Зубы

Символисты и футуристы

Читал дневники символистов. Белого и Кузмина. У символистов постоянно болели зубы. От этого я захотел узнать, каково было качество стоматологии в начале двадцатого века? Были ли бор-машины? Использовали ли обезболивающие уколы? Удаляли ли нервы? Или рвали все подряд?
Теперь, когда я перечитываю Блока и Брюсова я думаю об их незавидной судьбе. Если у тебя плохие зубы, то уже к тридцати годам их вырвут. Если у тебя хорошие зубы, то они все равно будут болеть. Тут не до поэзии. Приходится лежать на диване под шерстяным одеялом с перевязанной челюстью. Полоскать зубы содой, ромашкой, зверобоем, шалфеем и надеяться, что боль утихнет. Если же боль не утихает, то какие тут стихи? Наверное, из-за зубных страданий символистов сменили футуристы. В воспоминаниях футуристов я информации о больных зубах не нашел. Там в основном о сбрасывании Пушкина с парохода современности. Я рад, что живу в двадцать первом веке — в веке борьбы с кариесом.

Не писать стихов

Во всем виноваты Бурлюки — Давид, Владимир и Николай. Они первые придумали не писать стихов, а устраивать акции. Ходить, греметь, читать лекции, дудеть, пыхтеть, непотребно ругаться, мычать, петь арии из оперетт, а стихи не декламировать.
Теперь все современные поэты поступают также. На сцене забивают гвозди в бревно, льют воду из чайника с высоты два метра в эмалированный таз, кричат в громкоговоритель, как на демонстрации, показывают публике кукиши и факи, устраивают альковные сцены, пишут манифесты, только стихи не читают.
Вообще я считаю, что самый гениальный поэт — Г.М, живущий в Казани. Он ничего не делает, только пишет стихи. В наше время это мужественный поступок.

Кофта Маяковского

Оказывается, у Маяковского кофта была не желтая, а оранжевая. И не оранжевая вовсе, а полосатая. Когда все футуристы со сцены мяукали, блеяли и мычали, Маяковский в цилиндре читал стихи, но ранние. Еще не блеял Хлебников, но его было плохо слышно из-за неразборчивой дикции.
Когда я ем желтого полосатика и запиваю его пивом Миллер, то вспоминаю Маяковского и Лилю Брик. Мне кажется, что Маяковский — это желтый полосатик, а Лиля Брик — баклашка пива.

Гумберт-Гумберт

Лолиту я прочел в двадцать лет и меня ничего не удивило. Но сейчас мне тридцать восемь и я поражен, что Гумберт Гумберт ничем не болел. Каждый мужчина средних лет скажет, что у него есть одна-две неизлечимых болезни, избавиться от которых можно только с помощью смерти. Гумберт Гумберт же спокойно управляется с Лолитой, с мамой Лолиты, ездит на автомобиле по всей Америке, ночует в занюханных отелях и хоть бы хны. Хоть бы кашель или температура, я уж не говорю про более серьезные патологии, вызванные бурной сексуальной жизнью. А ведь в фильме Джереми Айронсу 50 лет, но в принципе могло быть и тридцать, потому что Лолите двенадцать.
В тридцать лет болезней может и не быть, но все равно как-то не верится.

Встреча

Для толстого человека самое неудобное — встретиться с приятелем, которого он не видел десять лет. Во-первых, сам не хочешь показывать, насколько ты растолстел по сравнению с десятилетней давностью. А во-вторых, встретивший друг, не веря, что ты — это ты, начинает аккуратно расспрашивать тебя: «Не пьешь ли ты пиво, не ешь ли ты на ночь, не бросил ли ты заниматься футболом?». А так как ты ничего этого не сделал, то ощущать на себе вопрошающие взгляды давнего приятеля невозможно. Вообще, кажется, что вся беседа с ним  — это постоянное желание обойти подводные камни. Чем старательнее друг их избегает, тем больше ты понимаешь свою ущербность.
Когда я похудею, я обойду всех своих друзей. Они будут кричать: «О, ты похудел, Слава! Как ты это сделал!» А я буду только с превосходством улыбаться и ковыряться в зубах спичкой, как какой-нибудь забытый мною киногерой. Потом я наберу полную бейсболку черешни и буду есть её на глазах мировой общественности. Чтобы она запомнила меня такого бледного-бледного, выбившегося в худые из толстых под шрапнелью насмешек и унижений.
И не важно, что через полгода я верну свой былой вес, но все будут знать, что я мог, я старался, я страдал.

