не спорится
в весеннем изначальи этом,
как будто жизнь с собою ссорится
или судьба в ладу с поэтом.

Как будто бога ждут не нашего,
а лучше — пишут завещанье:
Малевичем всё перекрашено,
с зимой овеселив прощанье.

Куда б уйти от глаз правителей,
гороховых и маслобойных?..
Пиши, Малевич, новых зрителей,
живых как будто, но покойных.

Я кисти в море чёрном вымою,
я для тебя мольбертом стану
и мысль твою неуловимую
ловить, Малевич, не устану.

Светлы, светлы глаза творителя,
черты холста тревожно-звонки.
Земля — название обители,
где кисть поёт рисунок тонкий.


Как выйти в мир из этой радости,
поклясться, что ли, тишиною,
слепым квадратом лёгкой жалости,
которая всегда со мною?..


23. старость
Старость, где ты, весели ребёнка,
пешеходу вслед тепло гляди,
ты — как необломленная кромка
ледяной реки, что позади.

Но не утопай в воспоминаньях,
наша жизнь без дна — всё небеса,
лучше плоть свою держи в стараньях,
зависть да не ест твои глаза.

Не сходи на крик, на поученья,
званий и величья сторонись,
золотое празднуя сеченье
и к душе приближенную высь.

Ты — актёр, что вдруг разгримирован
и узнал забытые черты…
Путь к себе немногим уготован,
так, чтоб перейти с собой на ты.

Старость ближе к детству, только тише,
только веселей вопрос в глазах:
что даётся человеку свыше,
что вначале — радость или страх?

Будь себе листом бумаги белой
или первым снегом во дворе,
или давней строчкой неумелой
о ещё не виданном добре.


24. звезда
Только свет из окна да полёт меж деревьев простынный,
и стоит, улыбается день, на себя не похож,
всюду сохнет бельё, высыхает весь Киев былинный,
тот, который ты в память свою навсегда не возьмёшь.

Я и сам человек невысокий на этом просторе,
то землисты глаза, то душа набекрень запоёт.
Оттого мой учитель единственный — Чёрное море,
тишину моих рук и улыбок навечно зовёт.

Распахнуться бы так, чтоб явиться из Нового Света
на пороге, чтоб мать изумилась твоей красоте,
чтобы не было чище, светлей, православней поэта,
чтобы не было слов на земле откровенно-святей.

Но сегодня мне мало себя, я не тот, кто мне нужен,
и знамением крестным мне впору себя осенить,
чтобы снова я стал с одиночеством истины дружен,
чтобы снова напряг серебристую с Господом нить.

Не былая мне слава нужна, а ребячливость птицы,
да сродненье с иконой, глядящей в тебя навсегда,
да земные, но только прекрасные верные лица,
да ещё Вифлеемская в сердце усталом Звезда.


25. на память
Есть только явь и свет…
А. Тарковский
Четыре воробья стекло послушно
немытым наблюдают… Душно.
Я так живу, как будто нет
меня, «есть только явь и свет».

А что до почек — то набухли,
берёзы распустили букли,
как будто дамы на балу,
и абрикос прильнул к стеклу.

Окно есть всё для человека,
оно — как для младенца млеко,
оно — как выход в никуда,
как для монаха только «да».

Да будет дом с окном, да будет
с тобой Хранитель, что разбудит
уснувший лес твоей души!
О чём живёшь — о том пиши.

Как странен дом без окон, страшен,
чем бы он ни был приукрашен,
он — как обличие без глаз,
что вдруг во сне настигло вас.

Гляди, гляди, какая малость,
что с зримым зрение встречалось,
что явное с тобой срослось.

Шалите, дети, спи, старуха
на лавке, нынче ясно, сухо,
малыш, отталкивай ногой
от самоката шар земной.

Четыре воробья пропали
в раскрытые апрелем дали.
А то, что видел я сейчас —
оставит вечность про запас.


26. путешествие
Что душа во сне прощается
с телом — я тогда не знал,
это с каждым здесь случается,
если он на свете спал.

Вот я в школу музыкальную
тихим шагом захожу,
грусть вдыхая поминальную
по ушедшим за межу.

Тишина стоит немотная,
никого навстречу мне,
дремлет время беззаботное
тенью пыльной на стене.

Открываю дверь неновую,
в зал рояльный захожу,
в память, до седин знакомую,
и мальчишкой вновь дрожу.

Сон мне кажется реальнее,
чем изнанка бытия,
это — мир, где моё дальнее,
это — свет, где снова я.

Но ни словом не обмолвившись,
от начал всех в стороне,
я, немного успокоившись,
вспоминаю обо мне.

За мгновенье время кончилось,
не прийдя в себя, я знал:
там явилось, что пророчилось,
там я память поминал.

Что душа во сне прощается
с телом — я познал теперь.
Всё вокруг себя вращается
и не ведает потерь.

Граффити
Если кому я и завидовал, то только себе, который не спел именно ту песню, который не уехал именно туда, не ушёл к другой, не обманул, когда было выгодно, не поставил почти талантливый спектакль, не пошёл вовремя в церковь, не женился на богатой и нелюбимой, не сохранил здоровым сердце и прочие органы, не переселился к морю и там не умер, равнодушно глядя из маленького и единственного окна в синий дымчатый простор.

Если кому я не завидую, то только себе, который обо всём этом вспоминает с каким-то собачьим сожалением, с какой-то кукушечьей неприкаянностью, который молчит об этом каждый час и даже, может быть, каждую минуту.

Вот так я завидую и не завидую только одному человеку, только одной душе, оставляя, наконец, свою судьбу в полном порядке.



Он
 

27. не блудный сын
Циклон. Куда теперь спешить,
уж лучше сном себя окучить,
и что-то тайно ворожить,
и душу странностями мучить.

Услыша боль в себе Творца,
вспорхнуть во времена чужие,
с повадкой принца-беглеца, —
и поглядеть в глаза Живые.

Есть в путешествиях обман
и суета сиюминутья,
где будто евнух ты и хан,
познавший истинность распутья

«хочу» и «не хочу» своих;
но мир не с нами остаётся,
он — вечно пишущийся стих
Душой, которой всё поётся.

Дрожащей веточкой вербы,
лежи, престранен и не новый,
не то заложником судьбы,
не то молитвенником Слова.

И в эту серость и циклон
гляди, как дерево и глина,
вернувшийся со всех сторон,
себя благословив, как сына.


28. Гамлет
Открылось небо, дождь перешумел,
и Гамлет снова на дорогу вышел,
и кто-то своё будущее спел
вдали от царства датского и выше.

Зело приятно умереть в раю,
отравленному пряностями счастья,
не помня, как в родном живут краю,
меж пережитком воли и безвластья.

Что спето, то не нужно; кто же ты,
как не старик в младенце шепотливый,
(как выцвели глаза, как лживы рты,
какой сегодня человек игривый!)

Не крыта снова карта бытия,
не ты свечой сгорел, не твой здесь почерк.
Но снова Гамлет ищет своё «я»,
у жизни не прося на то отсрочек.

Молчи, как дремлет колокол седой,
не та печаль твоя, что прозвенела,
ведь ты не датский принц и не святой,
храни своё молчание умело.

И кто-то на подмостках сам не свой,
и это цель его, но не природы,
один ему судья — Господь Живой,
да будет плод, какими были роды.

Открылось небо. Платье жизни всей
распахнуто в цветастости великой,
куражится обычный фарисей
на родине моей, святой и дикой.

Бессонна ночь, покуда есть Звезда
и седмица страстного перехода
в прамузыку душевного труда,
куда с рожденья нет пути и входа.

…Дрожащий в лужах отсвет, рябь легко
проносится водой — вся высь открылась.
И если в нас Господь — то высоко
и только там, о чём лишь в детстве снилось.


29. цветение вишни
Солнечно — под пальцами Чайковский
и вишнёвый цвет в окне белеет,
как снежок пушистый и московский,
или слово, что звучать не смеет.

Нынче голубь в форточку заглянет
жёлтыми глазами, краснолапчат,
выгнет грудь и гулить что-то станет;
будет день моим молчаньем начат.

Пальцы снова клавишей коснутся,
о земном сыграют нестроптиво,
и смогу я в память оглянуться
безутешно и неторопливо.

Будет день корпеть, шуметь, аукать,
будет он далёк от пьесы давней,
как стрела, что пущена из лука
за леса, за реки и за плавни.

День смолчу, другой, весной обласкан,
от себя, от человека, втайне,
и затянет мою память ряской
в чистоте прошедшего бескрайней.

И о том на свете не прознают
где блуждал «Подснежник» исполнявший.
Снова цветом вишни опадают —
нету на земле мгновений краше.


