Прозрачное золото занавески из шёлка...

Прозрачное золото занавески из шёлка,
трепетавшее в памяти последнего императора Китая,
не избавило его от волка
современной жизни,
вонзившей
в юное горло не менее
древние,
чем падение
первой империи,
клыки…

По фильму Бертолуччи, внутривенному
благородству,
окружённому низменным, – сострадаю!
Не фактам истории – виденью мастера
верю я.

Мне знакомы убегающих
вен
реки и 
упразднение
стен
превращением
в драконов,
поцелуев матери,
улетающих
за музыкой небосклона
сквозь зарешёченность проёма
оконного
с искалеченной руки
сына, освобождённого
от всего взрослого лаской заржавленной бритвы.

Вокруг меня всё те же
допотопные ровесники,
сошедшиеся для битвы, –

красота и уродство…

Когда знаешь, что лишь последнее относится к тленному,
тогда тебя не обманывают дней текущих одежды,
сквозь пронумерованные робы узнаются небесные вестники,
и твои визуальные самоуничижения,
самолюбие приговорённых
теша,
на уровне экзистенциальной победы, без сомнения,
даруют несломленному духу, заключённому
в жалкую плоть,
могучие крылья
веры и надежды,
присущие каждому человеку,
искренно мыслящему: «Жив Господь!
Реальна сила, упраздняющая насилья!»

Сие относится к любому краю и веку.

Зачарованные маршами чугунного рога изобилья
относят самообвинения Мандельштама
к самолюбию искоренённому…

Вдумайтесь в это!

Прочитайте московские, воронежские стихи поэта,
расшифруйте сталинскую антиоду,
войдите под своды
воздушно-каменного театра внерасовой и вневременной свободы
времён, растущих сквозь плуг,
которым правят уроды –
сеятели бухенвальдского пепла,
афганского песка,
колымских вьюг…

Видеть, жестокости в угоду,
нетленного поэта коленопреклонённым –
воистину взгляд не далее своего огорода,
совсем не вдруг
цветут на нём тираны,
это – их
площадь и работа…

Император, поливающий
из казённой лейки
взлелеянные лично хризантемы,
внимательно смотрит на отстоявшуюся воду.

Социум, пихающий
в душу три копейки,
не вхож в круг,
вытесняющий
мирские проблемы, –

рупор хрипит:
«Заключённый Пу И,
пройдите на вахту для освобождения!» –

Что толку? –

У последнего представителя династии Цин
отрешённый вид,
он занят погружением
в глубину цвета,
дарующую нечто и что-то
более раннее, нежели прозрачное золото
трепещущей детством занавески из шёлка…

Мешающее сближению
с изначальным – перемолото
мёртвым бытом. Рейки,
поддерживающие стебли, отшлифованы собственноручно, и светом
любящих глаз поцелуи нежных лепестков согреты.

Император не торопится за ворота,
ибо уже вошёл в то, что не разложишь по тюремным,
музейным полкам…

Кто сошёл с ума?
Чья под ефрейторским каблуком
яшмовая заколка?

Для кого тайваньским мясником
взято пурпуровое ожерелье из гробницы
вдовствующей императрицы,
которой по праву принадлежало?

Что впереди таится –
тюрьма,
сума,
больница? –
до тех пор важно,

пока не спросишь у смерти: «Где твоё жало?»,

пока сквозь живые ресницы
не прорвутся бессонные птицы
Духа,

пока не выклюют зрачков, зрением
коих мир, обреченный на тление,
видеть страшно,

пока личная Голгофа высью не начнёт сниться,

пока в пограничное
не превратится
столичное
ухо…

Вышеозначенное – изначально и бесконечно.

Не воспринимаю всерьёз забывающих
всё, что человечно,
утверждающих
беспечно:

«С духовностью на сегодняшний день – глухо!».

Жизнь продолжает возвеличивать и калечить.
Для большинства она – жадная, безжалостная старуха.

Но крылья дракона
на экране данного фона
нет-нет врастают сквозь смертные плечи
через навязанное в то, что исконно,

и для этого излишне покупать церковные свечи,
слушать продажные речи,
кланяться треугольникам, полумесяцам, истуканам, иконам…

Предметы несложно
отобрать, осквернить –

выращенное сердцем
искоренить
невозможно!