От суши до моря

Нас жрец земли земле не причастит.
М. Волошин

Его пути нам не известны —  знаем только, что все дороги  к Нему ведут.
Государыня Императрица Александра Федоровна

Бедные люди. Грустные праздники.
Государыня Императрица Александра Федоровна

И Таврида из моря вставала, Приближаясь к лицу твоему.
Н. Заболоцкий


Сын
Ну здравствуй, родина малым-мала;
в себя ушедшая за это время,
что я отсутствовал, ты всё смела,
как сор ненужный: и дела, и племя,
в охотку жившее… Был пионер,
учителя, учившие не вечным сказкам,
и мудрствовал Эзоп-СССР,
к общественным нас приручая ласкам.
Нигде так бережно я не умел
ступать и чувствовать пространства старость,
нигде так молча я не пел,
боясь печалью разбудить усталость
близ школы древних тополей
и сон бомжа на школьной лавке.
Спи, милая, среди степей,
откуда нить мою извили Парки.
Подарок давний проще дорогих,
из шелеста листвы и неба ищешь
черты людей, оставшихся в живых,
и прошлого немое пепелище,
и не находишь. Из давным в давно
всё кануло и не тревожно даже,
а в мироколицу унесено
и перелётно, словно пух лебяжий.
Летай же бабочкой, стихом чуди,
моею думой не обогатишься.
Я в памяти с тобой, в пути,
и чем ты дальше, тем мне чаще снишься.
И вот теперь, вдохнув тебя глоток,
я безответным жить смогу в чужбинах
на самый долгий, но невечный срок
со всей ответственностью сына.

Незатейливый
Янтарь камедный на стволе черешни,
как глаз тигровый, утро в полудрёме,
я на припёке, как корабль нездешний,
застыл в какой-то поэтичной коме.
Луганск рассохся, август на сносях,
куда ему, туда и мне направить
по ветру суждено усталый взмах,
чтобы напрасно не лукавить.
Малинник пыльный — я войду в него,
сорву немытых ягод и с соседом
припомню детства нашего родство,
не посвятив ни слова личным бедам.
В прохладный дом войду сквозь зеркала
и, узнанный собой, себе понравлюсь;
меня дорога снова привела
сюда, где я всему во всём покаюсь.
Зажмурюсь, лягу в музыке вещей
и, онемев, останусь незаметным,
бессмертный, как влюбившийся Кащей,
но с тихим одиночеством приветным.
Затем возьму "Лолиту" без затей,
не более семи страниц понежусь,
и сном меня окутает Морфей,
и тем я, незатейливый, утешусь.
***
Дождь кончился и развиднелось лето,
восстали кучно облака,
молчит душа не обогрета,
как будто смотрит свысока
на город, на людей прохожих,
застигнутых врасплохе дней,
где ты живёшь в себе ничтоже
сумняшеся, как сон ничей.
Лоснист асфальт и листья мокры,
задумчив бродит карапуз
у проклятой Иисусом смоквы,
и я слова писать боюсь,
чтоб жизнь не нагадать чужую
сегодняшнему своему,
дорогу чувствуя вживую,
шагая к Богу одному.

Заклинание
Две бабочки в полёте не столкнутся,
и листья, что упали, не взлетят,
и в птичьи клювы звуки не вернутся.
Но пусть нас не простившие простят.

Начало музыки
На тихом полустанке жизни всей
тебя, идущую ко мне, не встретишь,
хохочущую меж друзей…
В какую пустоту ты слепо метишь
попасть, я б всё назвал — переполох
или явление судьбы народу.
Любовь для человека — только вдох
и выдох, ощутивший несвободу.
Так жадно не жилось мне никогда,
так страшно мне ещё не вспоминалось.
Листал я ночи, дни и города,
и не одна мне дева улыбалась
в засушливом пространстве всей земли,
поднявшейся передо мной отвесно.
("Я вас любил" всегда от вас вдали,
вдвоём бы, думаю, нам было тесно.)
Что подарить тебе? Мой взгляд без слёз?
Дожди прошедшие не вспоминаю.
Я сквозь черновики тебя пронёс,
и вот ты здесь, но я тебя не знаю.
"На свете счастья нет", покой — богам
да истуканам пыльным во курганах.
Ходила наша нежность по рукам,
пока не выдохлась в далёких странах.
И вывод мой теперь неспешно прост:
в живое небо верить незабвенно,
как человек, стоящий во весь рост,
глядящий в свою душу откровенно.
И вот оно, молчанье вечеров,
подслушанное бабочкой пролётной,
из безответных сотканное слов,
строкою завершившееся нотной.

Вечная игра
Веруя с ветром как есть человеком,
дней сторонишься и праздничных дат;
жизнь напоил свою облачным млеком —
нет на душе ни прорех, ни заплат.
Прячется ночь у тебя под рубашкой,
полем судьба расстелилась и спит,
детство жужжит во вселенной букашкой
и за тобою вдогонку летит.
Не посвятив никому одиночеств,
даришь бессмертие яви земной,
перебирая строками пророчеств,
рвёшься внутри и снаружи струной.
И, вызывая молитвами звуки,
ты в параллельном ликуешь миру,
будто сам Бог тебя взял на поруки,
чтобы продолжить Свою же игру.

Осенний поезд
Откуда ветер этот — детство слышит…
Как бабочки полёт неуловим —
ответы памяти в лицо мне дышат,
и будто не бывал я здесь живым
наследником каких-нибудь открытий,
и землю всю кругом не обегал,
из музыки весь соткан, из наитий,
как воздух суши, как морской вокзал.
Ты так же здесь, как и нигде… Святое —
молчать в саду своём, сад — венценосн
по-августовски, небо молодое,
не помнящее ни зарниц, ни гроз;
хлопочет мама, в сыне воплотившись,
летает шмель — он сам себе родня,
и я живу, как будто не родившись,
и всё легко похоже на меня.
Куда ни обратись глазами — скромно,
имеющее корни — плод растит,
земля рожает нехотя и томно,
и так же просто едока простит,
когда он с грядки дар сорвёт румяный
и съест без благодарности его…
Упали тени, вечер тихостранный,
как водится, всегда на одного.
Какая даль в душе — необозримо!
Во всём порядок, всюду тишина,
не время, но безвременье ранимо,
вдруг откровенно всплывшее из сна.
… И простучавший поезд мне ответит
на сущее моё, всему вослед,
что были мы с тобою только дети
и по себе оставим только свет.
Наблюдатель
Листик жёлтый — глаз осенний,
ты понадобился мне,
обхватившему колени
в этой жуткой тишине,
где кочует от затяжки
дым табачный и сквозняк
продувает воздух вязкий
и зовёт на променад.
Тихий день, никто не бродит
между ясеней и лип,
примирилось всё в природе,
неуместны смех и всхлип.
Время, жалобно касаясь
непомытого окна,
навсегда с собой прощаясь,
рвётся, вскрикнув как струна.
Кто из нас себе товарищ,
чей судья ты и дурак?..
От пылающих пожарищ
я согрелся кое-как.
Листик жёлтый оторвался,
кувыркаясь, вниз слетел,
только взгляд мой и остался
в этом мире не у дел.
Я другой ищу глазами,
жду, пока падёт и он.
Стынет время между нами.
Тишина со всех сторон.

