Луна едва видна...

Луна едва видна –
обмылочком белесым
зависла
над сверканьем ледников, ещё не видных мне с балкона –
плывущего путём
небесным
сквозь кроны,
позолоченные наступившим днём,
к вершинам Алатау,
наделяющим существованье смыслом
воскресным,
над содомом магазинной славы
низкой, тесной…

Из её оправы,
дым коромыслом
оставляя,
уплываю
в то, что исконно,
в то, что завещано по праву
Духа, манускриптом небосклона –
всем, не приемлющим забавы
личной, ценой беды косящей
миллионы –
налево и направо.

Я умозрительно сливаюсь с милым лесом
Тянь-шаньским, раздвигая
мох плотный, прорастаю
груздем крепким…Величаво
разрываю
тишину, трубящим о любви, маралом.

По скалам
над искрящимся потоком,
как под током,
от барса ухожу архаром.

С учителем, чей прах покоится в могиле,
по тропам
милым
вдвоём
идём,
в круг умозренья,
размышленья,
вовлекая, речью коронованные,
тени
братьев кровных,
из различных регионов
и времён.

Как проявленье
бесконечной силы,
альпийским вороном, взор врезан в окоём
поскольку крылья, родственных мне мыслей,
в сознании моём
найдя приют, минуя тленные заставы,
поправ расправы,
над жёлтым – синим, над квадратом – кругом,
пронзительно-гортанно,
чистой выси,
славят сферу.

Друг друга
Узнаём,
вживаясь в веру,
воплощаясь в плоть
от Бога данных, истин…

Над мертвечиной государственности лисьей,
живём во времени, перед которым, здесь имущий:
живущий,
барышом текущим,
там в грядущем –
нищ и наг…

Нам личным отречением от кесаревых благ,
корыстных,
пример – Господь.

Не правые, на полках быта – небом правы.

Как небо к стану,
брюхом освящённому – не приколоть,
так голос горний – не пришить к гортани,
обречённой
на умиранье.

Взгляд полный этой выси – горделивый флаг.

Я замирая
сердцем, созерцаю
гряду неровных,
мне кровных,
лет…

Под пенье птиц, проснувшихся задолго до рассвета,
всё более и более, в начало лета,
накануне вечных зим – влюблён.

И иногда,
при свете дня,
в обмылочке луны, свой вижу силуэт –
в не видные, с балконов на приколе,
зеркала врастает
он,
и книга бытия сверкает,
в каждом сколе,
бездонных пропастей – поющей высью.

О том, что, убывая, полнится,
жалеть не надо,

означенное слепотой живущих рядом –
в потомках помнится,
исполненное кистью,
за которой –
не опустившийся до рыка,
смиренными корнями утверждённый стон,
там отменяющий
закон,
здесь защищающий,
клеймящее людей позором,
«единоличное корыто».

Над амальгамою распада,
луною полною восходят времена,
являя имена,
чей свет, безвременьем, отточен был и отражён,
благодаря раскованности взглядов,
сжатых, в братский легион,
для побеждающего тленье,
сраженья
убеждений,
избегших, нафталиновых парадов,
в каноны ряженных, богослужений.

Как не узнать в лицо бредовую горячку,
в удушье жирном, выживающих,
жизнь сохраняющих,
за счёт метаний нервных –
моих стихотворений,
среди ушедших в спячку,
как длань, кормящего их кормчего,
холёностью примерных,
лялякающих песнопений,
распорядка волчьего.

Неверный я,
среди означенных мной выше, верных.

Над кочками
голов склонённых,
влюблённый
в небо – в нём растворяюсь
строчками,
в грядущем возвращаюсь
к людям, не коленопреклонённым,
дождями, льющими
над почками,
с листочками,
их изнутри, углами свёрнутыми рвущими,
и абрис гор, любимых мной, на фоне неба,
повторяющими.