30. усталость
Жизнь не зачёркнута; воскресный вербный день,
но по утру не задалась погода.
Со сна всегда в махлашке дребедень
и нету меж тобой и веком брода.

Бывает, в гости сдуру забредёшь,
хлебая чай, беседуешь о разном,
и не поймёшь никак, о чём живёшь,
и мыслишь глупо и однообразно.

И нету пользы от тебя другим —
«в тумане моря парус одинокий» —
усталость для того, чтоб стёрся грим
и человек забыл свои зароки.

Запрячь подмышку своего кота
и, глядя в окна, думой не печалься,
и жизнь свою не вспоминай с хвоста
до головы, чтоб не было в ней вальса.

Не закружись. Сегодня ты пустяк,
как семечко без зёрнышка пустое.
Попробуй день закончить просто так,
как в несезон экскурсовод в простое.

Наверно, только слово «отдохни»
тебе к лицу и в сердце приживётся.
Лелей свою усталость и храни —
когда ёще она к тебе вернётся?


31. о весеннем дожде
…Что дождь с утра — обидно это,
не то в нас музыка спала,
не то глаза открылись лета
и поглядели в мир поэта
вне календарного числа.

Затем и солнце обомлело,
упав на свет зелёных трав,
и в небо птица возлетела,
как слово, сказанное смело,
и Киев вспыхнул, златоглав.

Где ты теперь живёшь, подруга,
неведом, знаю, твой ответ?
В дожде с утра одна заслуга:
он — звук разомкнутого круга,
где времени спит силуэт.

Как обрести своё значенье,
скажи, в ребёнке ли, в словах,
увидев тихое свеченье —
расцветших веток облаченье,
что обрядили в праздник прах?

Весна от тяжести бессонья
то мыслит ветрено, то пьяно,
в бессмысленности пустозвонья,
измерив высоту бездонья,
где временное — постоянно.

А то, что дождь с утра — к добру,
к природной радости, наверно,
к тому, что всё здесь ко двору
и балует нам детвору,
а это, как по мне, есть верно.

Как нежность Бога высока,
в земной коре какая жажда,
всё ма’стерского ждёт мазка,
чтоб в будущие холст века
глядел, едва взглянув однажды!

Так дождь с утра, как многоточье,
бессвязным лепетом дитяти
темно, но весело пророчит,
как будто пожелать нам хочет
всего неведомого — кстати.


32. колыбельная
Ей
Спи калачиком, подружка,
сны смотри, но не о том,
как жила на свете мушка
замужем за пауком.

Вспомни детство, море, горы,
из-за тёмных туч лучи,
о пустейном разговоры
с бабушкою у свечи.

Нет в тебе и тени жала,
яда капелечки нет,
тебя маменька рожала,
чтобы радовался свет.

Чтобы всё цветно сияло
даже лютою зимой.
Спи, подружка идеала,
отдохнёт пусть Ангел твой.

Будто в коконе свернувшись,
непрозрачном для людей,
спи, в дорайское вернувшись,
предалёка от страстей.

Мир пусть жареною рыбой
пахнет и обличьем крив.
Спи, играй колечком нимба,
о заботах позабыв.

Хлопочи в лугах бескрайних,
васильки в ладошке сжав,
от души своей же втайне,
сладко щёку належав.

Раздари покой свой тихий
всей округе суетно’й,
пусть бомжи умолкнут, психи,
очарованы весной,

очарованные снами
неизвестными досель.
Спи над горестными нами,
снов вращая карусель.

Скоро лето озарится
Вознесением Христа,
Ангел над тобой склонится,
подтолкнёт к тебе кота,

и мяуканье земное
станет сказки тормошить,
словно слово неродное
(что пишу я с грустью) — «жить».


33. проводы
И твоё лицо из памяти сотрётся,
словно суши часть, и это будет мило;
но весёлая душа всегда спасётся
от воды, от медных труб и от горнила.

Жаждой жизни нашей станет раздорожье
(я о будущем припомнить обожаю),
всё равно на свете Царство будет Божье
(как себя за веру эту уважаю!).

Замуж выйди, наконец, дотрога-птица,
крылья стёрлись уж, поди, мальчишка-дева,
чёрта вычитай в себе, чтоб помолиться,
чтоб пойти направо, не плюя налево.

И роди того, кто станет тебе братом,
кто обнимет твою музыку руками,
и закроет твою девственность солдатом,
словно Гамлет, уходя к мечте бросками.

Вот какого сына я тебе желаю.
И пока не стёрло время нас до глади,
я глаза твоих печалей всех смежаю
только истины и благородства ради.

Жизнь — полёт не в пустоту, но восвояси,
так что веруй в золотое изначалье,
о последнем и не помышляя часе,
чтобы лёгкую тебя во снах встречали.


34. привычная игра
На пианино же, как прежде, ноты
лежат и ждут моей работы,
а я, как и всегда, ленив,
вдыхаю запах клёнов, ив,
берёз, что с душами так схожи, —
обычный музыки прохожий;
себе пытаясь угодить,
плету шопеновскую нить,
печали с радостью сплетая,
как будто Парка молодая,
вдруг распуская свой узор,
фальшивых нот заметив сор,
заметив пыль на пианино,
дрожу, как под дождём осина,
от негармонии моей —
и нет гармонии родней.


35. сага
Утро в солнце, облачко в полёте,
медленном и тихом, жизнь в зелёном,
новеньком весеннем переплёте,
лаврским очарованная звоном.

В этой книге и твоё есть слово,
кто прочтёт его — да просветлится!
Я тебе на счастье, как подкова,
что в пыли дорожной золотится.

Кто живёт, тому хозяин нужен,
если не он сам, то кто-то свыше.
А художник с целым миром дружен,
нет его любви на свете тише.

То рекой течёт он, то, бывает,
прячется лозою виноградной
под сугробом, то сосулькой тает,
то ли слепо, то ли неоглядно.

Утро в солнце, путник в гаме птичьем;
на волне ромашек и травинок
он любое принял бы обличье,
половинкой среди половинок.

Тайна его путь, его свеченье,
свет и тьма потеряны в началах.
Истинно лишь то, что по прочтеньи
оставляет в душах он усталых.

Утро в солнце, о’блачка не видно,
как нельзя мелодии коснуться,
отчего не то чтоб было стыдно,
просто жаль после стиха проснуться.

Просто грустно раствориться всуе,
покидая память на бумаге,
с нею оставаясь в поцелуе,
как герой незавершённой саги.

Граффити
Свежесть надоевшего мира. Снова зал заполняют цветастые человеки, в ожидании чего-то незнакомого, чтобы испробовать адреналиновой радости забытья.
Сколько же нужно кукол играющему человечеству, сколько звуков, слов, телодвижений!
У театра всегда стоят и топчутся, будто в ожидании выноса тела искусства. Вон вдали гордая голова режиссёра, словно отрубленная, она проплывает над беспорядочностью толпы. Голова выслеживает поклонников, голова прислушивается и сопит от предвкушений, голова суицидствует напоказ, но у головы нет настоящего друга, потому что друг может быть только у сердца.
Звучит труба к началу спектакля и…
Снова с тобой говорят на незнакомом языке, и душа твоя кричит: «Вынесите мне эту голову, чтобы посмотреть ей в глаза, чтобы плюнуть в её гордый лоб…»

«Есть повод напиться», — устало выдохнул мой друг и причалил к буфетному столику, как протекающая лодка. Через час-другой, он, просмоленный коньяком, отчалит домой, чтобы ощутить на руках безутешную нежность рождённого от нелюбви ребёнка.
 

36. Adagio
Жалобно Моцарту — жалобно мне;
сколько музы’ку не слушай,
ты остаёшься, а мир — в стороне,
будто пустая баклуша.

Только грустил — егозиться уже,
баловнем вещим смеётся,
но не расхристан и не в неглиже,
и не роскошествует Фаберже,
просто живёт как придётся.

Трепетом листьев тревожно шалит,
нежно тебе сострадает,
словно из воздуха вечности сшит,
куклой ожившей рыдает.

Тихо ему — замираю и я,
слушая сказку простую.
Моцарт — ничья во вселенной земля,
где не настроено времени «ля»,
звуки хранит подчистую.

Так ещё думает мать об отце,
ободиночившем душу.
Так неприкаянность в каждом лице
ищет надёжную сушу.

Жалобно, Вольфганг, хоть чувства легки,
платье adagio строго,
плавно, как плоть безымянной реки;
как вдоль неё дерева высоки,
может, до самого Бога!


37. собачье сердце
Выйти, в лужу поглядеться, что ли,
серым псом и небо вдруг увидеть —
не по прихоти, а поневоле,
отраженьем сердца не обидеть.