Гул
Страницы невзначай исписаны,
вернулась осень невзначай,
как год назад, я пью с мелиссою
настоянный на жизни чай.
Ищу дороги в этой темени,
что мудрствует как наяву,
всё так же суетясь коленями,
несу тяжёлую главу.
Кто б дал мне в руки крест спасительный
да научил в молитве жить,
и выпрямил мой путь губительный,
и дал воды святой испить?
Любовь, красивая и странная,
себя во снах пережила
и смотрит, чудом не закланная,
затронув все колокола.
Отсюда этот гул, тревожащий
деревья памяти моей
и пустоту печали множащий
среди невиданных скорбей.
А я гляжу в окно парадное,
где потемневшим серебром
рыдает время листопадное,
покрывшее дождями дом.
И всё, что петь способно, просится
улечься на мои слова,
чтоб возлететь разноголосицей
туда, где не растёт трава.
Вот так живу, собой освистанный,
юлою закружившись ввысь,
не верящий в земные пристани
и в правду слова "оглянись".
И мокнут Покрова под серостью
октябрьских невесёлых дней,
грустя с листвой над неумелостью
житейской мудрости моей.
Щедрая осень
Синицы ищут в высохших ветвях
мясистые черешни, тихо в вышних,
и чувствую я грусть в своих глазах,
на груши глядя, яблони и вишни,
плоды с себя стряхнувшие… Покой
пролился позолотою заката,
и воздух, утомлённый и сухой,
душа моя вдыхает виновато.
Прозрачен час вечерний, каждый звук
неуловим мальком на мелководье,
и жизнь жива предчувствием разлук,
когда тучны осенние угодья,
когда светло и свято всё вокруг,
и будто даже в вечности забыто,
и только просит человечьих рук,
и для труда и радости открыто.
Бегство
Ты каждый раз мне не даёшься,
строка последняя и первая,
как будто надо мной смеёшься,
моя краса, в любви неверная.
Я воздух серый выпью заживо,
к руке пространства припадая,
пусть даже Бог меня б отваживал
от всуе выпитого рая.
Откройся мне вслепую, музыка,
как зa городом днём стрекозьим,
чтоб я летел дорогой узника,
как дрозд над летним сенокосьем.
Ты мне не даришь, небо, сладости
свободы, что вернее дыма,
и я, как Моцарт, не без жалости
живу в себе необозримо.
… Взлетает ввысь качелей детскою
и возвращается обратно
судьба забытая, советская,
и где я — снова непонятно.
И Бог глядит иконой новою,
и ясень стал похож на тополь,
и я в свою страну бедовую
гляжу подвыпившей европой.
И жизнь меня всё движет в сторону,
как неоправданного друга,
и я, вцепившись в лапы ворону,
лечу из замкнутого круга.

Вечер
Вот и вся поэзия — берёза под звездой,
сигарета крепкая да голосa чужие
и колодцем мир застывший, бренный и пустой,
и под фонарём вповалку листья золотые.
Выйдешь на балкон, глаза раскроешь широко,
сам себе покажешься нелепым и вчерашним,
оттого что жизнь свою ты праздновал легко
и плевать хотел на сплетни, домыслы и шашни.
Вот и вся любовь твоя — свет окон на ветру,
музыка, сияющая нотами созвездий.
Скоро ли закончишь ты слепящую игру
и в слова простые вложишь звуки об отъезде?
Есть у одиночества святая канитель —
в небеса глазеть и самому себе быть новым,
ветками царапаться о стёкла сквозь капель,
душу возвращая неистоптанным основам.
Вот и вся тревога — волноваться о своём,
aом хранить и пса, когда он более не в силах.
Если мы до этого случайно доживём,
вспомянём без горечи о перелётных милых.
Вот и вся поэзия — на склонах дачных дней
осокoры тучные и пацаны шальные,
да желтушный свет от благородных тополей,
и с утра прозрачные туманы надречные.
Затворник
Куда ведут дороги по живому,
сквозь сухостой деревьев?.. Я с утра
весь припадаю к небесам, как к дому,
и тихо миру говорю: "пора".
Почти иконой ива посмотрела
на грусть мою, я присмирел в пути,
как будто мать мне колыбельно спела:
"Сыночек, ты себя повороти".
Листвой жестяной тополя бряцают
о том, что человек нашёл приют.
А птицы вновь планету облетают
и на лету о родине поют.
Пьёт осень одиночества чернила
и, как подранок, ластится ко мне,
и память слепком восковым остыла
и тайно отражается во сне.
Под шум дороги я неосторожным
иду на берег ледяной реки,
и деревом рыдаю придорожным,
не выводя о том и полстроки.
Ивняк сухой да липа без смущенья
свою мне дарят бедность, я смолчу
(как грешник, что отпущен без прощенья),
вернусь домой, себе зажгу свечу.
И клавишей коснусь рукой прозрачной,
как журавля души, и всё пойму,
играя о любимом и пустячном,
не посвящая звуков никому.

Осенний фрагмент
Сизый день и праздник всех святых,
мироточит небо осенью несмелой,
листья перемолоты на жмых,
будто дерево, одежды сбросив с тела,
попрощалось с летом и дрожит душой
неподкупно-оскудевшей, и повсюду
расточается невиданный покой,
обращённый к сонно-суетному люду.

***
Ходят, дышат по свету люди,
мнут цветы, запирают окна,
рубят лес и взрывают льдины,
и глотают втихую слёзы.
Не бывает без них веселья.
Не бывает без них и горя.
Даже в храме стоять мне страшно,
если там затаились люди.
Онемевшей рукой крещу я
человека, чей сон ленивый
спутал разум природы спящей
и осыпал живые листья.
Всё посчитано — что извечно:
в море волны и звёзды в небе,
каждый шаг на охоте зверя,
каждый взмах и движенье птицы.
Ходят, дышат вдоль мира люди,
в их глазах замирает небо,
в их руках увядает ветер,
но молитвы их так тревожны.

Рыба
Бессонница всплыла огромной рыбой
с пустыми переулками глазниц
и навалилась на меня, как глыба —
без дна, без расстояний, без границ.
В одном котле души моей смешала
живых, усопших, времена и сны,
и что-то у себя же вопрошала
очами древнерусской старины.
Был день — не день, монахи пели славно,
лицом к стене повёрнуты, народ
шумел хмельно, бил колокол исправно,
и жизнь была видна вся наперёд.
Росли деревья, птицы в них селились,
и только неба не было над всем,
и те, кто помер, заново молились, —
сам князь и даже княжеский гарем.
Дышала рыба глубоко и ровно,
я, тело обхватив её, молчал,
по мне стада блуждали безнадзорно,
и ни за что никто не отвечал.
И даже тени страха не мелькнуло
на бывших лицах в тот исконный миг,
когда она внезапно потонула,
оставив одного меня в живых.

Берёзе
Раскачайся, берёза, в последние дни
утонувшего в сумерках лета,
зажигая дождя затяжного огни
на отрепьях своих, чем согрета.
Расступился октябрь — я аллеей иду,
словно дном укрощённой стихии,
на страницах оставив свою немоту
да песочные замки пустые.
Растолкай этот воздух, молчащий и злой,
на качелях, где куклой смеётся
белозубый декабрь, как жених молодой,
что сегодня с собой расстаётся.
Дай Христа наяву чистотой бересты.
(Породнись с Магометом, Спаситель.)
Пусть узнает чинара, как трудишься ты,
возводя для бездомных обитель.
И останься над снегом, вся в инее, жить
белокрылой монахиней с виду,
чтоб прохожий, завидев тебя, смог забыть
на кого-то земную обиду.

Вечерняя картина
Проходят дети мокрою дорогой,
дождю обрадовавшись, ненастью,
смеша собой дремучесть бога,
шутя над сирой его властью.
И смотрит ива им вослед,
ветлой почёсывая сырость дня,
и раньше времени погасший свет
садится стаей воронья.