Телефон

У домашнего телефона пропал сигнал. Наташа позвонила на станцию и спросила: «Что делать?» Телефонистка ответила: «Надо дунуть на телефонный аппарат и подождать. Если не поможет, то вызвать мастера». Я крепко дунул, но через полчаса ничего не произошло, и мы вызвали телефонного мастера. Мастер пришел в восемь утра и в квартиру не попал, потому что мы спали. Когда мы проснулись, позвонили на станцию опять.
Телефонистка сказала: «Мастер осмотрел провода в подъезде — все нормально. Странно, что нет связи в квартире. Надо подпрыгнуть и присесть, выключить телефон на час и включить снова. Если ничего не поможет, то вызывать мастера и впустить его в квартиру».
Мы с Наташей два раза топнули (левой и правой ногой), подпрыгнули, присели и выключили телефон на час. Когда мы его включили в розетку, то связи не было. Мы вызвали мастера.
Телефонист пришел на следующий день в обед и высунул из аппарата телефонный провод, два раза постучал в розетку, плюнул, пропел Вертинского, воткнул телефонный провод обратно. Потом мы втроем в тишине ждали, что произойдет. Когда нам надоело молчать, мастер снял трубку с телефонного аппарата. Сигнал был.

Мачо

Когда я жил на Кубани, то у меня был конь Тихон. Однажды я напоил коня Тихона из реки Кубани, накормил его овсом, накинул на себя черную бурку и поскакал в Ленинград. Там я силой увел свою жену у предыдущего мужа и поселился с ней в Москве. Я ходил на работу, а жена Наташа смотрела в окно и махала платочком.
На седьмой критический год совместной жизни жена стала конючить, что она думала, что я настоящий мачо, а я оказался хрен знаешь кем. Я не вожу и не обслуживаю машину, не ремонтирую ванную комнату, жалуюсь на тяжелую жизнь и болезни, заставляю ее редактировать литературные опусы, сбросил на хрупкие плечи финансовые дела, не ору грудным басом и не ругаюсь матом. Брак оказался на грани разрыва.
Я подумал и пообещал напоить коня Тихона, надеть черную бурку и уехать на Кубань. На Кубани я закричу в степи: «Э-ге-ге-гей», — и все наладится.

Потусторонние силы

Чтобы написать что-нибудь стоящее, должны подействовать потусторонние силы. Приход их неожидан и зависит от каких-то внутренних причин до конца неизвестных человеку. Силы могут появиться ночью в туалете, на работе в момент правки годового отчета, в момент еды, когда засовываешь в рот мозговую косточку, когда обнимаешь (и не только) любимую женщину, когда спишь, бежишь, едешь или плюешь вниз с семнадцатиэтажного дома.
Без прихода потусторонних сил процесс творчества бессмыслен, ибо будешь, как дурак, бесконечно пыхтеть и мурыжиться, но даже строчечки не родится. Точнее сказать родится. Напишешь шестьсотстраничный роман или опус на четыреста тысяч знаков, но реакция публики будет отрицательной. Закидают помидорами или промолчат.
Если же потусторонние силы пришли, то даже от написанного абзаца получишь море удовольствий, и от реакции достопочтенной публики это не зависит.


А мог бы стать великим русским поэтом

Тридцатисемилетний поэт Игорь Ревеньков служил в издательстве «Буки» верстальщиком. К своему возрасту творческий путь Игоря складывался обычно. Его изредка печатали толстые журналы, звали выступать в клубы, приглашали на фестивали, но настоящей славы не было.
20 марта Игорь пошел в издательскую столовую на обед. Взял щи, взял ромштекс из говядины и компот. Со щами он управился за пару минут и приступил к ромштексу, который оказался с жилками. Игорь отрезал кусок и отправил его в рот, но кусок застрял в горле. Ревеньков задергался, задышал, покраснел. В голове Игоря пролетели мысли о смерти. Ревеньков выскочил в туалет, где с трудом спасся.
Через полчаса Игорь сидел на лавочке в Бауманском саду, курил и думал: «А мог бы стать великим русским поэтом. Умер бы в тридцать семь лет и вот она слава!»

