Ближе к синему, чем к голубому...

Ближе к синему, чем к голубому, цвет придавленных небом
азиатского типа разлапистых куполов
на ракушечной, розово-серой коробке музея…

Будет выглядеть закономерно нелепо
разрыванье абсурдности плоского дня вырастаньем из сердца корневеющих слов
на экране сознанья заурядного ротозея…

Быль на небо равняя, от натуги синея,
своей формой страну эту знающим купола говорят:
«Трудно с небом родниться, уж такая дана нам земля…
но мы кряжисты – дети курганов былинного края,
свято небо храним там, где вырваны караваи
из испёкших их рук, где отравлены трюфеля
на столе августейшем близким родственником царя,
где окрестные горы кровавым
пресыщенней Колизея…

Всему этому благодаря,
мы для глаз, что глядят разумея,
открываем секрет правоты
под неправым,
простоты
в лабиринтах желания славы,
отмыванья от грязи – идея
древним зодчим заложена в груди, кормящие мудрых
вне пудры –
не зря!

Мы – на банях, на обсерваториях, на мавзолеях,
мы – от шишек на спинках кроватных
до набалдашников угловых пиковин надмогильных, оградных…
А когда нас окрасит заря,
мы – казённые пули ПээМа, –
и в этом поэма! –
выковыриваемые из прострелов, бродяжьим ножом
бунтаря,

в нас тогда – сладострастье израненного дикаря…

Для не знающих  воли под гнётом, которой любые капканы, смеясь, разожмём,
разумеется, само собой –
безотрадны.

Но владельцам секрета,
заплатившим за это судьбой
лица светом таким обожжём –
цвета смерти расстрелянного
поэта…

Ледниковыми рыками,
расселинами
великими,
на вечность проверенными,
подыграет нам родственник наш – клавесин
Заилийских вершин…

Небосвод цвета волчьего, станет вдруг ал…
Арруах!
Свет лавиною хлынет на свет…
Кто способен прочувствовать это
(Бессмертья примета!),
в нас увидит гостеприимных пиал
перевёрнутость нежную: «Коп рахмет!»

И в глазах
заискрится сквозь слёзы пастернаковское: «Благодарствуй!» –
рахмет за обилие света,
победившего страх.

Мы – об луку седла разрываемые животы от обжорства лекарством…
Это вам – не Америка!

В нас на взмахе, над миром
глубокого черепа,
сфотографированная высью, пузатость соилов,
проигнорированная,
замедитированная мыслью,
на глазах
превращается в архитектурно
оформленные могилы…

Мы вне хитрости лисьей
тайно кипящие силы,
упраздняющие заведомый прах…

Мы не чайники корейского производства,
в нас кипит – не водица…

Глазами под жиром
мы образчик уродства.
Образцы первородства
находит в нас птица…

В нас приземистость Лао-Цзы,
заглядевшегося на глине обрыва,
излизанного дождём:
«Ах!» –
на ласточек чистых с Янцзы,
рождённых в московском тридцать одном
и счастливо
разорвавших стальнеющий окоём
мандельштамовским горем.

Мы честь, что искристо в младенчестве снится,
в нас глушь Хайдеггера,
что родниками струится…,
незрячесть Гомера,
слухом накрывшая море.
По синякам веры
родственников узнаём…

Сосудами меры
выбранного духом мора
всасываемся под ресницы
взором,
в котором –
вечно весна,
разыгрываемая в милых лицах
круговоротом не преданного сна…

Мы – небо, что посиневшими кулаками в небо стучится…
Мы – быль с ярлыком «небыль»,
черепа тигров в недрах
бывшего балхашского дна…

Мы – шампиньоны, откидывающие голыши, обмотанные леской рыбака…,
призраки боеголовок, нацеленные на века
здравого смысла…, головы детей, в чьи гены вклинились урановые письмена…,
муляжи боли,
изваянные запахами госпитальных карболок,
купола пронаркоманенной воли
с тюремных наколок…,
шлемы на головах батыров,
чьи души сиро
в освящённых нами сводах
перешептываются о спекуляциях, которым подверглись их имена,
благодаря фантазиям катающегося в масле сыра,
присвоившего себе имя народа.

Но меняются времена…

Мы –  посмертные маски выси, по которым нация восстановит лицо,
в каждом из нас –  не вылупившаяся свобода,
птица духа, изнутри проклёвывающая любое железобетонное яйцо –
вне зависимости от грима: восточного, пасхального и иного рода…

Ночью, когда ветки, инкрустированные инеем,
отталкивают мёд сигнализирующих золотой паутиной
фонарей,

мы – на саблях алмазных бороды синие
затянутых забвения тиной
царей.