Нить
Архангел пролетел, и пёрышко упало,
застряв на полдороге в занавеске,
душа в ответ на это задрожала,
как от полученной в войска повестки…
Но я солдатом был и в этот сон
не возвращусь, пустующий и летний,
свободы умножающий закон…
(Нет, не испортит мне никто обедни!)
О небе душном мне бы влажно спеть,
упав на лист прохладой тучевою,
вмиг что-нибудь из памяти стереть,
отдав её безбрежному покою.
К реке спуститься в родине своей
и плаваньем — перечеркнуть земное,
русалку выбрать, что повеселей,
давным-давно томящуюся в зное.
Сверканье брызг на солнце — красота,
особенно на пeрвы осенины,
когда береговая мель пуста
и строит гусли дождь играть былины…
И все живое чувствует со мной,
почуяв и во мне родного зверя,
что рыскает днепровскою волной,
на фоне зеленoм главой белея.
Обидный возраст — зa сорок, кручинь,
на купола поглядываешь чаще,
на золотых крестах гуляет синь
небесная, для нашей правды вящей.
И понимаешь: соткана была
судьбина из необходимой нити,
которой дёрну все колокола,
чтоб звуком кануть посреди событий.
Гуляет лето. На припёке сны.
Удушлив жаркий берег, я плывущий.
Мы с родиной моей себе верны,
когда в глухие хоронимся кущи.
Таится Бог, но солнечна земля.
И мы Европе дарим только тени…
Ей непонятна музыка моя,
что вышилась из красоты и лени.
Последний талер
Под рукой не клавиши, а ты,
музыкой ушедший в те пределы,
где душа, больна от красоты,
космос покоряет леденелый.
Нашептал Шопену обо мне
птичий взмах, летящий с южных весей,
и играю я, как при луне,
чувствами земными куролеся.
Иногда ударит крышкой жизнь,
не жалея душу фортепьяно,
и себе я крикну: "Отвяжись!",
и спою мазурку без обмана.
Не поверит мне моя рука
и сыграет музыку небесно,
как играют только свысока,
свысока и наизнанку честно.
Я бы жил, как понял это Брамс,
и любил бы, как кудесник Малер,
и как Моцарт, отдал бы свой шанс
каждому, кто подарил свой талер
нищенству бродячему земли,
чтоб в своих пределах раствориться;
слишком мою душу обожгли
для того, чтоб заново родиться.
Веет вечность, звёздный дождь идёт,
звуками Равеля осыпая,
и опять в литавры Людвиг бьёт,
и летит испуганная стая
ангелов седых… Играет Бог,
в гениях навечно воплощаясь,
и молчу я, выводя свой слог,
в тишине февральской очищаясь.
И вернутся скоро птицы в дом,
и рассядутся слова по строкам.
Ни о чём вздохнув и ни по ком,
заструишься ты берёзным соком,
потому что деревом рождён,
а не сирым пасынком природы,
каждой почкой в музыку влюблён
и в её питающие воды.

Разговор с ивой
Очень много людей мимо дома
проходят, оглашённые щедрым ливнем,
что пошёл, как по воле главкома
пехота идёт или как на Зимний
матросня ринулась; я же царём
в окно наблюдаю за буйством этим.
Скажи мне, ива, зачем мы живём
на этом насквозь промокшем свете?
Счастье вымершим в тех временах,
откуда страшный привет нам послан.
Сколько лучших лежит в гробах,
сколько худших цветёт без спроса!
А на строке моей воробей
что-то клюёт — и без буквы слово!..
Ты на себя из слепых очей
уж сорок лет глядишь бестолково.
Вывод прежний: незрячий плод,
бoгов прах да и кореш змия.
Кто своей свободой живёт,
у того и бессмертна выя.
Некогда быть одному вдвойне —
прожужжали мгновения уши,
будто ставят тебя к стене
благородные свыше души.
"Пли", — сказал бы за лень мою,
за зевачество и обиды,
и за то, что мало пою
псалмы в храмах моей планиды.

Землемер
Кто не помнит тепла — не пытается выжить
и скользит вдоль земли в неизвестности муть,
опускаясь в глазах у вселенной всё ниже,
и его никому никогда не вернуть…
Улыбаясь в словах, тишиною обласкан,
я души музыкальный дневник свой веду,
что подобен природой написанным сказкам,
набирая, как лётчик, свою высоту.
По дороге с тобой нам не нужно прощаться,
нет жилья для любви в этой пустоши дней,
оттого нам дорoги безвременья снятся,
где кочуют невидимо звуки людей.
Опускается снег на мои переулки,
и деревья белеют с восторгом немым,
человеки выводят детей на прогулки
четвергом одиноким, как чудо, простым.
И у нас под рукою одна только вера
да морозная радость декабрьского дня,
да перо, что с повадкой бредёт землемера
по листу, измеряя бездонность меня.

Смех
Плавай лесом, ходи водою,
дуй на парусник, чтоб летел,
как Хома, обводи чертою
плоть, пока не сотрётся мел.
Театральных чертей не бойся,
сторонись бесовства людей
и в себе самом успокойся,
от вселенских сбежав идей.
Не продай за медяк свободу,
поржавевшую на ходу,
чисть, как голубь, свою природу,
чтобы чистым пасть на лету.
Улыбайся сквозь веки Буддой,
об источнике не забудь.
Только Господу всё подсудно.
Не мути откровенный путь.
Не лови ни одно живое —
пусть летает, ползёт, свистит,
душу нехотя успокоя.
Кто прощает — того Простит.
Белогривый, не растеряйся
в разноцветном миру причуд.
Только скрытого зла стесняйся —
это истинно страшный суд.
Не сиди на косых опорах,
вина с пьяными не пригубь,
будь последним в слепых раздорах,
не целуй неизвестных губ.
Жадно смейся, когда печально,
поздно плачь, когда никого.
Что конечно, то изначально —
между всем и во всём родство.
И, всегда возвращаясь в детство,
ты насвистывай песни тех,
кто с любовью хранит соседство
и себе посвящает — смех!

К Душе
Тысячи рук ко мне протянулись (ложки звенят),
сплю на ладони своей я и вижу,
как о пустынную землю стучит звездопад, —
этим видением я никого не обижу.
Мне, человеку, тепло за успех своих дней.
Ходят холодные волны на вещем просторе.
Тысячи ртов разлетаются стаей страстей.
И остаётся душа в безутешном позоре.
Всё на виду на земле, даже мысль снегиря,
eажется купол пустынный ладошкой ребёнка.
Черпают ложки солёную муть января,
но одинокая правда не рвётся, где тонко.
Твёрже железного троса дрожит моя грусть,
двери скрипят все открыты, простужены петли.
Выйду на воздух и кем-нибудь вновь назовусь,
вот и Хранитель мне шепчет: "Ты с этим не медли".
Руки себе же скручу, чтобы Бога обнять,
или мальчишкой промчусь на салазках куда-то,
не попытаюсь венец кровоточащий снять,
ведь это Небо на дереве снова распято.
Здравствуй, душа, чудотворный подарок без слов!
Тысячи рук протянулись к тебе, безобманной,
кайся, крепись, вопрошай и смирись, как Иов,
и оставайся для жизни неведомо-странной.
Ночи свои береги и храни свои дни
той же молчуньей, что в детстве, в себе замечтаясь,
или возьми незаметно от мира усни,
чтобы лежать на ладони Христа, улыбаясь.