Комментарии в ЖЖ

Сергеев так привык, что под его постами в ЖЖ всегда оставляют комментарии, что сильно расстроился, когда под свежей записью не обнаружил ни одного замечания читателя. Он пришел домой, лег на кровать, уткнулся в подушку и заплакал. Ему казалось, что больше ничего существенного написать не получится, потому что все от Сергеева отвернулись. Стоит ли вообще писать, если это не приносит радость общественности, если эти родные и милые буковки не сложились в значимый текст, а обратились сущей ерундой, да так, что отвратили друзей? Теперь каждый может ткнуть в его сторону пальцем, потому что этот прокол был хоть и первым, но очень болезненным.
Сергеев проплакал полчаса. Потом посмотрел на себя в зеркало и решил навсегда уйти из ЖЖ. Пусть эти зазнайки, эти ленивые упыри навсегда лишатся его пылкого и легкого пера. Тогда они поймут, чем для них был Сергеев, что он значил для литературного процесса. Ведь только он один мог завести публику, раскочегарить её до полного кипения, зажечь её глаголом и направить в нужное русло, да так что все культуртрегеры столицы были ему за это благодарны.
Потом Сергеев умылся и решил из ЖЖ не уходить. Да черт с ними, с этими читателями. Небось, сидят сейчас и ржут над Сергеевым. Назло им он не уйдет. Он не даст врагам повода торжествовать. Ради Великой Русской Литературы он напишет еще тысячу постов, разместит их в ЖЖ, и пусть только попробуют ничего не написать в ответ!
Так Сергеев и шарахался из сторону в сторону до глубокого вечера, пока не пришла с работы жена Марина и не накормила его циплёнком-гриль. Сергеев еще раз рассказал ей, что кругом враги, похлюпал носом и уснул у Марины на коленях. Наутро вчерашнее событие казалось ему глубоким бредом, и он с новыми силами полез в Интернет

Кружка

КОРПОРАЦИИ — двадцать  пять лет, а служил в ней Иванов  двадцать четыре с половиной года. Он пришел с первым заходом, раньше его появились только акционеры, директоры и подсобники с техничками. При выходе на работу Иванову дали хрустальную кружку с надписью КОРПОРАЦИЯ, из которой он пил чай. Всем, кто устроился на службу позже Иванова, давали кружки фарфоровые, с красно-синей надписью КорпорацияЪ. Когда сотрудники на кухне видели хрустальную кружку Иванова, то в почтении расступались перед чайником и давали ему самые лучшие булки. Это было особенно важно, потому что должность у Иванова была не руководящая, а самая проходная. Иные начальники средней руки и менеджеры ему из-за кружки прилюдно кланялись и называли по имени отчеству.
Как-то раз Иванов пошел на склад за стикерсами и увидел, как подсобные рабочие пьют в кладовке чай. Они позвали Иванова на угощение, и он достал хрустальную кружку, которую всегда носил с собой из-за боязни быть обкраденным. Когда разливали горячую воду, Иванов заметил у старого подсобного рабочего первого призыва Петра Петровича тоже хрустальную кружку. Он взял её у него и рассмотрел надпись КОРПОРАЦИЯ 1985. На кружке Иванова года не было. Руки Иванова затряслись и он ошпарился. Подсобный рабочий Петр Петрович сделал Иванову перевязку и рассказал, что в первый Новогодний праздник корпорации  на хрустальных кружках указали год, но позже его наносить перестали из-за нецелесообразности.
Потом Петр Петрович предложил Иванову подарить ему кружку с годом, но тот из гордости отказался, пришел домой, не поел борща, не попил чаю, сидел, смотрел телевизор, даже забыв его включить. Когда пришли с прогулки дети, обнаружили папу остекленевшим. Только синяя жилка и билась на самом лбу.