Гавкнуть так, чтоб Киев содрогнулся
и осыпалась сирень напротив,
так, чтоб даже пьяный оглянулся
и застыл испуганно в зевоте.

Ночью не спалось. Собачье сердце
ныло, пело, ливню улыбалось,
у костра во сне пыталось греться
и кому-то в нелюбви призналось.

Есть у человека день тишайший,
да такой, что Чичикову тошно,
день, когда неведомо, что дальше,
и друзья в отъезде, как нарочно.

Всё же верный случай приглянуться
человеку, если он хороший,
а как нет — то лучше увернуться
от заманчивой и сладкой ноши.

Жить без слов, чудесней разговоров,
польза в нас — пока мы бессловесны,
наш язык — родитель всех раздоров
и всего, что муторно да тесно.

Вот стою, молчанием наполнен,
на себя похож — почти собака;
мелкие бегут по луже волны,
отмывая душу Зодиака.

Всё затихло. Золото — молчанье.
Лист зелёный в глаз мой окунулся,
не родив и малого рычанья
в том, кто в естество своё вернулся.

38. Ангелу-Хранителю
Ангел мой, не печалься,
я не там, где сейчас,
спи на иве, качайся,
в ней невидимо глаз,
в ней неслыханно чувства,
доброты и тепла,
в ней — начало искусства,
в ней — огонь и зола.

Ангел мой, я на туче,
свесив ножки, сижу,
сея дождик летучий —
так с землёю дружу,
так цветам подражаю,
так под солнцем лучусь,
горизонты сужая —
так на бога учусь.

Ангел, где б ещё были
мы так рядом с Тобой,
где бы нас так любили:
в одиночку, гурьбой,
всё живое на свете,
всё живое впотьмах.
Погляди, как я светел,
как я пробую взмах.

Ангел мой, не измайся
о душе хлопотать,
лучше в небе купайся,
человеку под стать.
А поэту дорога
свысока пролегла —
то крута, то полога,
то пряма, как игла.

Тише, тише и тише,
нынче грустно вне нас…
Пусть рука Твоя пишет
мой воздушный рассказ.
Пусть и он оперится,
а потом и взлетит,
как подбитая птица,
и Тебя сохранит.


39. спящий
Так устанешь, бывает, что сон
превращает тебя в изваянье,
и кровать — твой единственный трон,
что роднит с тишиною молчанье.

Так, наверное, мумии спят
или книги поэта пылятся,
так чужие секреты хранят,
чтобы с правдой своей не встречаться.

Сколько лету не кланяйся, пуст
его день, слеповаты мгновенья,
будто пишет строку свою Пруст
о потеряности поколенья,

об ушедших делах и словах,
о лесах, в половодье стоящих
вне пространства, но во временах,
где черты путешествуют спящих.


40. сердце
Ручей журчит, к реке бегущий,
шагаю к дереву и я,
мелодию судьбы поющий,
как в небо смотрят тополя.

Писателю монах лишь равен,
когда в глаза он Бога чтит,
когда он перед Ним бесправен
и как ручей себе журчит.

От красоты ему тревожно
и несказанно тяжело,
и, хоть бытует он безбожно,
ему евангельски тепло.

Ему невыразимо чисто
стоять напротив тишины,
похожему на пианиста,
за два мгновенья до струны.

Но вот играет он и слышит
как, расширяясь, берега
зовут его куда-то выше
играть небесные луга,

играть иcконные купели,
куда живые, возвратясь,
без вёсел, лодками на мели
взойдут, кто плача, кто смеясь.

Журчит ручей, к реке бегущий, —
писатель ищет океан,
как путешественник, бредущий
из неоткрытых вовсе стран,

из жизней, вовсе нерождённых,
слепым нащупывая путь
дорог, давным-давно прочтённых,
с которых сердцу не свернуть!

41. перед дождём
Перед дождём всегда затихнет
и на себя глядит природа,
вдруг грохнет в ней, вдруг что-то вспыхнет
угрюмым взглядом с небосвода,
и человечек побежит
асфальтом, сгорбившись, как Каин,
на ветке птица задрожит,
а ты в окне сидишь, раскаян
от благости надбытия,
от свежести, пришедшей свыше,
и то, что называлось «я»,
проснётся вдруг и всё задышит.
Забарабанит в козырёк
балконный дождь, как барабанщик,
что крепко заучил урок
и стал прилежности образчик.
Задраит норку муравей,
в дупле уединится дятел,
и будет ближе и видней
тебе разгневанный Создатель.
Он станет в крыши громом бить,
стрижей стращать, гонять мальчишек,
вздыхая: «Быть или не быть…»,
жизнь исторгая, как излишек.
И в этой ночи среди дня
Андрей Рублёв с икон поманит
в дожде притихшего меня
и светоносностью изранит.
Я шире окна растворю,
когда увижу даль лиловой
и омовенную зарю,
и пажить с белою коровой,
и стайку диких голубей,
летящих в неизвестность остро
над вечной горечью степей,
над бесконечностью погоста,
над всем, что Родина моя —
какая есть и та, что будет,
которую живу, тая,
как сон, что люди не разбудят.

Неосторожно разбужусь
от крика матери, зовущей
ребёнка, и к себе вернусь,
услышав дождь, шумящий пуще,
чем прежде, сонно погляжу
в затянутые хмуро выси,
как будто в небо напишу —
в ответ не ожидая писем.


42. подсказка
Пух летит. Откуда лето?
Да оттуда же, что ты,
где душа была согрета
светом чистой красоты.

Там, где Пушкин улыбался
и царём Салтаном пел,
и с Дантесом не стрелялся,
и дроздом своё свистел.

Пух в полёте; жизнь запнулась,
и не помня ни стиха,
в будущее оглянулась,
чтоб умчаться на юга.

Как нам жить, скажи, приятель,
чем себя угомонить?
Сам себе будь настоятель
и пряди, как Парка, нить,

ту, которой ты на свете
навсегда принадлежал,
и узнай себя в поэте —
чтоб Создатель уважал!


43. исповедально
Как некогда в грязи по лужам
бродил, не напевая песен,
бреду, зачем-то небу нужен
и только небу интересен.

Не то чтоб осторожен, нет,
днепровским берегам подвластен,
нечаянно вдыхаю свет
наследником козырной власти,

но не игрок; играют мной;
влюблённостям не подчинённый —
я тот, кто ищет под луной
мотив, до времени прочтённый.

Пустыню б по’д ноги мне, степи,
котомку с хлебом, лист бумаги,
и снова жил бы я нелепей,
чем на Святой Руси варяги.

Зачем я не молюсь, как тот,
что церковь сам себе построил,
что ночи плакал напролёт
и в небе Бога успокоил?

Прости меня, его земля,
река и облака, простите
за то, что жил как будто зря,
что разрушал свою обитель,

что был тревожимей листвы,
колеблемей волны, что втайне
любил и мучился, как вы, —
но только тише и случайней.


Граффити
Начинается тополиный пух — ничтожная вещь, раздражающая глазаи обоняние и напоминающая летящий снег.
Но можно не оставлять следов, можно также поджигать эти пушистые руллоны, лежащие у бордюров и у стволов тех же самых тополей, можно возвращать себе детство, то есть смеяться вдогонку нежно-ясному язычку пламени, сладко поедающему пухость, лежащую вдоль дорог.

Придётся снова учиться не жалеть о прошлом, похожем на сгорающий пух высоких-высоких деревьев, в которых редко гнездятся птицы и на чьи ветви даже в детстве никогда-никогда не хотелось влезать.
 

44. монастырский пейзаж
А. П.
Шумят деревья, церковь под дождём,
слепое солнце, в кронах затерявшись,
пронизывает до земли лучом
двух человеков, что стоят прижавшись
друг к другу; здесь, под лепетом листвы,
стою затихший я и наблюдаю
мышонка среди выжженой травы
и взглядом жизнь как будто обнимаю.
Чернигов, вечно спящий видит сны,
как тень идёт монахиня беззвучно
вдоль монастырской мокнущей стены,
с неведомостью Бога неразлучна.
Плывёт по ливню воздух, грома нет,
всё намокает, тишину лелея,
неспешно орошаем Божий свет,
перед своей же красотой робея.
Так тихо на душе. Всё, что вне нас,
легко молитве нашей поддаётся,
земных не отворачивая глаз,
и озорно слепым дождём смеётся.

Вот так бы не уйти отсюда впредь,
оставив часть пространства за собою,
где б никогда не смог ты умереть,
обласканный немокнущей листвою.