***
О людях мне ни слова в белом поле,
где ангелы шалят, не замечая
самих себя, оставленных в покое
живущими, где церковь спит пустая
с оконцами прозрачными, как лёд
реки, вчера замёрзшей; здесь и я
стою, в себе воскресший без причуд,
нашедший в бесконечности уют
и, руки к Богородице вознесши,
молчу с утра, — не человек, не леший,
язычник-христьянин с слезой в глазу.
Куда я душу странную несу,
кому в подарок?.. Грубо лепит снег,
пространство превращая в астронавта,
погибшего на дальней из планет.
Здесь жизнь остановилась, стрелки пали
её часов, похожи на следы,
оставленные Синей птицей счастья…
О, как же мы перед собой просты,
когда нас не зовут, не ждут, не ластят,
когда одно лишь дерево в дали
мы взглядом откровенника находим,
как будто ангела пером обводим,
чтоб форму одиночеству придать
и Богу, наконец, себя отдать.

***
Строй крепость снежную,
выгуливай животное,
себя одаривай собой
и вспомни время беззаботное,
идя куда-то стороной.
Храни минуту эту в ракушке
на теле, чтоб ей не тускнеть,
и называй снежинок "лапушки", —
ведь больше нечего успеть.
После праздника
Куда-то птица… День глядит за ворот,
за мужиком вприпрыжку спаниэль
несётся, сонный воздух не прополот
и не проветрен, душен, словно ель.
Кто бы склевал мне пустоту с ладони
постновогодья, не сверкнув зрачком?
Живёшь, как будто за собой в погоне
и к финишу приходишь дураком.
Любая птица мне теперь дороже
стоящего на тверди, я же сам,
на тишину и на полёт похожий,
весь кланяюсь заснеженным лесам.
Грозятся сны, дела идут, как в мае, —
пьянея на ходу, и каждый раз
я в мир вхожу лукаво-ископаем,
о чём пишу единственный рассказ.
Две школьницы идут меж елей дымных,
пьянчужка болтовнёй походки злит,
и сколько в небе птиц — столько посыльных
за музыкой, которая молчит.
А снег наследным зеркалом бледнеет
и не желает больше отражать
реальное, что на глазах немеет
и неспособно мысли выражать.

***
День плохо видит. У любви глаза слепые.
И каждый путник, кто на свете — сам не свой.
Зима проходит, жизнь листает дни пустые,
душа не движется замёрзшею рекой.
И человек, кормиться словом не желая,
идёт, покинув дом и на столе блокнот,
себя деревьями влюблённо окружая,
не слыша гoрода, не ведая забот.

Комплименты
Свидание с землёй в январской полудрёме;
горазд же ты глазеть на будни эти,
где сонный воздух до тоски знакомый
и никого из сущих на примете.
Разбитою посудой снег лежит
на счастье не моё, деревья лишни,
и всё, что я любил, в помине спит,
летят пернатые в своё затишье…
Сумятица прошла. Вернулись мои дни,
вплетаясь ниткой серебристой в строки,
и потому, ямщик, ты не гони
коней и жизненные токи.
Редакторски прощупав пустоту,
я выправил все прошлые ошибки
полузамёрзшей птицей на лету —
и на все стороны дарю улыбки.
Самоосознан и лучом на снег
я, солнечный, упал, выдумывая звуки, —
не раб, не червь, не бог, не человек,
живущий пасынком гражданской скуки.
Свиданье с временем, любовником седым,
как где-нибудь в ботсаде незаметно,
где выгуляют пса по кличке "Дым"
две старости, живущие бездетно.
Где вороны, верхушки покорив
деревьев исполинских, крячут в выси,
даря вселенной бедный свой мотив,
как комплименты старенькой актрисе.

Весенние игры
Капель сиреневая… Думать,
что жизнь прошла, значит влюбиться
в своё прошедшее. Какая слякоть
на всех дорогах и в душе!
Как будто мир спешат оплакать
влюблённых двое в шалаше.
Ещё весна придёт, ещё
босыми пальцами вприпрыжку
по клавишам ты пробежишься, друг,
ещё одну напишешь книжку,
вселенский одолев испуг.
Прийди меня благословить, свобода,
понадори мне птичьих криков
и засучи мне рукава,
чтобы от солнечных я вскрикнул бликов,
и над землёй самофракийской Никой
моя гудела голова.
И вспомню я лишь то, что спел,
о солнце хлопая ушами,
как школьник с двойкой по любви.
Скуластый ветер-татарчонок
зальётся смехом, как ребёнок,
над тем, что я увидел здесь.
(И никому не будет нужно
меня по имени назвать.)
Я плащ надену из ромашек,
всплакну по каждому, кто светел,
омою родину слезой.
И в серый тротуар ударюсь
косым дождём и тем покаюсь,
и в небо взмою стрекозой!

Взгляд
Все таинства земли раскрыты настежь,
когда февраль берётся за свои права,
и ты вовек его природы не подластишь
своим стихом, моя седая голова.
Возьми окно раскрытым, пусть ударит ветер
с капелью бешеной в твои глаза и грудь
и заохотит жизнь, не пойманную в сети,
живую душу выводя на чистый путь.
Я выткал родину себе в уединенье
и, в этот тёплый плат закутавшись, пою
о древнем городе, о Боге, о мгновенье,
о том, что в каждом человеке узнаю.
И вот не слышит мир меня, и я не слышу
тропинок вьюжных улетающей зимы.
И оттого ничьей я правды не обижу,
что на себя гляжу, как звёздный свет из тьмы.

На глазах
Дневную жгу свечу; огонь беззвучно
мне осветил внутри все закоулки,
и стало так светло, что можно жить
похожим на себя того, что в детстве.
Я, каждый шаг свой осенив крестом,
смотрю на пламя и легко надеюсь
на то, что упадут слова на лист,
своим теплом его не потревожив.
Мне здешнее мешает — я другой,
чем то, что вижу; всё мне здесь в новинку,
что снится за окном. Иду в себе
по всем дорогам сразу в мир неслышный,
и огонёк свечи меня ведёт
монашкой в белом суженом наряде.
Вокруг зима, крещенский вечер тих,
не каплет с крыш, не ёжится берёзка
и в небе нет весёлых голубей —
всё бессловесно и неторопливо,
как в вечность заглядевшийся Иисус.
Свеча моя горит — какое диво
на час её безвременный смотреть!
Вот так и мы все на глазах друг друга
сжигаемся и в стороне стоим,
пока нас духом божьим не задует
и восковой нагар не приберут.

Узор
Вздыхая, ангел шлёт улыбку
тому, кто верен пустоте,
и я продеть пытаюсь нитку
в иглу, чтоб вышить на листе
лишь мне предпосланную песню
и с тем остаться в чьих-то снах,
блуждая вечно в поднебесной
на человеческих устах.

Март
У февральского снега длинные руки
и размороженный рот…
Опускается логово синее Бога,
и от любви защемило вдруг сердце.
"Здравствуй, прощальный мой друг", —
прошептала путана-монашка
и снизошла до своих же высот.
Несколько пьяных мгновений ещё,
и раскроет мне март
свою безымянную душу,
ящеркой в каждом зрачке зеленея,
плывя ни о чём над землёй.
Звонко мне жить, если смыслы меня окружают,
жаля весенними пчёлами грудь и лицо.
— Встань над собой, — тогда я себе говорю,—
дочку взрасти или сына,
или стихом похвались — ты живой
и все ты нарушил границы.
Вычерпай всё, что наполнило небо твоё
и, в ключ золотой превратившись,
кануть смоги в океан поднебесной,
тайной оставшись для дольнего мира,
и где-нибудь будь…