Аня и Валя

Аня и Валя закончили институт и разъехались в разные стороны, оставив друг другу адреса. Каждую неделю они пишут письма.
Но со временем Валя стала толстеть. Ежегодно прибавляла по три килограмма. Подруга же высылала ей фотографии, где она изящная, стройная и худенькая. Аня удивлялась, почему Валя не отвечает, почему не шлет фото? Неужели так сложно щелкнуть себя на фоне близких?
Тогда Аня надела любимый клетчатый костюм и вылетела в Мурманск. Она неожиданно вошла в квартиру подруги, обняла ее и сказала: «Мне совсем неважно, что ты толстая, я все равно тебя люблю»
Села Валя на пол и заплакала. Плакала она семь дней, пока слезы не кончились.  Потом взяла фотоаппарат и себя сфотографировала.

Аня

Ане было шесть лет, и жила она с мамой Верой Петровной и папой Сергеем Ивановичем в деревне. Однажды Аня заболела, и ее положили в больницу.  Врачи сказали Вере Петровне, что Аня может умереть от воспаления легких.
Но шел мимо Тимофей, дед лет шестидесяти. Посмотрел на Аню и говорит матери:
 — Хочешь, чтобы твоя дочь выжила?
— Хочу, — отвечает Вера Петровна.
— Тогда возьми масло коровье, мед липовый и скорлупу от тридцати яиц. Все это смешай и давай дочке вместо таблеток.
Побежала Вера Петровна в деревню и взяла у сельчан ингредиенты. Стала она кормить Аню целебной смесью. Уже на третий день губки у Ани стали розовые, а жар спал. Врачи глядят на Аню, не нарадуются. Сергей Иванович подогнал к больнице лошадь, вынес Аню на руках, положил на телегу, и поехали они с Верой Петровной в деревню.

Первая красавица.

В шестнадцать лет Аня выросла в первую красавицу на деревне. За ней ухаживали все парни. Была Аня стройна и прекрасна. Но у нее появились красные пятна на коже. Нельзя ни выйти на улицу, ни в баню сходить. Врач посмотрел на Аню и сказал, что это красный лишай. Можно вылечить на Камчатке в термальных источниках.
Жил в деревне Гришка. Хотел он поступать в мореходное училище. Стала его обхаживать Аня.
— Гриша, заходи-ка к нам в дом на пироги.
—Зашем я тебе Аня, вон какие парни шотят тебя в шены взять. А я што, — отвечает шепелявый Гришка.
— Нет, Гриша, люблю тебя, хочу быть твоей женой.
Сыграли они свадьбу, и поехал Гришка учиться в мореходное училище, после которого его направили на Камчатку. Стал Григорий ходить в загранки, а Аня купаться в термальных источниках. Через двадцать лет прошел у нее красный лишай. Только кто-то наговорил Грише, что жила с ним Аня только из-за болячек.
— Ах, ты, змея, — закричал Григорий и ушел из дома.
Осталась Аня одна с двумя мальчиками. Одно счастье, что сыновья выросли и ее-старуху кормят.

Чужое мнение

В поэзии лучше не ссылаться на чужое мнение. Потому что, какие бы слова какого-либо критика вы не привели, окажется, что он находится в конфронтации с другими десятью критиками. На вас обязательно накинутся обиженные, чтобы утвердить справедливость.
Конфликтующие критики спокойно здороваются за руку, улыбаются при встречах, ходят в одни и те же кафе и участвуют в пересекающихся биенале. Их книжки выходят в одних тех же сериях, даже публика у них одна и та же, но есть нечеткая черта, при пересечении которой критики срываются с поводка, накидываются друг на друга, говорят гадости и глупости. Зачастую, да и чаще всего, это делается заочно, без наличия оппонента в прямой видимости. «ААА – мерзавец», — воскликнул БББ в курилке ЦДЛ. «ВВВ — негодяй», — пыхтит ГГГ, заходя в автобус, следующий по маршруту ОГИ – Фаланстер.

