Тренировка продолжения на тему вороны

"Всегда можно пойти дальше…"
               
(Иосиф Бродский)


Всё зависит от качества вещества,
в том или ином виде, выживающего в этом мире…

Крыло вороны, разрезающее пространство сто пятьдесят лет,
возвращается в чукотские сказки, в строки Ду Фу,
оставляя
котелок француза, взявшего Москву,
мой армейский бред,
инкрустированный помойками Приморского края,
говорящими
с непреходящим
тет-а-тет.

Вступая в права
тьмы, подчёркивающей свет,
существуя подвижной мишенью в метельном тире
традиций, ворона вранья, подбирая земные слова,
уволакивая их на сосну,
выроста над  остальными,
жалеет о них, как о сыре,
которым Крылов накормил лису, –
лопается раздутое имя,
не укусить локтей и засучив рукава.

Закон естества…
Семь бед – один ответ,
сколько волка ни корми – появляется поэт,
отбирающий слова у лисы моды,
и кричит продрогшей вороне: «Привет!
Пора бы, старуха, обзавестись дубовым комодом!
Сколько не ври – переврут те, у кого в большей мере, совести нет».

Итак, ворона,
совершившая полукруг, выдохом отделённый от моего балкона,
благодарю за крыло, под которым  слово –
вещее – «Кар!»,
возвещающее о приходе зимы,
с небес срываясь, снова и снова
звучит ново.

О, умудрённый опытом Икара, чьё имя мифом воспето, Икар
тьмы –
ворона, охотница от золотого плова,
выживающая веществом инстинкта – льнуть к тому, что глядит сурово,
за твоим чёрным – кружащаяся белизна
снега.
Предвосхищать его появление
свыше сила тебе дана,
так было от века.
Заранее озвучивать это явление –
в тебе Божий дар.
Спросите у любого казаха: «Что значит, над оголённой холодным ветром, степью
вороний базар?»
И он ответит: «Снега великолепье!» –

под обрывистый лай
алабая,
прообразом весенних прогалин – отар
отрепья,
затягиваемые теплом, в утробы кошар.


Вещество стихотворной речи –
выпечка козырей, когда крыть уже нечем,
изжёванность бытом… Раненому вепрю
под стать,  незримому в лабиринтах тростниковых чащоб,
язык в языке, без вопля: «Я жив – поверьте!» –
умирает,
выживает,
проклинает,
благословляет
смертельный щёлк…

В языке, как правило,
проигрывает обыденное,
не умеющее вырастать над смертью.

Мне хватает того, что есть, для выхода, сквозь вымышленное в увиденное.
Моя речь, не одну смерть, в дураках оставила,
поставленная, традиционной круговертью
имён, которыми тьма, свет прославила.

Переживите – проверьте!
Мой учитель – Баратынского цветок,
мысль осени, не популярная у однодневности,
ибо озабочена  грядущими вёснами –
роняет зерно, вынашивающее росток,
прорастающий в иной современности.

Опрокинутая машина с крутящимися колёсами,
фыркала над камень-рыболовскими отбросами…
Плачевный итог:
задержавшийся дембель, навсегда вжался в мёртвую проститутку.
(Зарисовка из жизни тех, армейских, ворон.)

«На минутку!
Дай ключи на минутку, – просил он
пьяного прапорщика у проходной
маш.двора, –
прокачусь напоследок. Ведь завтра – домой!»

– «Вернись до утра».
–
Судьба сыграла с ним злую шутку.
Или он – с судьбой?

Спрыгивая на мусор, оставляя походный фургон,
застывали мешковатой гурьбой
мы, сослуживцы,
с мыслью: «Жив бы
был….». Лоснящиеся вороны, по-хозяйски вышагивали
у зловонных куч, в нескольких метрах от крови, ещё тёплой, но уже – не живой.

Я не хочу, чтобы плечи вздрагивали…
Прости за сентиментальное отступление, друг!
И вообще, ворона вранья (Прости, Норна Гёльдерлина!) кормится и из моих рук,
вышеописанного не было! Но оно – характерно!
И этим – верно!