Исповедь
Растеклась по каплям музыка и слепнет
на безлюдности ветвей январским утром.
— Ничего, — скажу себе, — печаль окрепнет
и куда-то уплывёт на челне утлом.
Обложным дождём закончится веселье
в этой ростепели странной, тихо станет,
справит век народной песней новоселье
и себя же сам, как Господа, помянет.
Загляни ко мне, синичка, в сон окошка,
замени мне человеческую нежность,
у меня душа не коршун и не кошка,
не пугайся — это смотрит неизбежность,
растуманенная вечностью постылой,
что серее дня… Я взгляд твой истолкую:
будто только ты одна меня любила,
будто жил и я тобой одной вслепую.
Капли, капли в подоконник бьют ступнями
механически, как заяц-барабанщик,
как порой грозят пророческими снами
(а тебе чего — ты сам себе обманщик).
А тебе-то что, за канителью этой
вновь лицо покроешь книгой христианской,
чтобы кесарю платить его монетой,
возвращаясь к Богу исповедью царской.
Пьяный на театре
Бросил рапиру нa пол и в озеро канул
камнем и, имя сегодня своё позабыв,
ходишь в театре с протянутыми руками,
будто в гримёрке своё отраженье разбив,
встал на пути у себя и приветствуешь стоя
публику в креслах, кулисы, творца над собой,
плача, смеясь, извиваясь, робея и воя,
шум бытия услыхав вперемежку с судьбой.
Кто ты, ступивший на щели подмостков горячих —
призрак, себя испугавший, оживший портрет?..
То ли швырнула вся жизнь медяковую сдачу
с тихого золота лучших и прожитых лет?
Хрипловоронья ватага друзей промелькнула
в стопоре взгляда и нaбок упал коридор,
оком заплаканным дева в нутро заглянула,
рыбьим скелетом проплыл через мозг разговор
двух феодалов — народных артистов — и скрылся…
Бросился щит ты искать, а бишь нету щита.
Если б я мог, я бы пьяною правдой закрылся,
чтобы не видеть, как носит тебя суета.
Верный одной только боли, ты ищешь руками,
чьё бы обличье обнять, ритуально дыша,
не ощущая опоры земной под ногами,
рыщешь, как в небо не взмывшая горе-душа.

Доверие
… И вечер с миллионом глаз
глядит в меня, немой навечно,
как недописанный рассказ,
как путник, прошагавший встречно.
И я спешу занять свой миг,
усталость рассмешив стихами,
как юность вспомнивший старик,
как явь, что встретилась со снами.
Уходит миф на склоне дня,
весну попробовав на взгляды,
с утра пернатыми звеня,
добавив в мир слепой бравады.
А снег белеет не у дел
под вылупившимся светилом,
как будто вьюгу не допел,
доверив всё моим чернилам.

Терпенье
Часом голос не слышишь, обиду хранишь
на земные начала в театре без грима,
где один на краю мирозданья стоишь,
изготовясь дорогой идти пилигрима.
Заметая свой след, словно лисьим хвостом,
наизнанку живёшь, мокрым снегом обласкан,
и летишь над землёй с человечьим лицом,
посвящая полёт стихотворческим сказкам.
Постоянствуя ветром в обидчивых снах,
ты изношен, как твердь городского пейзажа,
избавляясь от времени, делаешь взмах
и дрожишь всей душой от такого пассажа.
Это только игра и смешение уст,
это — ясная повесть о странных пределах,
будто в бозе воскреснув, витийствует Пруст
на страницах февральских, как жизнь, черно-белых.
В стороне, на заимке космических дней,
ты с деревьями весел, со зверем учтивый,
безобразно живя среди сонных людей,
потрясая копытом и редкою гривой.
Часом жирный байбак, часом — чёрный орёл,
перебежчик земной и развилочный гений,
ты таранишь простор, как серебряный вол,
извиваясь ужом от прохлады и лени.
И рукой проведя по лицу глухаря,
ты не слышишь порой шепоток провиденья,
не имея в башке ни шута, ни царя,
понадеясь, живёшь на простое терпенье.

Полoн
Плаксива суша февраля, глаза на мокром,
как у лемура, у любой звезды икота,
дрожит берёза, вся беременная соком,
и ночь фальшивит, как расстроенная нота.
Звучит ноктюрн болезнетворного Шопена
в разлуке с будущим, и память суетлива,
и ты лежишь, облюбовав диван степенно,
и наблюдаешь свою душу сиротливо.
Проходит день под ручку с облачностью низкой.
Сыграть бы в шахматы, да мозг сонлив безбожно,
как будто вычеркнут рукой творца из списка,
и возвратиться блудным сыном невозможно
в обитель светлую, где ясность и покой.
Закрыты ставни, белый лист не пьёт чернила.
Лежишь поручиком, зашедшим на постой,
ни пистолет тебе не нужен, ни кадило.
Природа русская, куда б тебя избыть?!
Да ведь никто не купит этакое счастье;
не одолеть тебя, не спеть, не охватить
и не познать самодержавное безвластье.
Тучнее пастбища голландского твой сон,
где не пасется ни один мираж коровий.
Лежит душа и грустно празднует полон,
судьбу гадая на разогнутой подкове.

Демон
Оплакивая сон, я выхожу на сушу,
ищу себя, ушедшего в простор.
И словом я молчанья не нарушу
синеющих в дали высоких гор.
Что плачет в памяти — то впереди смеётся,
и в этой дрёме я не знаю сам,
какое время в руки мне даётся
и возвращает соль моим слезам.
По берегам зима идёт, седея и сгорая
огнём бенгальским, день берёзой спит,
черней земли летит воронья стая,
и пустота моя меня хранит,
как дорогой алмаз, и я лучами
в неведомое навсегда лечу
с украденными Врубелем очами,
зажав в ладонях детскую свечу.
Тамара за окном в гурьбе блуждает сада,
к деревьям прижимается, грустит,
не ищет друга, никому не рада,
грузинскою иконою молчит.
И Бог неведом ей, ей мир невидим,
у женщины такой — одни глаза,
застывшие в космической обиде
на жизнь свою, на век, на небеса.
Я снова выхожу не то чтоб на дорогу,
а так, куда-нибудь, теперь я ей лишь брат,
я лермонтовскому подобен слогу —
высок, трагичен и немного свят.
… И видим только свет морской волны на свете —
такая высота. Несёт меня крыло,
отмахивая пыль сияющих столетий.
Внизу земля и ночь, и на земле — бело.

Единство
Не помни их — они тебя простят
потом когда-нибудь, в иных широтах,
пока же мысли их блудливо мстят,
и ты для них, как чёрная работа.
Пустые люди, им заполнить мглой
безбрежие своё, что "мишке" — сахар.
A дождь покрыл свежайшей пеленой
пространство и врачует жизнь как знахарь.
Природа, друг, взгляни в глаза мои,
правдивой силой душу освежая,
наполни разум мудростью змеи,
мой путь пространный бережно сужая.
Я мир, как Сулейман, на слух пойму,
разговорясь с пернатыми, и перстнем
дороги все к Аллаху поверну,
и крикну небесам: "Христос Воскресе!".

Моё счастье
Апрель в желаниях красив
и незадачлив в откровеньях
плакучей искренностью ив
и радостью от нетерпенья
увидеть цвет деревьев всех,
влюбившись в обновлённость света,
одетого в зелёный мех
от Киева и до Тибета.
Пожар случайного люблю
и жизнь, живущую бескрайне,
когда инстинктом узнаю
всё, всё, что оживает втайне:
и гордый тополиный взгляд
с моей душой ему навстречу,
и этот щедрый ливнепад,
и мной просроченную встречу,
и нежность детской маеты
под небом, буйным и весёлым,
и этот праздник суеты,
нашедшего меня не новым.
Апрель в желаниях — дитя,
на долю будто бы подкинут.
(Кто возвращает уходя,
того и в прошлом не отринут.)
И я ищу в пространстве миг,
чтоб раствориться во всечасье;
к щеке апрельской весь приник,
вдыхая ветреное счастье.