Как я почувствовал себя женщиной

Когда мне было двадцать лет, у меня не было работы. Тогда меня через дальних знакомых позвали в редакцию журнала Помпеи на должность внештатного корреспондента. На собеседовании было двенадцать мужчин разного возраста: зеленые юнцы, умудренные опытом старики и особи в самом соку. Они пожирали меня глазами, хватали за руки и пытались насильно расцеловать. Они все были сторонниками крепкой мужской дружбы. Они звали покинуть это нудное место и поехать кататься на Мерседесах по Москве. Предлагали большие выгоды и немереные деньги, сулили баснословные барыши и бешенные доходы. Показывали моднейшие наряды и золотые украшения. Хором и по отдельности пели прельстительные песни, подмигивали и подмаргивали. В этот день я еле вырвался от них невредимым и почувствовал себя женщиной.
Когда я рассказал эту историю одной своей подруге, то она пожала мне руку.
 
Лора
 
1.
На фондовом рынке все знали Лору. Она работала секретаршей самого недосягаемого управляющего международного Нью-Йоркского фонда Тигерс Ёзика Решкевича. Её обворожительный, вкрадчивый, сексуальный, томный голос живительным ручейком вливался в натруженные уши трейдеров всех континентов, всех вероисповеданий, всех цветов кожи и всех должностей и званий. Когда в трубку щебетала Лора, то ты мог беспроблемно и без обид ожидать её вечно занятого боса. Какой же красоты должна была быть женщина, обладающая таким голосом!
Ах, Лора, Лора, сколько сердец ты заочно разбила. Все, кого я знаю, были готовы отдать тебе руку и сердце. Абу, маклер из Дамаска, два часа дожидаясь ответа Ёзика и наслушавшись в телефонную трубку голоса Лоры, слезно просил меня добыть её фотографию. Китаец Чен Ли был готов спустить все cостояние семьи на поиски Лоры. Сильно пьющий ирландец О'Лири, обещал побороть пристрастие к зеленому змию и вернуться к родовому занятию коневодством, если кто-то познакомит его с Лорой.
Но все было тщетно потому, что фонд Тигерс скрывал от посторонних глаз свою штаб-квартиру, что было связано с тайными валютными операциями, которые проводились им на уровне государств по всему миру. Будучи кредитором большинства правительств и, возглавляя финансовое закулисье, он не был заинтересован в гласности и открытости, а поэтому все подходы к секретарше Лоре были надежно законопачены Ёзиком Решкевичем. Ей было запрещено давать клиентам свой домашний телефон, ей было запрещено крутить романы, ей было запрещено размещать сведения о себе где-либо без разрешения Ёзика Решкевича.
 
2.
В ноябре 2008 года я встретил О'Лири, пьющего виски в одном из пабов Лондона. Мы перекинулись парой фраз о жизни, и ирландец сообщил, что на волне кризисных явлений подкупил уволенного из Тигерс охранника и раздобыл адрес фонда, а поэтому летит в Нью-Йорк, чтобы жениться на Лоре. Я пожелал ему удачи и лишь попросил написать мне письмо со сведениями, как закончилось приключение.
В марте 2009 года я получил от О'Лири электронное сообщение: «Дорогой, Слава! Внешность Лоры полная противоположность ее голосу. Чтобы рассмотреть её мне пришлось устроиться мойщиком окон и забраться на 120-ти этажный небоскреб. Но это не помешает нашей свадьбе. Я сяду в гостиной в кресле, а Лору помещу на кухне. Так и будем переговариваться. Отныне я займусь фамильным коневодством. Пусть голос Лоры звучит только для меня».
На этом письмо заканчивалось, никаких разъяснений больше от О'Лири не последовало. Я буду рад, если пагубную страсть к виски сменилась у ирландца любовью к Лоре. Я видел его еще раз на скачках, но толпа разделила нас и мы не перекинулись даже словечком. Что же стало с Лорой, можно только догадываться.
 