Ворона, осуществляющая мощный полукруг,
перед наполненным жизнями, коробом многоэтажного здания,
напряжением внимания
суживает
зрачки… И вдруг
внедряется в сознание
муляжом ужаса –
профилем Бен Ладена,
вставленным
в сталь истребителя,
клюющего Афганистан…

Я не страдал в зинданах Чечни, Афганистана,
но это наша общая непреходящая рана.
Двуликий Янус порохового ладана –
вран,
всех времён, воюющих стран –
суть попугай, играющий
с эхом, повторяющий:
«Так надо – так надо. Было задано – было задано»,

монстр убивающий,
любую кровь извиняющий,
не размышляющий:
«А надо ли?»

Воронье «кар» настолько скартавлено,
что доносится до землян
эдаким: «Кау! Кау!»…
И мнится неземной план:
«Каин! Каин!» –
зовут хозяина,
взлетевшие в воздух, для взрывов оставленные,
клочки земли, библейски взлелеянные рукой, убившей Авеля…

Зрачки, достаточно суженые,
для проникновения в них бытия,
через ворота бытийного ужаса
(Это Хайдеггер, не я!)
становятся (О! Лао-Цзы!) изначального колодцами:
над всей нашей кровью,
змеино-мудрыми уродцами –
не путайте с апостольскими змее-голубями! –
все мы выживали не по программе,
навязанной любонародцами…
Итак, над каждой личной, живой кровью –
пророчествами,
грядущего уничтожения кровель,
дышащих миром, кружатся
обезумевшие одиночества,
увенчанные уникальностью народоморочества,
в глобальных масштабах,
дабы,
спокойно считать зёрна в золотом плове,
за которым – города, превращаемые в городища…

Долины, ущелья, урочища:
набитые, вороньей пищей.

Могу и дальше в том же духе, но уже не хочется!

Сердцами ищущими, цельность в вышеизложенном, отыщется!
К сожалению, многих тиранов я знаю по отчеству,
целый вран призраков этих, вокруг кровного мне, рыщет…
Десять миллионов – вран в  древнерусском, но их победит тысяча,
причастная не к разрушению – зодчеству.

Одна крупинка мрамора, согретая ладонью Родена,
драгоценней миллиардов аборигена,
обжившего нефтяные болота, сахары, кара-кумы,
моюнкумы
от героина…

Им взорванное искусство нетленно:
рукописи не горят!
Не исчезают картины!
Ибо в миг рождения их  впитал родительский взгляд
Того, Кто  бессмертен, от Кого не спрячешься за купленные спины…
И Он не прощает, вырубающих Его сад…
Сор в глазах Неба – с автоматами муэдзины,
обещающие рай, творящим ад.

У меня есть шапка ушастая, кривая…
Я – ворона, что выживает
рядом
с радующим, взгляды.

Не боюсь ада,
не прошу рая.
Моё «кар» возвещает
обречённость безвременья.
«Красота спасёт мир». Я вижу начало её рождения,
в уродстве, что с каждым днём всё навязчивей, повсеместней,
с мыслишкой: «Хоть всё тресни!»,
стучит клювом наживы,
по темени
человечества, что заминировано Духом
созидания – им живы
люди, презирающие жизнь, ради обречённого брюха!

Ворон – это другая песня,
можно вспомнить струны арфы,
задетые его крылом,
слуха
достигнет горе, стирающее плесень,
со скрипа виселиц, времён Вийона,
Шенье, посадницы Марфы…

Ворон – предвестник
международного стона,
полного разгрома, в слове о затмении солнца,
перед обоюдоострым злом,
от Калки до Изонцо.

Серо-зелёным Беломорканалом, в когтях его топорище,
чьи поиски – мета
поэта…

Ворона – это
чаепитие в Мытищах,
за которым,
Иеремии взором:
вороньё на вышках, всех грядущих концлагерей и гетто…

Но, возвращаясь к природе, приглашаю Вас в Джунгарские горы.

Синим, высокого звучания, гортанным криком,
перечёркивая политические вздоры,
альпийский ворон, идеограммой о великом,
ещё не воспетом,
расколдует взгляды,
превращая в просторы
их коридоры…

Придите! Это – совсем рядом.
Это стучится в каждого, точкой опоры…

Ворон, ворона, галка, сорока –
родственники воробья…
Ни одна птица не поступала так жестоко,
как я.

Вещество этого стихотворения –
разделённые упования и укоры,
нервы сути, населяющей все края,
с валерьянкой откровения,
разрешающего
все споры.