Перед ливнем
Все души с нами нынче ждут дождя,
чтоб прокатиться весело на струях;
и я, слова об этом выводя,
рискую искупаться в поцелуях.
Не слышат только кровли их успех,
глухи к ним только трубы водостоков,
поникшие, промокшие за всех,
оглохшие от ливневых потоков.
И в полудрёме вижу я людей,
летающих в обличьях бестелесных,
на стариков похожих и детей,
срывающихся на путях отвесных.
Но время лёгким почерком своим
впустую прорисовывает тени.
Все ждут дождя, и даже сизый дым
к земле сырой приник, как бы от лени.
И я крещу торжественно свой миг,
раскрытый настежь, в зренье превратившись,
за то, что от любви я не отвык,
в дорогу одиночества влюбившись.
… Я жду дождя на пристани высот,
встречающий величие простора,
и души, словно из пчелиных сот,
летят ко мне для чудо-разговора.

Весенние встречи
Улыбаясь сквозь серость деревьев,
воздух злой миновав и нужду,
о себе ты напишешь поверье,
никого не родив на беду.
Скосишь строчки, как луг за обрывом,
и взлетишь над жнивьём тишиной,
сверху кланяясь будущим нивам,
посвящая минувшему зной,
где обманут, кто червь и пернатый,
и чудес из себя не зовут,
запыхавшись от празднества даты,
и сегодня прошедшим живут.
Глядя в серость промартовской тайны,
я себя без любви разгадал,
свой витраж разукрасив случайный,
поменяв на улыбку оскал.
И теперь, от обид не зависим,
я на туче весенней стою,
слыша тёплые чистые выси,
сам себя в этом дне узнаю.

Неуспех
Я воздух опишу прикосновеньем
к струне фортепианной и смолчу.
Родится музыка с улыбкой, со слезою,
никто её не встретит на пути
в открытые апрельские просторы,
и ангел засмеёт мою печаль.
"С какой мне стати нужен этот день?" —
задамся я вопросом неумелым,
по комнате пройдусь, как домовой,
любую книгу на любой странице
раскрою, затоскую о дожде
и снова белых клавишей коснусь
поверхностно, дельфиньими прыжками,
чтоб красоту невольно не спугнуть,
прилегшую на дне морском Шопена.
Затем мизинцем оттолкнусь от губ,
зашевеленных трелью, и раскаюсь
о сыгранном, и станет мне легко,
как каждому, кто вышел из пустыни,
куда его забросила судьба.
Вот тихий золотой мой неуспех —
сидеть в обнимку с тишиной и слушать,
как птицы славят родину, апрель
на щебете с акцентом заграничным.
Эх, мне бы тоже выпорхнуть в края,
побыв в них хоть немного иностранцем
да факультет по оптимизму кончить,
вернувшись в лоно рoдное скворцом.
Но не судьба. Мне Чаадаев друг
и облако, что на А.С. похоже,
и выстрел первый грома над страной,
и чистый первый ливень над Софией.

Мудрость
Выходила нa берег, да я уехал
в города пустынного жилья.
Нам для счастья не хватило смеха, —
я мартышка был, а ты — Змея.
До скончанья лет весёлым жить красиво,
а печалиться — не нужно мастерства.
Не люби свободу торопливо,
не ищи среди людей родства.
Не пиши в моё куда-то писем,
слёзы сослепу не лей,
каждый от своей судьбы зависим —
и Стрелец, и Рак, и Водолей.
До сих пор качу моей реки я воды
и впадаю музыкой в моря,
постигая мудрость у природы,
обучаясь ласкам у зверья.
Как старик, пью с крохотной ладони
каждого цветка росы нектар,
припадая к небу, как к иконе,
принося ему себя как дар.
Выходила нa берег, где нынче рощи,
поросли следы её травой.
(На Подоле церковь Пирогощи
золотой звонит мне головой.)
Вот весь сказ о полюбовном чуде,
снится в декорациях перрон.
Кто герой, тот людям неподсуден, —
царь Христос ему закон.
… И открытку с этим я в конверт влагаю,
чтоб за тридевять земель послать,
и мудрее быть не обещаю
также, как надеяться и ждать.
Взрослая сказка
Когда тебя поймут — тогда покинут,
оставят тишину молчать в руках
и тело лягушачьей шкуркой снимут,
и всё это случится впопыхах.
В твой дом ударит свет дневной с изнанки
и джазовой трубы взовьётся след,
и выскочит, как светлячок из банки,
твоей души прозрачный силуэт.
Тогда ты усмехнёшься нелукаво,
блокнот откроешь и строку продлишь,
взглянув на мир легко и величаво,
как смотрит из песочницы малыш
iа чудо-облака. И будет тесно
лежать словам на белизне листа.
И снова жизнь поднимется отвесно,
чтоб покорилась детству красота.

Тройка
И Слово не кончается, и дни
пасутся, облаками изменяясь,
и прячется моя судьба в тени,
прошедшему влюблённо улыбаясь.
И спит чуть обмелевшая душа
на берегу Славуты-страстотерпца,
и нет в кармане также ни гроша,
и также солнечно в глубинах сердца.
Куда как занесло — за сорок лет! —
в места, куда поэт не доживает,
где Богу одному ты стал сосед,
где токмо классик боль твою узнает
и нехотя поймёт… А что спасло
твоё зерно в полях зело тревожных?..
Неужто примирил с собою зло,
чтобы жилось легко и осторожно?
Молчишь, как Русь, ответа не даёшь,
загнав себя и тройку с бубенцами,
Сизифом свою музыку везёшь,
земли начала породнив с концами,
пустуешь в тишине, глазами сыт
от видов мира и вселенских красок,
сменив на Бытие простейший быт,
живёшь без грима и не помнишь масок.
И Слово не закончится, и дни
любовь свою не выдохнут случайно.
Сегодня даром тройку не гони,
сегодня — это будущего тайна.
Смири поводья, вдоль земли идя,
возьми Григория Варсаву в други
и жизнь живи, как сотню лет спустя,
не напрягая праздничной подпруги.

Танец
У Днепра моя дорога плачет,
снег срывается с дождём
(так душа твоя тебя дурачит, —
Бог здесь вовсе ни при чём).
День не пьян и незадачлив с виду,
машет ворона крыло,
вертит жизнь твоя свою планиду,
как на свете повезло.
Давний дом, где детство утонуло,
что ни ночь, то снится вдалеке,
всё в помине — заново уснуло,
каждой буквою в живой строке.
И глядишь ты со страниц в высокость
сероздания, вопрос тая:
отчего так манит нас далёкость
нами прожитого бытия?
Возвратиться б было невозможно,
если б не дрожал ты над собой,
слыша мир легко и осторожно,
грустной упиваясь красотой.
Музыкально и неотвратимо
дождь идёт наследником моим,
со сноровкой ветреника мима,
танец посвятившего живым.

Майский дождь
Свежим глазом, как после сна,
озирает дождь своё сущее.
Широка в этот год весна
и влюблённо в меня грядущее.
Всё раскрыто, как книга дней, —
тишиной и листвы прожилками,
успокоенностью твоей
простодушной, на жизнь со ссылками.
Возвращённый как есть покой
после натиска бурь и пьяностей…
Дай побыть без тебя с тобой
без двужильностей и без радостей.
Дождь шумит, утешая всех,
будто выпивший, мир целующий,
будто русское крикнул: "Эх!",
ни к кому себя не ревнующий.
Все подвластны ему слова,
лица все — обнажённо-видимы.
И достигнуть легко родства
с сущим всем. Распростясь с обидами,
я спокойно, без прежних сил
день допью до вечерней нежности,
будто жизнь для других любил,
словно дождь, что поёт в безбрежности.