8-мартовская сказка

Накануне восьмого марта я пришел задерганный с работы, а жена все спрашивала и спрашивала, что я подарю ей на праздник. Я сначала крепился и сдерживался, а потом говорю: «Да получишь ты свой веник и духи!». Жена обиделась и ушла в гостиную. Сидела три часа на диване и читала Курта Воннегута. Перед сном заявила, что не хочет подарок восьмого, а требует букет черных роз в пятницу тринадцатого марта. Она сядет с ними на метлу и полетит в Тосно к теще. Я очень расстроился, потому что, во-первых, не знал, где взять черные розы, а во-вторых, боялся, что она упадет с метлы и ударится о землю.
Утром в праздник я выбежал за сигаретами на улицу и увидел, как осетинка Зарема около фруктового ларька продает бордовые мохнатые, как мохеровые варежки, тюльпаны. Я такие цветы встретил впервые. Они никогда не появлялись в Москве до этого, а я живу в столице двадцать лет. Я заплатил пятьсот рублей и купил пять штук. Я пришел домой и разбудил Наташу. Она хотела сказать, что ей нужны черные розы в пятницу-13, но увидев бордовые, мохнатые, мохеровые тюльпаны сказала: «Красота», - и все забыла, и в пятницу-13 на метлу не села.
Я больше никогда не видел в Москве бордовые, мохнатые, мохеровые тюльпаны, да и осетинку Зарему не встречал.

Бросила учебу

Мы с Мариной учились в медицинском институте и знания давались Марине с трудом. Она приехала из маленького дальневосточного городка Чегдомына и родители ей почти не помогали. Когда мы, развеселые, ходили по музеям, театрам и дискотекам, Марина сидела над учебниками и зубрила строение человека. Мы над ней смеялись, но к шестому курсу она всех обогнала в знаниях, и из нашей общажной комнаты её единственную позвали в ординатуру, когда мы напрямую пошли по больницам.
Через два года Марину я встретила на Дорогомиловском рынке продавцом свежевыжатых соков. Я очень удивилась и стала спрашивать:
- Что случилась?
- Первые месяцы в ординатуре шли хорошо, - ответила Марина, - но потом надо было вакцинировать двадцать двухмесячных котят. Я забрала котят и ушла, а профессор Кристаловский кричал вдогонку, что медицина, Марина - это не ваше.

Шуба

В нашем городе Петропавловске-Камчатском в юности, в четырнадцать лет у всех были коричневые шубки из искусственного меха, а у меня белая. Я ходила гоголем, и хотя была не красавица, но все мальчишки хотели со мной познакомиться.
Когда я поступила в институт в Москве, то взяла белую шубку искусственного меха с собой, чтобы покорить столицу и влюбить в себя кого-нибудь. Но когда я приземлилась во Внуково, то увидела, что все ходят в натуральных мехах. Я восемь лет копила на норковый полушубок, но денег всегда не хватало.
Тогда я закончила аспирантуру и уехала на стажировку в Бельгию, где помогаю защитникам животных. Я хожу в белой шубке из искусственного меха, и со мной желают познакомиться все бельгийские мальчики. Худые, толстые, умные, глупые, веселые, грустные, смешливые, назойливые, смирные, накаченные, дохлые, высокие и коротышки.


Верлибр

Я скажу честно, что не понимаю верлибры.
И даже большее - я их и не читаю.
Когда мне попадается текст в столбик, но без рифмы,
то мой мозг скукоживается
и не может воспринять поэтическую информацию.
Я это считаю собственной слабостью,
но ничего не могу поделать с собой.
Нет сил, чтобы преодолеть и разобрать
слабо ритмизированное повествование.
В тоже время я считаю,
что хороший верлибр написать сложнее,
чем регулярный стих.
Ритм и рифма сами доводят поэта до неведомых высот,
так что он парит над пространством
и ничего более делать не надо.
Только записывай то, что тебе диктует небо.
Хорошие верлибры в начале своего пути писал Д.В.,
но это скорее исключение, чем правило.

 

Энрике

Принес пользу

Я написал книгу коротких историй, распечатал ее в двадцати экземплярах и стал носить по издательствам и толстым журналам. В журналах мне сказали, что слишком коротко, а в издательствах просто рассмеялись, потому что берут не рассказы, а романы. Я пришел расстроенный домой, свалил в гостиной в угол четыре тысячи распечатанных страниц и лег на диван горевать. Я почти плакал, а коты весело скакали по бумажной куче.
Но тут подошла жена. Она вручную варит мыло, делает духи и по всему миру рассылает свои достижения в посылках таким же сумасшедшим тёткам — мыловарам и духоделицам. Наташа попросила мои листочки с рассказами, чтобы скатать их в комочки и вложить в пустое пространство посылочных ящиков. Так пузырьки не гремят при перевозке. Я подумал и обрадовался. Пусть моя писанина пойдет на пользу обществу. Теперь сумасшедшие мыловары и духоделицы пишут мне письма — Рим, Нью-Йорк, Париж, Дакар, Рустави. Короткие истории ими ценятся.