45. брат
Ей
Часто ищет слова, но не нужно ей,
расторопной, пространной, весёлой,
этот список убого-услужливый,
вся душа её — верное слово.

К бабе скифской спиною приляжется
и замрёт, так смешна и красива,
будто Богу невольно расскажется,
бессловесно и неторопливо.

Не любовь ей нужна, а спокойствие
корабля, что, на рейде качаясь,
бытия ощущает устройствие,
с тишиной и подвижностью знаясь.

Что б сыграть для неё, может, солнечность
островную вблизи океана,
литургийной молитвы наполненность
или графику цвета Корана?

Уходи от того, что вращается
вкруг своей же оси, твой родитель —
сам Господь, что планеты смущается,
как спектакль покидающий зритель.

Занесло же её, беспокойную,
в эту весь каруселей обманных,
по-египетски нежную, стройную
в расцветастость веселий туманных.

Часом слов не находит, не познанна,
хлеб насущный роднит с облаками,
как мелодия Моцарта роздана,
исполняясь ничьими руками.

Я ей брат, оттого и усердствую,
ворожа над бумагой на счастье,
с самой тихой любовью соседствуя,
выражая земное участье.


46. осеннее путешествие художника
…А что до книг, то жёлтые листы
янтарь напоминают побережий,
где пляжи будто навсегда пусты
и только волны и песок всё те же.

Сидишь в кафе теперь — усталый злак,
и, прорасти пытаясь в разговоре,
ты ценишь жизнь, как искренний пустяк,
балтийское собой напомнив море.

Неслышимо уходят в память дни,
из сотен рук — одна ладонь понятна,
а так — всё больше призвуки да пни
лесов, где было некогда приятно.

Попробуй дюны написать, сосну
малиновую, словно выпивоха,
и на свинцовом белую луну,
и ностальгию вкрадчивого вздоха.

Предел мечты, когда тебя не чтят
ни в номере гостиничном, ни в баре,
где радуются, но внутри грустят,
как кружевные чеховские баре.

Звони, когда приедешь в дом не свой,
тогда, быть может, пониманье встретишь
дорог, ведущих истинно домой,
где свой приезд молчанием отметишь.

…На что звезда в окне? Затем, что есть
глядящая душа, приезд вчерашний
и музыка, как благостная весть,
и сжатые октябрьские пашни…


47. маска
Турецкий марш, звон струн, немного выше —
из гипса маска Пушкина молчит,
бессмертья своего и смерти тише,
вся истиной прошедшего горчит.

Я, как наездник, что летит вприпрыжку,
из пианино высекая звук,
даю в Моца’рте огненного лишку,
сердечный увеличивая стук.

Нетрудно жить, когда ты музыкален,
приникшему к молитве — свет вокруг,
кто любит — тот таиственно зеркален
и отражает мирозданья круг.

Смотрю в себя — герой и искуситель,
у спящей маски приоткрытый рот,
сам Пушкин, словно потрясённый зритель,
на пробу звуки Моцарта берёт.

И нет небытия, когда, сливаясь,
невидимое с видимым поют,
в одном мгновеньи жизни воплощаясь,
выносят тишину твою на суд.

А ты сегодня — только исполнитель,
играющий для гипсового сна
о том, чем жив на свете новый житель,
вернувшийся в иные времена.


48. летний тост
Что лету в нас не превозмочь,
так это лень с желаньем водным,
когда готов сидеть всю ночь
у берега, зело свободным,
как облако, что по реке
плывёт, на всё вокруг похоже,
как солнышко, что вдалеке
горит, лучом касаясь кожи.
Мир летний соткан из утех
на руку скорую, из красок,
ему к лицу весёлый смех
и карнавальность южных масок,
ничей костёр, что не погас,
внезапный ливень, кряк утиный
и соловьиный свистопляс,
преблагородный и старинный.
Бытует в жизни разговор
что лето суть не выражает,
что лето — пыль, что лето — сор,
что лето взгляд души сужает.
А как по мне, оно — поэт,
приехавший к себе же в гости,
чтоб лени дать простой обет
в единственном и верном тосте.


49. обычный день
Повествователь — белый свет напишет
обычный день, которым житель жив,
и станет глубже памяти и выше
качающихся золотистых нив.

Пока луна не вышла из заречья —
я сохраню его черты в словах:
листвы зелёной ветреные речи
и шторы жёлтой одинокий взмах.

В бокале розу вялую, сцепленье
двух взглядов сохраню я без прикрас,
жизнь понимая как преодоленье,
как откровенье, что явилось в нас.

Израненной землёй клянясь и вторя
душе, что легче пёрышка, спою,
как на холсте, бывает, дремлет море
в невиданном мной греческом краю.

Спою о странном, в воздух превращаясь,
о том, что вечно женщина права,
когда она, мужчине улыбаясь,
не воздымает в пустоту слова.

О горечи родительской, о плене
земном и бесконечном воспою,
и посвящая светлый стих измене,
перед любым отмщеньем устою.

Повествователь — белый свет милее
ночной поры, он лепетом дитя,
летит, как будто в руки доброй феи,
все рукава по-летнему спустя.

Обычный разговор его — вокзалы,
носильщики невидимых дорог,
под небосводом сгорбленно-усталым,
что носит по земле трудяга Бог.


50. пианист
Кто с рыбалки, кто из космоса,
звёзд наслушавшись немых,
кто — от золотого волоса,
возвратившийся в живых.

Кто от взглядов в бесконечное,
где со стога ввысь глядел,
в небо удивлённо-млечное
и себе же что-то пел.

…Я ж от клавишей с пылинками,
от пассажей чистых нот
да от стульчика со спинкою —
музыки впитавший мёд.

Пианист — что путешественник:
то Бетховен он, то Бах,
он, как Бытия предшественник,
держит свет в своих руках.

Создаёт он ветер с парусом,
море-волны создаёт,
с высоты седьмого яруса,
зная дело наперёд.

Освежив себя молитвою,
он играет для Творца;
если Лист — он полон битвою,
пот летит с его лица.

Если Скрябин — он не старится
да из полымя в огонь
за любовь и жизнь бросается,
героизмом опоён.

Что ни день, он вновь рождается,
чистой силы проводник,
и роялем улыбается,
откровением велик.

Жизнь ему — как в радость — в музыку,
и другого места нет,
где б жилось так вольно узнику
добывающему свет.


51. всплески
Дальнейшее — молчанье.
Гамлет
Если лечь у реки и книгу раскрыть,
то можно, себя убаюкав,
жизни три прекрасных прожить
и в пустоту не аукать.

Знает река путь свой земной —
вот и учитель сыскался,
что обучает душу волной,
дабы ты зря не старался.

Ну, а как вдруг дождь над тобой
плотностью тучь соберётся?
Пусть, ничего, — песню запой
ту, что легко подвернётся.

Как хорошо церковь вдали
видеть, устав от читанья
грустных стихов грустной земли,
будто ты всем «до свиданья»

тихо шепнул… Все мы — на миг,
все мы послушны теченью:
нынче малец, завтра — старик,
к радости и к огорченью.

Волны к волнам, берег — к реке,
жизнь — в небеса раздорожья,
а человек — слово в строке,
нота в мелодии божьей.

Вот и лежи там, где ивняк,
там, где волна за волною,
нынче мудрец, завтра — простак,
вся тишина за тобою.

52. с Гоголем
Алый вечер, синие чернила
нелюбимые — (строка пустая),
в Гоголя гляжу, себя листая,
зная — ведьма-жизнь не изменила.

Старосветская твоя душа,
как же ты глупа и хороша!

Алый вечер, дети разыгрались,
где-то пьяный в небеса поёт.
Бедный самогубец, мой народ,
на кого с тобою мы остались?

Ищет соловей себе утех,
мне остался только грустный смех!

Гоголя читая, ждёшь подвоха,
горечи полынной на губах
и ещё какой-то чудный страх,
что вернула нам его эпоха.

Истинно, теперь бы взять коней
и умчаться от родных корней!

Алый-алый вечер, крик истошный
городом проносится: «Убили!» —
словно солнце люстрою разбили,
телевизор, как Манилов, пошлый…

Выключи экран, чтоб не сожрал
одинокий сердца минерал!

Хуторок в степи — мерцает Киев,
крест лежит Хрещатика в огнях.
Тяжело отсюда делать взмах.
Лучше править в бильярдной кием.

Раскатав шары все по углам —
возвращайся к божеским делам.

