Разговор о музыке моих стихов с самим собой...

Ах, если музыке твоей
распознающего нет слуха средь людей,
совсем не значит, что она обречена
на умирание… Она
и впрямь, как будто умирая (стеснена
обилием на уровне житейском
озвученных идей…),
на уровне духовном
становится сильней –
закалена
бесстрастием летейским
незнания о ней.

Вот абрис музыки - ей-ей! -
о монолит
приемлемого большинством неровно, ровно –
как Бог даёт - стучит… 

Инстинктом выживанья, безусловно,
не вторит радио- и теле-волнам
стирающих друг друга дней –

с Гомером дышит
(Кто слышит?)
выдохом эгейским…
Солона разумом за Саламин
отеческих глубин
сынов зовёт сразиться –
дробится
над безумием базарных площадей,
гнёт прутья, как Ли Бо, скорбит,
как Феогнид,
в деревья входит, как Орфей,
наитием младенческим кричит,
и топотом уплотнена армейским,
и погремком распахана судейским,
над бездною в пространстве тесном
засеяна зерном небесным,
орошена капелью с кряжистых карнизов, над изморозью эдельвейсов
сквозь обречённость помыслом воскресным
пробившись, вне предприимчивых затей
своей
мелодией звучит.

Кто из читателей сегодняшних следит
за курсом акций гнейса?

В твоей строке волшебно обрели
ветвистый купол для слиянья голосов
колоссы певчие
любой эпохи и земли.
Тебе своих,
корнями вечными вспоённых,
от Бога данных (ки вивра верра) –
вера,
хватает слов.
               
Перечислять здесь всех,
кто музыку твою питает,
нет смысла – сердце знает.

Твой успех –
не веха времени, в котором вне гордыни
нетленной музыкой живёшь,
не ты по имени
свой образ жизни назовёшь.

Ты дерзко грузишься и веришь – увезёшь.
На выкрик: «Жилы надорвёшь!»
лишь мыслью отвечаешь:
"Безвестностью я смою этот грех -
и добавляешь:

а вывезу безмолвье комфортабельной пустыни,
соединюсь с родными,
чьи голоса в своё вплетаю имя –
зубастым бытом не раскушенный орех,
завещанный земле
для выроста. В золе
её и глине
корректировка музыкальных линий
судьбы, что тестом, не пристающим к пальцам, на моём лежит столе.