Стихия
… То дерево растёт — я это вижу,
земля плодится, сущего боясь,
и мчится ветер сквозь земную нишу,
как полоумный, над собой смеясь.
Разгул стихии человеку в тягость,
он сам не свой тогда, нигде — ничей…
Такое счастье быть кому-то в радость,
когда в твоих руках букет лучей
распахнутого солнца; ты — не слышим,
листающий страничный звукоряд,
сам падая, взметнёшь кого-то выше,
и радуешься горю невпопад.
Театр злаков — вот твоё названье,
ниспосланная Богом жизнь моя.
Дарите миру самолюбованье
пригретого талантом Бытия.
Вас уведут тогда за злые выси,
оставив город стылый позади,
откуда не получите вы писем,
где вас не смогут никогда найти.
… То дерево растёт — я это знаю —
уж слишком тишина его мудра,
когда я близ него самосгораю,
ни разу не целован, как кора.

Сны осенние
Чашка синего неба
в настольном пейзаже.
Закатай рукава, моя осень,
в трудах дальнооких
и улетучься листвой…
Не замечу я даже,
как напоят мою душу
небесные соки,
как разыграют созвездия
танец о вечном,
в сны превращая всё сущее.
Пусть мне тревожно.
Я ведь играю о нежном
и вскользь быстротечном,
я ведь звучу лишь о том,
что сыграть невозможно.
Встретив меня в городском
и летучем ландшафте,
ты посвяти нашу встречу
молчанию всуе.
Век девятнадцатый вскрикнет
во мне: "Ах, оставьте!";
мы разойдёмся на вечные веки,
тоскуя.
Может быть, только Христос
на распятье кленовом
грозно вздохнёт и о боли
своей не заплачет,
миру являясь весной в одеянии новом,
каждое сердце надеждою переинача.

Божья осень
Ветра цветные — листья на бегу
и невидаль единственного счастья,
что изловить никак я не могу
в безволии, похожем на безвластье.
И нет мне рук роднее, кроме тех,
что нынче сеют златом пятипалым;
сухой напоминает осень смех,
слегка роднясь с успехом запоздалым.
Лети, лети, лети как птица вся,
как сонная о чудесах новелла,
ночами грозно молнией грозя,
листвою кувыркаясь неумело.
Я в клавишах тебя приподниму,
как на порядок выше, в страстотерпье,
и творчеством, как женщину, возьму,
закутав в одиночества отрепья.
Прими мой сон о непогодных днях
в раздрызге с Брамсом, всё неотвратимо,
и я — равновелик тебе в стихах,
как будто храм в объятьях пилигрима.
Неси и ты меня в прогал времён,
на свет неопалимый улыбаясь,
и пусть мой слух внимает только звон,
с колоколами божьими сливаясь.

Артист и осень
И голубь вышел в небо покружить,
и остудилась красота Славуты,
и в прелести мне этой легче жить,
чем в вечности шопеновской минуты.
Я умиротворён, степенно-чист,
походкой всем деревьям подражая,
бреду, последний осени артист,
ни мыслей и ни чувств не выражая.
Да здравствует сияющая мгла
туманных вечеров у земноводья,
мерцающая вдалеке зола
костра и гаснущее полугодье,
и жизнь моя — приют пичуг земных,
и музыка, разбуженная втайне,
и нежность строк, вселенски молодых,
и всё, что на меня глядит бескрайне!
Я не имею слов тебе сказать,
раскрашенная в детство моя осень;
я откажусь играть тебя, писать,
раскаянно застывший среди сосен
в малиновом тепле любви твоей,
похожей на движение речное,
похожей на волшебный танец фей
в раскрытой розе, в августовском зное.

Сходство
Вот и птица за тобой в тумане
крыльями нащупывает след…
Ты сегодня клавиши изранил,
Моцарта рисуя силуэт.
Ты сегодня сплошь мальчишкой будешь
у меня на сходнях жизни сей,
и кого не встретишь — не осудишь,
оттого что нет в тебе страстей.
По велицей милости Благого
мир предстанет литургийно свят,
и словечком ты отзвучишь Слово,
детский совершая променад.
Не ревнив, невесел — просто чудо —
лепестками разлетишься вширь,
и к себе вернёшься ниоткуда
зиму поджидать, как друг снегирь.
Зарумянив каждую минуту,
напрямик посмотришь и поймёшь,
что душа стремится к неуюту,
оттого что вся нежна, как ёж.
Как летающий корабль, светел
путь ее и так же безымян;
сколько миражей стихов ты встретил —
столько раз ходил по свету пьян.
Вот и снится страшное, пустое,
мудрый мой ничейный господин-
недосыпок (все мы на постое,
где панует князь-простолюдин.)
Всё ж останься на себя похожей,
Троицей хранимая душа,
слово повторяющая Божье,
будто лист, прожилками дрожа.

Внезапный взлёт
На белый лист взяла и загляделась
душа, но не сказала, почему.
И птичья стая слов на звук слетелась,
и стало тесно мне в моём дому.
Я лишним оказался в этом гаме
и тут же превратился в пустоту,
как будто улетел по телеграмме
удочерять красавицу-мечту.

Придыхание
Спи и снись кому-то на припёке
августовским днём в наследный час,
ведь тобой просрочены все сроки,
и в душе ни слова про запас.
На берёзном выдохе взлетая,
в нежности сиреневой смолчи,
как триолей моцартовских стая,
как лицо у гаснущей свечи.
Спи и помни, словно в лес вошедший,
у святыни тишины земной,
что тропинку Господа нашедший
навсегда останется живой.
К почке прикоснувшись осторожно,
ощутив, как долог путь в ночи,
не смотри на прошлое тревожно,
об ушедшем тоже помолчи.
Спи и слушай тайные минуты,
не боясь зверья и пустоты,
выдохнув остатки прежней смуты,
перейдя с душой своей на ты.
Омолясь, как ангельским дыханьем,
перейди рекой на берег тот,
где волнуем воздух ожиданьем
и во взглядах музыка живёт.
Спи и снись, пока ещё не встречен
гулкой неизведанной страной,
так же странен, так же тих и млечен,
до высот не познанный собой.
Свободный пейзаж у моря
В вымытом окне качаясь,
кипарисы тужат,
жизнь и мне не кажется простой,
где тебя поймут, простят, обслужат
лишь за то, что ты ещё живой.
Слово за слово, дни меркнут
в Симеизе бедном,
ночь полна богатств, а ты
в сердце, бесконечностью наследном,
ищешь кротости и чистоты.
Ветер выпас в море
стаю белых агнцев,
голубые пастбища полупусты,
я любуюсь деревами в танце
у прибрежной нежилой черты.
Напрочь жить — легко и дико,
и ещё смешно.
Силуэты кораблей в тумане
горизонта, будто из давно
или тени будущих созданий.
Выкрашены в голубой и серый
стены дома все.
Вышли кипарисы изумиться,
как прибой гуляет по косе
и младенец со всех ножек
к маме мчится.

Отдыхающий
Волнует миг, не высказана радость
молчания, когда ты между жизнью
кочуешь, непохожим на себя,
и дом твой из ракушечника создан,
чтобы ты слышал древние приливы
и штормы неживых теперь морей.
Накрапывает дождь на лист страничный
свои слова на языке старинном,
и затянули облака Ай-Петри,
как голову больного человека,
и только петухи кричат в селеньях
о том, что нужно все же бодро жить.
Сижу, уткнувшись в стол, сосна напротив,
со мной переговариваясь тайно,
о прежних квартирантах что-то знает,
и птицы трели южные твердят.
Здесь жизнь бы до конца прожить на ренту
от видов моря и, у скал прибрежных
набравшись сил, терпенья, раствориться
в покое крымской вечности, а там —
там Бог один твою дорогу знает,
и ты по ней пойдёшь, как по бумаге
шагает твоё завтрашнее слово,
которым нынче дышишь так легко.