Граффити
Если остаться здесь ещё ненадолго, то тебя могут и обнаружить. Жизнь — это проклятая «наружка», все, все — «хвосты», где бы ни спрятался — везде глаза, глаза, глаза и главное, языки — острые, раздвоенные, длинные, шершавые, как наждак, ядовито-липкие, и всё-то они обговаривают, всё обсуждают, строптиво и нетерпимо, и чем ты добрее, тем они злее подбрасывают твоё «я», и…

В который раз я рисую гепарда, преследующего антилопу, ощущая себя двумя этими животными одновременно. Шумит море. Вечно летающая над тобой моль. И песок под босыми ногами делает тело неустойчивым и напряжённым.

У остающегося рисунка на камне гораздо больше надежд и меньше сомнений, чем у меня, потому что я ему отдаю единственно важное для себя — душевное мужество. Главное — успеть завершить свой рисунок, так как уже слышен некий живой шорох и чей-то взгляд уже резанул своим белком тьму из угла моей пещеры.

Если остаться здесь ещё ненадолго, то можно остаться здесь — навсегда…
 

53. перемирие
Раздвинув шторы, я лицо увидел
единственного мира, дорогого,
он мне звучал, как со страниц Овидий
и самого’ напоминал живого.
Проезжий грузовик, ребячий крик —
всё слуху моему равно приятно,
из многих черт его соткался лик
и всё душе здоровой — благодатно.

54. мельница
Воскресенье тихое и людное,
и живёшь ты, будто в стороне,
словно детства память непробудная,
что не вспоминает обо мне.

Будто в Риме ты, себе приснившийся
гладиатор раненный лежишь,
кровью одиночества умывшийся,
в неба синь свободную глядишь.

В воскресенье пусть обет молчания
душу приближает к облакам,
словно для последнего признания
уходящим навсегда векам.

Зашумит листва, трава простелится,
будто вечер на неё прилёг…
В воскресенье всё, брат, перемелется
жерновами скрещенных дорог.


55. по-детски
Вишня красная, зелёный лист —
дерево в вечернем солнце тонет,
как на сцене в свете пианист
или парусник в речном затоне.

Жизнь почти есенински прошла,
оттого и рад ты вишне спелой,
нынче красота её нашла
душу твою детски неумелой.

Поливают дворники цветы
матерински как-то и уныло;
далеко отсюда вырос ты,
вспоминать о том уже не мило.

Над землёю облаком проплыл,
и теперь, теней не оставляя,
думаешь: как много ты забыл,
голову сей мыслью забавляя.

Пианино есть, велосипед,
ветреные дни в нежарком лете
и неощущенье своих лет,
что хранить положено в секрете.

Вишенка и ты, зелёный лист, —
вот и всё, что на глаза попалось
человеку, пусть он будет чист,
как природы маленькая малость.


56. классические проводы
В пределах лета — в осени нужда,
в дожде, струящемся на золотое,
когда купаются все города
и без людей все улицы в простое.

В пределах осени — нужда в зиме,
в преображении всего на свете,
когда ты сам, снежинкой в кутерьме,
летаешь, не притронувшись к планете.

В пределах слова — музыке простор,
развоплощённости всех воплощений,
и это лучший с Богом разговор,
вне смыслов и досужих наущений.

Классична жизнь, когда ты распознал
свои желанья и, забыв их лица,
отправил все надежды на вокзал,
оставшись светом, что вослед струится.


57. свято место
Нирково, Светланово, потом,
между облаками и землёю, —
в два окна глядит мой тихий дом,
чистою наполнен тишиною.
И за домом этим — никого,
лишь необитаемость пространства,
с музыкой вступившего в родство,
где твоя душа взойдёт на царство.

Едет поезд. Все твои следы
в августе укроют листья строго,
будто снова всадники Орды
одолеют русичей и Бога.
И опять ты в мире — пешеход,
ратующий за любовь святую,
забежавший навсегда вперёд
петь души мелодию живую.


58. в гостях
Это даже лучше, чем приятно:
горсть с утра малины на ладошке,
мудрость жизни, ставшая понятно-
зримой, словно ягоды в лукошке.

Если в гости ты к себе приехал,
отдыхай от многодумья козней,
сторонись друзей, тоски и смеха,
и с природой беспокойной розни.

Вот коры на древе завиточек,
вон листок в челночек завернулся…
У всего прощения глоточек
испроси — ты в Бога оглянулся.

Тут без слов тебя всего увидят,
подведут к своей душе неспешно,
погрустят о ней, но не обидят,
и вспорхнёт с души, что было грешно.

Это даже лучше, чем красиво:
духота перед дождём весёлым,
когда всё растущее ревниво
показаться снова хочет в новом.

Чтоб о том тебе прошелестевши,
чуть привянув, к вечеру закрыться,
чтобы не тревожил гном да леший
и на завтра вновь с тобою сжиться.


59. осенняя дорога
Кто тишину познал — тому поверю,
и даже не взглянув в его глаза,
себя и опыт жизненный измерю,
разбив судьбу свою на голоса.

Услышав, как кочует дождь-подельник
под серый чирк простого воробья,
вдохну всю жизнь, как вечный понедельник,
в осенние окрылившись края.

Мне тишина ответит тем, что мало
и простодушно, освещая путь,
шепнёт с дороги строчками устало,
в которые не странно заглянуть.

И ты вернёшься на себя похожим
из невидали тех времён, где жил,
как бы во сне, не старый и пригожий,
которым никогда не дорожил.

60. обычная поправка
Брат уйдёт и дождь за ним задёрнет
занавеску (спрячется он где-то),
пустит молния по небу корни,
оглушив величием привета,

то есть громом, станут пузыриться
лужи на асфальте, птицы смолкнут,
мир на нас и хляби раздвоится,
даже мысли с чувствами промокнут.

Словно на театре, всё заплачет
вдруг, зарукоплещет, захлопочет
и Пегасом не туда поскачет,
и не то себе же напророчит.

Опосля же всхлипами стыдиться
станет — будут капли жалова’ться,
ты тогда на всё посмотришь птицей
и не сможешь с гнёздышком расстаться.

Брат вернётся с золотистым пивом,
не намокнув даже ни на йоту,
туча в небе с профилем красивым
на закат уйдёт, как на работу.

Но надежды в небе не оставят
завтрашнему дню, чтоб был он ясным.
Может только памятью поправят,
сделав всё вчерашнее — прекрасным.


61. мера
Задрожит паук на паутине,
жёлтый лист качнётся и слетит,
словно образ витязя в былине,
что стрелой татарскою убит.

Осень — будто Куликова битва.
Солнце — словно победитель-князь,
что сияет Сергия молитвой,
никого на свете не боясь.

Уходя порой в святую древность,
обретаешь благодарность к ней
за невыразимую напевность
чистых духом коренных людей.

Так дышать обучишься и верить,
что земля спаслась не наугад,
что любовь к ней нам дано измерить
только кровью праведной солдат.


62. игра
Сезон стихов с дождями вперемежку,
гражданская любовь к земле своей,
что вызывает на губах усмешку
летающих невидимых людей.

Отсюда — дух растительности в строчках
и почерк неразборчивый души,
и неуверенная в предложеньи точка,
под стать поэту спящему в глуши.

И разговор с Бердяевым открытый
о роли Достоевского в Руси,
где мы с роялем дружественно-квиты,
как на клавиатуре «до» и «си».

Июль — большая остановка в лете;
бывает, так у дачника «завис»
и дышишь тихо, словно кот в секрете
(желательно б в кругу смешных актрис).

Сезон стихов и собиранья ягод,
прогулок от себя невдалеке,
среди ветвей, как будто между пагод,
и будто с книгой Лао Цзы в руке.

Бывает, весь простор — одна молитва,
и все культуры сплетены в одну,
и облаков творящаяся битва
напомнит человечества вину...

Сезон созвездий ясных и мерцаний,
сферичности пространства, как в Крыму,
привычек старых, глупых восклицаний
и в одиночку счастья на дому.

И это всё нам — дарственная радость,
отписанная просто так Благим,
чтоб рыбою в реке душа игралась,
себе на загляденье и другим!

63. старый мир
Так счастлива бывает лишь лоза
под солнцем, щедрый ливень ожидая.
(Какая радость — на глазах слеза,
что изгнанным завещана из рая.)

Срываясь временами, дождь кропит
тебя и почву, но бежать не нужно,
густая крона вишни сохранит
сухим блокнот, легко и равнодушно.

И снова лягут тут и там лучи
и жук зелёный выползет, испуган;
(не шевелись, затихни и молчи —
ты обзавёлся в жизни новым другом).

Калитка скрипнет, выйдет в сад сосед,
посмотрит в небо и склонится в грядке,
не рассмотрев в листве твой силуэт,
играющий с дождём в немые прятки.

Когда же птицы Гайдна засвистят
и небо-вёдро глубину покажет,
в мой схрон вдруг комары поналетят
и плоть моя их кровушкой уважит.

