как возникла метаметафора

http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/469.html КЕДРОВ читает стих Пушкин в интернете
метаметафора кедрова
Журнальный зал Новое Литературное Обозрение

"НЛО" №32, 1998

Из истории литературы

Владислав Кулаков

По образу и подобию языка

поэзия 80-х годов

Иным, впрочем, никакой неофициальной литературы и не требовалось. Им было достаточно Слуцкого, Самойлова, Чухонцева, Окуджавы... Наследуя традициям "сурового стиля" и вообще реалистической поэтики 50--70-х годов, эти поэты входили в литературу как представители очередного советского поколения, прямиком в левое, либеральное крыло Союза писателей. Много шума вызвал яркий дебют ижевского поэта Олега Хлебникова - его книга "Город". Потом вышел интересный сборник лирики у москвича Михаила Поздняева. Это действительно очень хорошие поэты. И они, наверное, стали последними "хорошими советскими поэтами", увязав свое лирическое мироощущение с неказенно, через быт и детские впечатления, прочувствованной послевоенной историей страны, сменой поколений, сыновней благодарностью к тем, кто прошел войну, и т.д. и т.п. Были в этом ряду, разумеется, и другие одаренные авторы.

Но тем, вокруг кого возникла яростная дискуссия, этого казалось мало. Они шли на эстетический риск, они претендовали на художественные открытия. И об открытии было объявлено. Сделал это литинститутский преподаватель Парщикова и Еременко Константин Кедров.

Его тезисы о "метаметафоре" -- типичный литературный манифест (хотя и поданный под видом литературно-критической статьи). Впрочем, главный пафос новой поэзии Кедровым был передан верно. Хотелось действительно чего-то такого "мета-", другого измерения поэзии, забытого за советские годы. Советская поэзия утилитарна, сплошная "физика", а хотелось метафизики.

Вскоре к делу осмысления нового художественного явления подключился филолог Михаил Эпштейн, и все эти "меты" начали размножаться уже с почти ко(с)мической быстротой: "метаморфоза", "метабола"... Складывалось такое впечатление, что Эпштейн вообще видел главную задачу исследователя в изобретении новых терминов. Он, конечно, сделал большое по тем временам дело: впервые печатно упомянув многих непечатаемых авторов, в том числе и классиков андеграунда, начал писать в официальной прессе о концептуализме и постмодернизме. Но в целом его работы тоже носили манифестарный, апологетический характер и к пониманию сути дела приближали отнюдь не всегда, а часто просто уводили в сторону, порождая очередные мифы и мнимости.

Что же касается славной троицы, то вся эта псевдонаучная арматура тут была явно ни к чему. Иван Жданов, испытавший явное влияние поэтики раннего Пастернака, кстати, вовсе не метафоричен, тем более не "метаметафоричен", а метонимичен. Для Жданова, как и для Пастернака, важна живая природа и вообще конкретика окружающего мира, "говорящие вещи". Жданов -- чистый лирик, отнюдь не поэт "культуры", умозрительных сущностей, и сравнивать его с Мандельштамом (а такие попытки предпринимались) бессмысленно. Да, конечно, он метафизичен, но это могло стать откровением только на советском фоне. Только для участников дискуссии в "Литературной газете". Андеграунд метафизичностью не удивишь и не испугаешь.

Парщиков действительно метаметафоричен. Но это еще не Бог весть какая заслуга, даже если громоздить метафоры одну на другую в таких невероятных количествах, как, скажем, в поэме "Я рожден на поле Полтавской битвы". Парщиков интересен не этим, а тем, что, будучи действительно рожден на "поле Полтавской битвы", он, сохранив свою малороссийскую мягкость и дух обильного "чернозема", сфокусировал поэтическое зрение на страшновато-бездушных реалиях современного техногенного мира, на самосознании человека, пораженного ударной волной информационного взрыва. В каком-то смысле он одновременно и критик, и наследник Вознесенского по НТРовской линии. И по поэтике тоже: кубофутуристические корни у них общие.

Александр Еременко -- самый культовый персонаж молодежной литературной тусовки 80-х. Во времена клуба "Поэзия" его даже увенчали титулом "короля поэтов". Он стал первым в яркой плеяде "иронистов", переведших концептуалистскую критику власти языка в критику власти социума, в трагический пафос "потерянного поколения". Не знаю, испытывал ли Еременко влияние концептуалистов или самостоятельно вышел на игру с цитатами и вообще с чужим языком, но первооткрывателем он тут (как на том порой настаивали) в любом случае не был. Он был первооткрывателем нового мироощущения, его поэзия стала ключевой для самоидентификации и высвобождения творческой энергии поколения. Не случайно стихи Еременко оказались так социально маркированными -- молодежным слэнгом, аллюзиями из рок-культуры. Поэзия органично дополнялась стратегией художественного жизнестроительства -- подчеркнутой богемностью, эскапизмом, пафосом социального аутсайдерства. А со временем все это просто вытеснило поэзию. Что тоже, безусловно, стало поэтическим фактом.

Еременко, Парщиков и Жданов -- очень разные поэты. Их, в общем-то, не объединяло ничего, кроме желания противостоять литературному официозу. То, что именно они и именно вместе оказались на какое-то время в центре внимания советской литературной прессы -- дело случая, внешних обстоятельств. Гора дискуссии вокруг этой троицы в конце концов родила мышь. Вернее, вообще ничего не родила. Все остались при своем. Но иначе и быть не могло. Советская литература -- замкнутая, самодостаточная система. И в этом смысле она совершенно невменяема. Ее невозможно переделать изнутри. Новое нужно создавать на совершенно ином фундаменте.

Полный текст работы В. Кулакова читайте в НЛО №32