На ладони степной поляны...

На ладони степной поляны –
на месте свободном
от кустов, барханов –

сердечко палатки,
полыхающее на ветру
Прибалхашья,
польским, оранжевым
окрасом,
в памяти алма-атинской, спустя годы,

уподобляется не гаснущему костру…

Страшно,
божественное, явленное однажды
в свете,
облекая в звуковые облатки,
убить пересказом –

не испугали б клетки
тетрадки
сказов,
храмом
природы,
данных.

Сполохи от урана,
призрачно поднимались,
голубоватым мерцаньем,
по скату
глазури, (закатом
целованной) траурной вазы
небес, муарами смерти, объемлющей правое, правых…

Медленно растворялись
в прожилках луны кровавых…

И перебежкой варана,
что проявлялась шуршаньем,
в ночи Казахстана…

Нервы воспламенялись.

Сердце, взятое спазмом,
уколами звёзд исцелялось,
и наделялось
спокойным, сквозным созерцаньем –

холодом, вне осязанья,
в глубь мирозданья
внедрялось,
и возвращалось
на землю, с трещинками от прорастанья,
реликтового легиона,
доблестных шампиньонов –

мальчишек, вдавленных в книжки, лишённых
прочтенья,
вне кровотеченья,

облачённых
в чалмы сердцевидные, оснащённые,
алмазными насадками росинок,
над бело-розовой упругостью, войлочных щёк,
раздвигающих, помесь песка и глины,
представляющую собой,
седой
порошок,
горючий,
былинный,
поколеньями одухотворённый,
исцеляющий от рукотворной рутины,
не увиденной долей лучшей,
экзистенцией, рвущей
узелки, данной всем паутины…

Так Мандельштам – заключённый:
стал высью поющей…

Так победителем
орд крысиных –
щёлкающий орехи Валгаллы, дружок…

И один –
воин в небесном поле,
на земле им,
увиденном…

Ножом разрезая грибы, для их сушки, на брезенте, распятом
посредством верёвок и жилистых кольев,
(небо откройте в обыденном)
я видел,
как в каждом пятом
разрезе, являлся уже не рождённый,
пророк,
желудками обречённый,
стать украшеньем,
ряда базарного и угощеньем,
моли
чердачной,
над ладаном, дачного
сада.

Не надо,
вдаваться в подробности, этого толка:
живое прекрасно, до фазы
распада.

И только
от неба, сквозь сердце идущие, фразы,
убитому, могут придать обаянье,
обратно растущего, звездопада,
но это доступно,
избегшему, трупных
законов,
душевной проказы,
чьё лоно –
пространство образований,
двуногого стада,
особенно – крупных.

Свирели
подобные, звуки,
рассвет предвещали,
маленькие пичуги,
пронзительно свиристели,
в начале
приподниманья,
завеса,
над чудом небесным:

вдоль линии горизонта,
нетленно –
дефиле гарнизона,
всевозможных
цветов и оттенков,
нерукотворной, блажной акварелью,
под, не озвученное : «О, Боже!»,
Создателю гимн, сменой
мест и расцветок, торжественно пели.


Где страхи ночные, присутствия рудниковых,
безвестных, незримых, вне сполохов известковых,
с добавкою синьки, прохожих?!

Я верен был цели
приезда и выходил на разбой,
сжав почерневшей, от йодистой крови грибной,
заскорузлой, от зноя и грязи рукой,
(было туго
с водой –
ждал с канистрами друга) –
пугачёвские вилы,

в шапке, теряющей, кролика пух,
(на рассвете знобило),
свитер поднявши до ух
и очки нацепив –
комары свирепели,
меня обнаружив в живых…
звук один приближения
их
вызывал
под искусанной кожей
нервный псих.

Улыбнулись, представив меня, на страшилу похожим?

От насекомых кровососущих,
страдал
из живущих,
особенно не имущих,
вне сомнения,
всяк.

На уровне мировоззрения
я
прощал,
малых сих,
ибо знал –
лишь прощённое,
не объемлет кошмаром кошмы,
нашпигованной вшами,
страх знавших.

Простите за страшное,
что безжалостно так, ворошу.

Прекрасное,
раскрепощённое
светом средь тьмы,
добрыми снами,
будет Богу угодно, ещё доскажу –

от лирических отступлений
в обратную сторону
скоропостижно устал…

Как над пропастью,
над пережитым,
с напряжением
нервным, строкой прохожу,
ведь иначе б солгал,
стихотворная речь – не рассказ.

Я в тот раз,
заблудился в степи – трое суток по трассе, полураздетый,
под ветром
холодным и зноем солённым, шагал,
вымирающие озёра, предсмертным,
казалось, рассветом,
в тумане молочном, под лунною желчью, встречал,
направленье терял,
уже пройденным поприщем, ноги в кровь избивал,
проезжающему высокомерью рабов, улыбаясь губой рассечённой, кивал.

И, возможно, поэтому, чудно
раскованно, чуда
этюды,
сейчас
доставал,
из отверженных глаз,
знакомых с пилатами и иудами…

Верю, в озвучивающих
верно, вдумчивых вас,
мучающих
подкорку, нерукотворным ученьем,
ради прекрасного, без прикрас,
что узнаётся по дрожи
подкожной,
тревожной,
над выстраданным,
стихотвореньем.

Костром, что не гас,
на ветру придорожном,
искрами
искренними,
полыхай,
палатка
сердца,
окрылённая, в сыне алма-атинском,
вселенским воображеньем.