…Так счастливо бывает лишь дитя,
лепещущее с бабушкой о «важном»,
и я, глядящий сорок лет спустя
на этот мир, покинутый однажды.


64. колея
Замолчала птица, ветка закачалась,
солнце выплывает — тихая пора,
день грозит быть жарким, это здесь случалось,
не в новинку будет для людей жара.

Горлица загулит о своём пернатом —
это тоже было много лет тому,
материнский голос нас разбудит с братом,
чей-то пёс залает вовсе ни к чему.

Память прояснится — вот и горло сдавит
(не забор душа ведь — не перелететь),
детства жизнь святую наяву представит,
птицу заохотит мне про это спеть.

Снова я услышу голос недалёкий,
чуя свежесть утра, форточку открыв;
вспомню звуки гаммы, школьные уроки
и к живой свободе радостный порыв.

Станет тише утро, как все разойдутся
по своим заботам, замолчу и я.
Мне с собой далёким здесь не разминуться.
До чего ж узка ты, жизни колея…


65. приметы
Тучи фронтом, занавеска дыбом,
а слова — предательски легки.
Не бывает человека с нимбом,
если ударяет кровь в виски.

Если кот соседский распушился,
значит, быть дождю и быть ветрам.
Если ты играть с собой решился,
то не избежать по жизни драм.

На Руси горька всегда свобода,
замкнут сцены круг — куда бежать!
Нету друга ближе, чем природа,
вот кому полезно подражать.

Мухи злее, а стрижи повыше,
значит, быть здесь бабьему теплу,
значит, голубям взлетать над крышей,
словно выпускницам на балу.

Если тепловозными гудками
пробуждает плоть твою рассвет,
значит, дружен будешь с облаками,
словно в пору бескорыстных лет.

…Если встретит жизнь тебя такого,
то, как видно, повезёт и ей;
у неё надёжней нету крова,
чем глаза приметливых людей.


66. Суханцевой В. К.
Покинув комнаты, вселившись в душу,
а также в свет незримо-вещий,
оставили тебе всю сушу
взамен, как завещают вещи,
как покидают навсегда
чужие страны, близких самых —
в свои вернувшись города,
чтобы о них молиться в храмах.

Теперь тебе — зелёный путь
и месяца зрачок кошачий,
старающийся заглянуть
в копилку для житейской сдачи,
что, будто с барского плеча
упала, в щелях пропадая,
законно, может быть, бренча,
но не по правилам рыдая.

Пусть им. Не наш переполох.
Корабль уходит — пляж смеётся.
За ними остаётся вдох.
За нами — выдох остаётся
и сонность странная, ничья,
судьбы, не на себя похожей,
и все мотивы бытия,
родимые до смертной дрожи.

Ну вот, живём, как на струне,
под чьим-то пальцем напевая
о необетованном дне,
где друга ждёт душа живая,
где ожидается купель
воды святой и возглас свыше,
и белая в окне метель,
что свой узор к утру допишет.

Проснувшись, тишина в окне
на санках солнечных помчится
по детства дальней стороне
и снова замелькают лица,
и заглушат слова живых,
бессмертные ночные взгляды,
и жизнь продлится за троих,
чему незримо будут рады.


Граффити
«Здесь были»… впрочем, скорее, не были, несмотря на стены, пол и люстру на потолке, размножающую своим хрусталём несуществующую пару людей, похожих на странный мираж, прикорнувший в пустыне. Поговорим же о счастье, то есть о людях не существующих, но материализованных, с жарковлажными глазами и измученными телами. Жизнь — этот замедленный шаг в пустоту — кажется им радостным инобытием, лесом, полным чудес и волшебства, весёлой просёлочной дорогой, по которой в обнимку шагают два приятеля — д’Артаньян и Моцарт, напевающие «Царицу Ночи» и попивающие лёгкое бургундское из зелёных, как окружающие деревья, бутылок.

Но с чем можно сравнить звенящее одиночество предстоящей разлуки? С чем? Этого уже никто не помнит. Этой правды вам от себя уже не добиться, потому что сроднились вы с жизнью мёртвыми корнями нивочтоневерия, кроме как в собственную боль и усталость от самих себя.

Итак, здесь не были двое человеков, пронзённые самым острым из остриёв, самого раскалённого из чувств — любовью. Никогда, никогда им не родить от этой любви «золотого» ребёнка, никогда не постареть вместе, нянча таких же «золотых» внучат и никогда им не оплакать один другого, доживая жизнь в удовлетворённом своём одиночестве. Итак, дорогие мои, счастливые, пишите на стенах лучше: здесь не были, здесь — не были…
 

67. молчание
Ветер задышит — листва зашумит, опадая,
оземь ударится груша и вдруг заскрипит
в травах кузнечик вечерний, о чём-то стеная,
ласточка низко над садом пустым пролетит.

Тут ты увидишь, как солнце, легко опускаясь,
словно одежду везде разбросает лучи,
за горизонт уходя, до рассвета прощаясь,
так что пиши о молчании или молчи.

Будь тишиной — эта малость достойна немногих,
свыкнувшись с лаем собачьим, жужжаньем шмеля,
став неприметнее самых на свете убогих,
чтобы твой шаг ощутить не сумела земля.

Если напишется стих — посвяти его ночи,
звёздноглазастому небу, надежде людской,
если же нет — то покой обретя многоточий,
чистым листом восхитись, словно лучшей строкой!


68. Человек
В осколках солнечных лучей
сияет сад, как клад ничей.
Бери его себе на память
любви воздушными руками.

Всё свято, что нельзя забыть.
Всё место, где ты можешь быть.
Ведь человек, что паучок,
что листик, что ночной сверчок.

Им дышит жизнь, им космос дышит,
им Бог всё на планете слышит.
Он — слово первое в строке
на неизвестном языке.

Он сам собою не разгадан
под августовским звездопадом,
под небом, что со всех сторон.
Ведь всё живое — это Он.


69. лето
Лето. Всё в провинции воздушно,
тянется, как с ложки мёд, сияет
и косноязычно без потерь.
Знай одно: живи себе послушно,
матушка о жизни больше знает,
отдыхай и душу ей доверь.

Спит в тени учитель — кот-бродяга,
ни собаки лай, ни муха злая
не способны сон его прервать.
Облаков плывущая ватага,
белизной невиданной пылая,
ничего не тщится наверстать.

Хочется дышать, не думать вовсе,
ничему не радуясь, не споря,
позабыть ту жизнь, где тебя нет,
где душа вдвойне смирится просит
и взыскует ежечасно моря,
и со звоном борется монет.

Лето, вот тебе моё «спасибо»,
вот моё дыхание и вечность,
всё, что словесам не передать.
Солнце, золотись колечком нимба,
славься, отпуск и его беспечность,
матушка и Божья благодать!


70. Луганск
Он несгораем, как стихов зола,
не ожидает манны над кострищем.
Когда-то Птица-Феникс здесь снесла
яйцо, величиной куриных с тыщу.

Он пристанью рассохшейся стоит
на всех ветрах, корабль ожидая,
что из потоков безвоздушных сшит
и кружится, сюда не залетая.

Из зимней скорлупы здесь я рождён,
запомнив свет манящий тишиною,
неслышимый запомнив неба звон,
летающий над благостью степною.

Он, как монета, профилем лежит,
потерянный, и в пустоту взирая —
не будет найден и, как Вечный Жид,
себя не встретит, над собой блуждая.

Здесь остаются только навсегда,
когда потери опыт перевесят,
но места для душевного труда
не сыщешь лучше в украинских весях.

Его лица нехитрые черты
всегда мечту слепую выражают,
чужой не обижая красоты,
и прямодушно трудности решают.

Он неуклончив, как Медведь-Гора,
и пьёт из неба так же век за веком,
чтоб из него рождались мастера
на пользу всей земле, всем человекам.

Не слушай мир, выдумывай, сновидь,
в церквах молись, купиной несгораем,
ведь с этой верой вечность можно жить,
не расставаясь с обретённым раем.


71. чудо
Не шепчи, чтоб облако взлетело,
бабочку подбрасывать к чему?!
До тебя в природе нету дела.
Быть легко вселенски одному.

Чувство за крыло поймав, напишешь
на холсте пейзаж — осенний лес.
Любящий, всю музыку услышишь;
слух души есть чудо из чудес!


72. середина лета
Того нет дома, тех соседей нету,
опрыскивает новый житель сад,
извечному раскланиваясь лету
по пояс, урожаю нынче рад.

Безносая скосила тех, что были,
а были ли — к Эмпирику вопрос.
По мне же, нет того, кого забыли.
И так от века в мире повелось.