***
Сто кипарисов странных как один
и я, мечтающий о лёгких буднях, —
звучим мотивами индийских вин
от самого утра и до полудня.
Затем на флейте-пикколо дрозды,
узорами пространство поражая,
волнуют все приморские цветы
и дышит почва, небо отражая.
Раскола нет в живой природе, всем
хватает пустоты для завершенья
единственных на свете вечных тем,
влюблённых в красоту уединенья.
И в этот шум гармонии войти
навек — как в море броситься вслепую,
движенье света встретив на пути
да бирюзу бескрайне-голубую.

Посыльный
Я коснусь тебя воспоминанием о море,
спрашивая камнем у волны,
для чего душе земной дано земное,
если чувства наши чувствам не верны.
Пьяный сон дневной меня врасплох застанет,
о пустом картин развешает под дождь,
дождь, который никогда не перестанет,
пусть поспит поэт, что на меня похож.
Я усядусь чайкой в поезд и поеду,
никому в глаза не глядя, наугад
по некупленному странному билету,
в одиночестве с собой и буду рад.
Поплывут пейзажи, города, посёлки
за окном немытым, станет мне легко,
боль забывшему и злые кривотолки,
освежая душу ветром широко.
И от этого мгновения очнувшись,
отрекусь, как будто ливадийский царь,
и, утраченному царству улыбнувшись,
в ночь взгляну, в окне зажёгшую фонарь.
“Нет” скажу воспоминаниям бессильно
под какой-то незнакомый птичий свист,
опоздав куда-то, как земной посыльный,
что принёс в конверте Богу чистый лист.

После Крыма
В руках остался ветер, море скрылось,
с ожогами на коже я в дому,
где ничего с тех пор не изменилось,
как время мне курортника суму
случайно подарило. Что я вынес
с таврических пространств? Печаль любви;
душа священнодействует, как Ибис,
ты, жизнь, её напрасно не зови,
она — покой и бесконечность сини
брачующихся моря и небес,
и ничего другого нет в помине
в её просторах, сонных от чудес.

Новорождённый
Оставшись с тем, что называют светом,
я взглядом уплываю, с чайкой схожим,
туда, где неразгаданным секретом
дрожит пространство, не касаясь кожи.
Где жизнь обычным росчерком пера
написана навеки живописцем,
где волн бежит морская детвора,
шумя вослед планирующим птицам.
Я "завтра" здесь любил, не веря снам,
одной дорогой каждый день спускаясь
к прибрежным необтёсанным камням,
влюблённо с одиночеством встречаясь.
"Живи, мой человек, тебе я друг", —
вот что сказать бы мог мой голос чистый,
следя за тем, как облакa досуг
проводят наподобие артистов
в гастрольном варианте. Суеслов!
Стоял я и молчал, заговорённый,
подкидышем из будущих веков,
своим происхождением смущённый.
Оставшись с тем, что вне меня и ждёт
ослепшее моё шестое чувство,
я слухом вижу, как оно живёт,
и называю всё это искусством.
И вот ни с чем, как только что рождён,
я онемевшим криком воспаряю
встречать судьбу свою со всех сторон
и море, словно матерь, обнимаю.

Сон после Ницше
Ты силишься услышать тишину,
в вороньем крике распознать обиду
на этот день, на давнюю весну,
не подавая на бумаге виду.
И одиночества не размыкая рук,
к прохладным клавишам не прикасаясь,
вдруг вспомнишь каждого, кто друг,
и пригорюнишься, чуть улыбаясь.
Глазами пробежав по пустоте
с укором на уныние своё же,
ты не поверишь мира доброте,
но вымолвишь невольно: "Боже"…
И пожалеешь брата по судьбе,
что так же мается о взморье крымском,
во сне явившемся тебе
древнеарийским обелиском.

Она
Чудодейственна ты и открыта простору,
передумала осень к тебе прикоснуться,
да и я всё никак тебя к разговору
повернуть не могу, чтобы не оглянуться
на дорожный туман, из души исходящий;
ты — сторонка моя, где себя я не вижу,
"хоть ты ангелом будь, всё равно ты пропащий", —
вот такую мыслю? я на ниточку нижу.
Погляди мне в зрачки, там у моря тропинка,
по которой бредёшь, о своём задыхаясь.
Ты как грусть ни о чём ты как с водочкой кринка,
ты как тот человек, что ушёл не прощаясь.
Золотая моя, разве выловить можно
стариком мне тебя для карги моей, жизни,
всё во власти твоей, лишь любовь невозможна,
ты, пожалуй, ещё Персефоны капризней.
Благородна, как дождь над жнивьём, безутешна,
сострадательно-зла, искуплённо-красива,
то комично-строга, то по-крымски нездешня,
то светла, словно Сфинкс, то, как Фавн, суетлива.
В общем, чудо моё, час неровен проснёшься,
и тогда я слечу на ладонь твою спешно
ветки жизни клевать (может быть, улыбнёшься
и погладишь пернатую голову нежно).

Вечернее
С севера ветер по клавишам вскользь
пронёсся; играл я прелюдию Баха,
мир наизусть заучив, подуставши от снов.
День угасал, полировку чертя фортепьяно
ветками плаксы-берёзы, и было легко,
бунински бедно и чисто, как будто искупан
снова я мамой своей в далёкости дней.
Мысли прошли о детстве гурьбой,
но какие-то люди их распугали словами
о будничном, бренном…
Снова заполнил я музыкой шум пустоты,
сонным жирафом вибрируя в горнем просторе,
странным себе показавшись на этой земле.
Друг позвонил из лесничества крымского, вторя
звукам, что воздух как раз
окрестный кормили прекрасным. Послушай,
как же на свете всё слышно, когда мы поём,
душу свою испытав на прозрачность слепую,
ни по одной из дорог не идя в тишину.
… Старый огарок свечной мне ответил движеньем
еле заметной любви… Я нашёл никого —
вот что я понял, вдыхая вечернюю влагу
мира, который и сам по себе
сжился беззвучно со мной…

Предчувствие осени
Сидеть и слушать день неуходящий —
мечта сегодня, вспоминать о Крыме,
где я лежал у Дивы полуспящей,
и не было меня необозримей.
Болеет моя музыка и ждёт,
что нынешнее разрешится светом
и жизнь продлит влюблённый перелёт
на пару с растревоженным поэтом.
Молчать, как звук от колокола в царстве
седого Посейдона, верить в днище
своей души, не обвинив в лукавстве
судьбу, не переборщивая в пище
духовной и земной — жалеть успех,
купаться в трын-траве за поворотом,
где ни пределов, ни границ, ни вех,
поддакивая моцартовским нотам.
… Раскачивайся тополь — я смотрю —
движения твои неповторимы.
Я всё своё внимание дарю
словам, что на земле живут незримы.
Но вторить этим радостям моим
не нужно, человек, мой зритель — ива,
а также сизый и осенний дым,
бредущий в небеса неторопливо.
Сидеть и волны мысленно ласкать
на кухоньке пустой, в окошко глядя,
и видом неба мысли отвлекать,
и профиль чей-то рисовать в тетради.
И, лист увидев, падающий вниз,
об августе подумать тихо-скромно,
прищуриться и заглядеться ввысь,
шепнув кому-то: "Как оно огромно!..".

************