Моргает время — взгляд не остаётся,
сухим листочком прошуршит спеша
неведомо зачем, куда придётся,
и снова чья-то упорхнёт душа.

Всё те же люди, бабочки, синицы,
истории, герои, дураки.
Пора б с обыкновенным примириться
и в праздники примерить колпаки.

Пора смеяться, чтобы грустно стало,
и после снова весело жилось.
До середины время пролистало
твой фолиант, где главное сбылось.

Пора смирять и снисходить на свете,
жалеть природу, без страстей любить,
не распекаясь о прошедшем лете,
и чаще у реки прохладной жить.

Того не будет, что сейчас здесь было,
но сохранится сходство навсегда
меж Богом и душой, что так любила,
как будто плоть не знала никогда.

Того нет дома, тех соседей нету,
и светотень легла уже в саду,
прозрачный вечер подтолкнул к ответу
на откровенность лёгкую звезду.

Она расскажет всё, смеясь игриво,
мерцая в твой незамутнённый взгляд,
что на земле лишь искренность красива,
молитва и плодоносящий сад.


73. голубь
Запрятал он жалобно голову в шею,
как будто заплаканный клоун в углу,
как будто солдат опустился в траншею,
улыбкой на смерть отвечая врагу.

Голубю тихо, когда он под крышей,
голубю сладко, когда он в тепле.
Этот — как будто письмо себе пишет,
ручку с блокнотом запрятав в крыле.

Этому плохо, ему не до воли,
он и окатышек хлеба не чтит;
верно, он дикий и выросший в поле,
вот оттого никуда не летит.

Грустная птица — ничья, ниоткуда.
Вспыхнул фонарь, словно ночи дивясь.
Рядом в окне зазвенела посуда —
вскинул он голову, звуков боясь.

Словно король без шута на рассвете —
может, проснётся, а может, умрёт,
или поднимут, упавшего, дети,
крылья ему расправляя в полёт.


74. домашняя картинка
А. Твёрдому
Блинчик съешь и в жизни не спеши,
по дороге нам со всем на свете;
не бывает правды вне души
и за всё — одна Любовь в ответе.

Радуйся, когда легко молчишь
с книгой на коленах, в окна глядя,
где Печерск, похожий на Париж,
прячется в цветастом листопаде.

Комната пуста, рояль закрыт,
будто скульптор, думать переставший,
что на мрамор не таит обид,
акварельной лёгкости взалкавший.

Глядя на тебя — тепло и мне
о простом молчать и необратном,
как часам идущим на стене,
в полусвете полдня благодатном.


75. вечерний пейзаж на реке
Плавай, лодочка, вдоль берега — он тихий,
отражается один рыбак в воде,
вдалеке от человеческой шумихи;
в этот час везде он и нигде.

Жизнь деревьев в волнах, вечерея,
музыке подобна Дебюсси;
(в душу заглянуть свою не смея,
я шепчу Спасителю: «Спаси…»).

Звёздочка зажглась на небе чистом —
этот взгляд, как детская слеза
на лице Младенца золотистом,
что словами описать нельзя.

Плавай лодочка в цветном закате,
пуха тополиного нежней,
будто срисовал тебя Создатель
с первых звуков изначальных дней.


76. вечный силуэт
…А дом далеко, как всегда, и она
похожа на день уходящего лета —
ещё не забыта, уже не согрета,
не слышима мной, никому не видна.

Кому наша правда нужна? Только нам.
Шевелится лист со строкой осторожной.
И всё, что нам нужно — всегда невозможно,
пусть даже я лучшее в жизни отдам.

Твоя тишина — самый верный ответ
на стаю давно поредевших вопросов.
Художнику в профиль посмотрит философ,
и двое сольются в один силуэт.

И время подскажет слова и черты,
в которых дано воплотиться живущим,
чтоб встретились души в неведомом сущем —
и в атоме каждом являлся ей ты.


77. женщина
Вздохнёшь и станешь на себя похожей;
у женщины лицо — весь этот вздох.
Он истины и правды ей дороже,
он — сердцевина всех её дорог.

В его молчаньи ничего не скрыто,
когда в себя её глаза глядят
и видят то, что навсегда забыто,
и сквозь слезу о многом говорят.

Всё здесь: и талый снег, и ленты в косах,
и музыка балетная души,
и влажность тела на холодных росах,
и поцелуй таинственный в глуши.

Она одна припомнить так умеет —
что жизнь, как будто лайнер из пучин,
всплывёт и снова на просторе реет,
вне смыслов, оправданий, без причин.

Вздохнёшь, и я из виду потеряю
все нити вариаций наших тем,
как будто Брамса без любви сыграю
и спрячу его ноты насовсем.

Вот так бываешь ты неповторима,
как те, кому бессмыслица — родня,
кому на свете — подлинно и мнимо,
как путнику в пустыне без огня.


78. далеко
Далеко на закате следов не найдёшь
пролетевшего солнечным лучиком детства.
Чью ты жизнь на планете сегодня живёшь,
воплощая собою с минувшим соседство?

Как подсолнух, что к солнцу повёрнут лицом,
ты любовно вдыхаешь луганские дали.
Нам Отчизна навечно даётся Творцом,
чтобы лучшую мы на земле не искали.

Есть в душе у меня золотая слеза
первозданного чувства о родине свыше,
но она никогда не найдёт на глаза —
чем святее любовь, тем мелодия тише.

Лучше к дереву лбом я приникну, молясь,
и наслушавшись плоти ствола, его соков,
жизнь забуду свою, хоть на миг растворясь,
заглядясь, как берёза, в слепое высоко.

Тишиной надышавшись, опомнюсь, уйду
по дороге к себе, продлевая мгновенье,
к своему возвращаясь, не то чтоб труду,
просто строчки вплету в музыкальность Творенья.

…Далеко на закате себя не найдёшь,
там теперь зимородок, а может, синица
свои песни поют, или плавает рожь,
или сонное озеро в небо глядится.


Граффити
В последнее время почему-то хочется поймать большую белую бабочку, с голубыми глазами на широких крыльях, а не стоять и тупо смотреть на протекающую мимо серую реку жизни, в которой время от времени тонут актёры и бизнесмены, проститутки и бухгалтеры, в общем, обыкновенное чеховское человечество, высмеянное и отруганное русским писательским пером, острым и подчас ядовитым, как сам Антон Палыч, что смахивает одновременно на даму и её собачку, или, лучше сказать, на летящую
в тумане чайку, близоруко присматривающуюся к набережной: не летит ли в море какой-нибудь кусочек съестного, а я-то как раз стою на берегу
у Карадага и швыряю в небо остатки завтрака, что не «добили» мы с моей кареокой подругой, потому что красота этих мест невыносимо сытнее любой еды, а бирюзовое море так напоминает глаза на белых и широких крыльях одинокой бабочки, порхающей, словно чья-то испуганная душа, немогущая нигде приземлиться, потому что мир для неё всегда находится
в состоянии потопа, а значит — в состоянии согласия с собой, прекрасным
и несовершенным; но только не сличайте себя родимого с этим разнобоем красоты и величия, лучше будьте маленькой улыбкой волны на бескрайнем море сверкающих улыбок отражённого неба, возвращая тем самым ему благодарную нежность беспомощной души окрылённого человека…
 

79. тишина в лесу
Тихо, как по грифу нота,
лист спускается осенний;
вот прекрасная работа —
нету в мире совершенней.

Так младенца в церковь вносят,
так земля плывёт вращаясь.
Так у Бога милость просят,
навсегда с собой прощаясь.

Снова осень — вздох природы,
жалобна, прекраснолика;
помутнели странно воды,
в небе над тобой ни крика.

И леса молчат бездонно,
взгляд Творца напоминая,
что глядит в себя бессонно,
листья палые сминая.

Тихо. Кто кого здесь слышит,
кто кому здесь друг последний?
Снова лист дугу опишет,
нынче, завтра и намедни.

Я уйду в туман и кану,
сладкий вкус осенний чуя,
тишиной окутав рану,
за душой лесной кочуя.


80. осенняя благость или Медовый Спас
Если долго молчать, можно в ветре услышать молитву,
тишину православного храма, поскольку она
поднимает природу на самую мирную битву,
где прольётся лишь кровь виноградного чудо-вина.

Если долго аллеей брести, можно так удалиться,
что себя не узнать вдалеке на припёке пути,
и в великом свечении августа небом омыться,
и себя среди золота парка уже не найти.

А когда вдруг листва зашумит, может стать одиноко,
тут вернутся к тебе все ошибки, обиды твои,
и в мгновении этом труднее не будет урока,
и теснее тогда не сыскать для души колеи.

Но покой всё равно снизойдёт на тебя, будто милость
Утешителя свыше, и лист на плечо упадёт;
и тогда ты поймёшь, что прогулка тебе только снилась,
на губах ощущая безмолвия благостный мёд.


81. крестьянин
Труженик в поле вышел, похож
станом своим на трактор горячий,
а головой — на спелую рожь,
весь, как звёздное небо зрячий.

Землёю был бы — любил его,
отдал бы всё из себя наружу…
любо с пахарем мне родство,
мы не хлеб собираем — душу.

Птицам — праздный покой — без нас,
пусть клюют, что без пользы пало.
Колос каждый, как божий глас,
в поле скошенном — суть Начала.

Вот крестьянин стоит в веках,
неба смысл на него не давит,
каждый жест, будто божий взмах, —
он наследно вселенной правит.

Был бы тучей — омыл бы пот,
спину трудную, как дорога,
чтоб прямился крестьянский род —
ясноглазый любимец Бога!


82. демиург
Поэт, пришедший в дом, — уныл,
там, где он не был, там он был.
Смахнул дождинки он с зонта,
подумал: как душа пуста.
Разделся он и причесался,
как будто в сад чужой прокрался,
под светом лунным седины,
никто — в среде родной страны.
Он так устал, что закурил
вулканом посреди Курил.
На ветках капли увидав,
пустил он чувства в переплав,
как друг Гефеста закадычный,
во всём безвременно-первичный,
не думая, но выжидая,
как будто Зевсу угождая,
рождая вещь без образца,
чертёж не зная до конца.
Так он дымил, тужил, старался,
в себе неясно отражался,
как облако в воде текучей,
где празднует победу случай.
Затем он бросил этот труд,
с ухмылкой оглядел уют.
И не изобретя подкову —
живому помолился Слову.


83. силуэт
В шторах солнце запуталось, нити-лучи
протянулись, ресницы смежая.
Был бы Фетом, сказал бы подруге: молчи,
лучше спи, тишине подражая.

Утро — мудрое время, пространства портрет,
как японская танка прозрачен;
всё вокруг полусон, и ты сам полусвет —
не очерчен и формой не схвачен.

Полувидишь окно, полуслышишь листву,
от себя, словно тень, отстранённый,
словно музыкой дышишь сквозь сон наяву,
как единственный в мире влюблённый.

Не собой ты назвался, когда засыпал,
отказавшись от солнца и света.
Но тут вовремя луч на ресницы упал,
чтобы суть пробудить силуэта!


84. шутка солнца
Тени от предметов на столе пустом,
строят магистрали и за домом дом,
строят магазины, даже небоскрёбы,
непонятно только, для какой особы,
потому что нету нас среди теней,
мы с тобой в тепле лучистых дней,
где живут зорянки, горлицы, синицы,
все живые души, все живые лица…
А предметов тени — это солнца штучки,
да и то до первой проходящей тучки.


85. тайна
Ты — день в окне и птичий пересвист,
словесный роздых чей-то на скамейке
и с высоты небес летящий лист,
попавший в обьектив глядящей «лейки».

Ты — комнаты полдневной пустота,
упавшие с пюпитра ноты Баха;
земна твоя прелюдия, проста,
как клёна пожелтевшая рубаха.

Иди ко мне, душа моя, светись,
касаясь осторожно мирозданья,
гляди, как богосветла неба высь,
лишь с тишиной просящая свиданья.

Ты — путь во сне, который не прервать
ни голосу, ни мысли — он неслышим,
как тайна та, что нам не разгадать,
как музыка, что всею жизнью пишем.


86. день
Был день и даже дождь слепой,
прочитанные чьи-то строчки,
и разговор пустой с собой,
и в небе белые комочки,
как лён легчайших облаков,
и ветреность души открытой,
не помнящей времён, веков
и будто Господом забытой.
Мгновенья были сна без ласк,
вне тайны бытия, вне жизни.
Был я — как будто про запас
живущий на всеобщей тризне.
Был осени сквозящий свет
над пустотой земного трона,
где музыки молчал портрет,
смотрящий во вселенной лоно.


87. вальс
Как актрисы глаза сиротливо смешны,
так осенние птицы простор суетят;
в сентябре есть легчайшее чувство вины,
даже мухи — и те человечеству мстят.
И не знаешь, где праздновать этот покой,
эту благость в тебя уходящих минут;
так бы день простоял, промолчал над рекой,
ощущая душою нездешний уют.
Так бы думал с деревьями, ветром сопя,
выдыхая молчание звуков слепых,
познавая в пространстве природы себя,
оставляя в блокноте непознанный стих,
оставляя следы на холодной земле,
словно взгляды бесплотные чьих-нибудь глаз,
что глядят сиротливо в осеннем тепле,
приглашая тебя на невидимый вальс.


88. по пути
Над осенью легко словам и птицам,
туману от костра и тишине,
когда живёшь всем вопреки границам,
купающимся в воздуха вине.

Легко любить того, кого не знаешь,
как деревце на крыше городской.
Над осенью ты облаком летаешь
и до всего дотянешься рукой.

Не спи, старик, твоя пора на свете;
глотая запах пряных вечеров,
не ставь на память порванные сети,
всё, что поймалось, отпусти без слов.

И на природу, как глядят на внуков,
вгляни, она твоя сестра почти.
А жизнь — одна великая разлука
с душой, с которой было по пути.


89. моряк
Любилось голосу, рукам,
но несколько тревожно;
как жизнь прожившим старикам,
жилось нам придорожно.

Дни проходили не гурьбой,
а всё по одиночке;
я рядом был, но не с тобой,
вдыхая грусть отсрочки.

Не дай Господь любить вот так,
у берега разлуки,
когда душа, как тот моряк,
уходит в море муки

и неизвестность чуждых лет,
где бороздить ей должно,
покинув тела силуэт —
что людям невозможно!


90. помощник
Глаза откроешь — некуда идти:
то человек, в тебе живущий молча,
живую душу хочет увести,
как в гавань парусник, покой пророча.

Он слышит суету наружных бурь,
тщету бурлящей пены, он — хранитель,
он — истины качающийся буй,
он — всех раздоров и тоски целитель.

Жизнь — за волной волна мутнейших вод,
и если полон ими ты до края,
он из пучин бездонности спасёт
твои глаза, открытые для рая,

для тихой песни в выси полевой,
где жаворонок звоны источает
над ку’пола церковной головой,
что звонами твою любовь венчает.


91. ***
В день Рождества Пречистой зри,
и словесам не потакая,
как осень на ветвях гори,
и неба синестью сверкая,
живую музыку лови,
коснувшись клавишей беззвучно.
И жизнь молчаньем обнови —
безвременно и благозвучно.


Граффити
Бог его знает, где я проснулся, только сдаётся мне, что, как всегда, не там где хочется — ни у себя, ни у кого другого. Никому, ровным счётом, никому не повезло со мной, ну разве что матушке-земле — так как я, в любом случае, прекрасное удобрение: я тебе и палая листва, и рыба, полная фосфора, и навоз чудесного белого коня, и всё-всё, что только есть в природе — я её вечный круговорот, вечное её изумление, лучшая из всех её ошибок и расчётов.

Бог его знает, где я теперь, шевелящий пальцами в собственной голове, изобилующей раскрытыми цветами неопылённых мыслей, ожидающих множества золотых пчёл и бархатных шмелей.

Нет, всё же талант — это прекрасная растрата, самая виртуозная из афёр Господа Бога, самый просторный из домов, где Ему, порой, хоть частично удаётся вместиться, дабы вдохнув — выдохнуть что-нибудь наподобие собственного образа.

Пусто мне, пусто лежать на земле и читать кучевые россказни неба, то закрывая, то снова открывая глаза никому не принадлежащего человека.
 

92. мул
Жизнь каждого подбросила сюда,
усыновила, после — оттолкнула,
и ты потом меняешь города,
друзей и недругов с упорством мула.

Одна надежда — за городом храм,
иконостас, намоленный навеки,
и крест, к сухим приближенный губам,
и слёзы, наполняющие веки.

Как из тепла выходят на мороз,
мы входим в мир, до нас преображённый,
в глаза встречая гоголевский Нос
и Мышкина с душою обожжённой.

И видим в детстве аленькие сны,
из рук Отца в отцовские спускаясь.
И Ангела крылом защищены,
летим, небес почти что не касаясь.

…И вот ты на земле. Она — стоит,
как карусель, что ржавчиной покрыта.
Твой Ангел трижды ранен, дважды сбит,
но тем упрямее твоё копыто.

Тащи ярмо, оно и есть судьба,
похожая на тысячи немногих,
не думая о таинстве горба,
его разгадка — в избранной дороге.