Письмо от читателя

Мне на электронный почтовый ящик пришло письмо от читателя. Так и называлось «Письмо от читателя». Я сначала испугался. Вышел из-за компьютера, покурил, открыл банку шпрот и съел их с Бородинским хлебом, посмотрел в окно на детей, как они играют в хоккей в коробке, присел на диван и включил телевизор, но там шла такая чудовищная муть, что я опять сел за компьютер.
Я, если честно, привык к тому, что по почте приходят ругательные письма или спам или предложения чем-нибудь заняться. Поэтому я не решался прочитать письмо, но ближе к вечеру, к ужину настроение поднялось. Я открыл письмо и внимательно изучил его двадцать три раза. Там писалось, какой я хороший, какой я прекрасный, какой я замечательный и какой я симпатичный.
Вообще у меня есть файл для рецензий профессиональных критиков, в котором я храню отзывы. Когда меня распирает гордость, я хожу, задрав нос, жена говорит «ты молодец», я перечитываю рецензии критиков, и все становится на свои места.
Я долго думал, что делать с письмом читателя и решил поместить его в специальную отдельную папку. Когда мне будет казаться, что мир катится в тартарары, будут дрожать руки, а клавиши компьютера западать, я прочту письмо читателя и приду в хорошее расположение духа.

История про врача-психиатра

Вчера позвонил Петя Муйнов (Чинарик), знакомый со школьного возраста (как он нашел мой телефон?). Мы учились в параллельных классах и не виделись двадцать пять лет. Я даже забыл его лицо, а поэтому в задумчивости молчал, когда Петя Муйнов вещал в телефонную трубку. Пете требовались люди в партию на муниципальные выборы, чтобы он их мог расставить по самым нужным местам. Ну, там мэры поселков и городков, начальники налоговой полиции, заведующие культурой-мультурой, таможенники на лесных делянках, ответственные за газовые и нефтяные вентеля, наблюдатели за речными и морскими угодьями и прочий ужас. Чинарик говорил, что верит в меня, что я не посрамлю дело партии и легко смогу управлять чем угодно, главное прийти на выборы и проголосовать, а там тебе и пироги, и плюшки, и женщины легкого поведения и машины с мигалкой и вертолеты.
— Петя, — сказал я, — неужели у тебя не хватает пипла на столь достойные места? Не можешь набрать с орлиным взором, пышущих радостью, здоровьем и стремлением, а не таких разгильдяев, как я?
— Понимаешь, Славик, нам нужны не достойные. Нам нужны свои.
И тут я сильно загрустил, чуть не повесил трубку, но Петя еще два часа мне промывал мозги про выборы, депутатство, светлый путь и единство интеллигенции с народом. Я уже думал, что навсегда попал в его цепкие лапы, но тут я рассказал историю про своего лечащего врача-психиатра Иосифа Львовича и Петя больше не звонил. Только прислал по электронной почте листовку «Голосуй за Муйнова!».

Привычка

Когда Гайдар отпустил цены, я вышла из общаги и пошла по Тверской. Иду плачу, потому что денег нету и кушать нечего. А тут навстречу девка-малярша-Машка, спрашивает:
— Ты чего в слезах?:
— А я говорю: «Голодная!»
Тогда Машка отвела меня в булочную и украла батон, а я узнала, что ее выгнали из ПТУ № 12, и поселила Машку тайно в своей комнате в университете.
С Машкой я прожила год. Она каждое утро выходила по магазинам и рынкам воровать. Приносила, то батон, то макароны, то крупу гречневую, то картошку, а один раз притащила пирожное-корзинку. Мы его распилили линейкой, сидим, жуем, пьем горячую воду и ревем. Я же училась помаленьку, стирала, готовила, а потом устроилась швеей в две смены.
Однажды комендантша натравила на нашу комнату паспортный контроль, и выгнали Машку на улицу. Мы с ней еще встречались несколько раз. Машка говорила, что поступила в станкостроительный техникум, там бесплатные обеды, но батоны она все равно по булочным ворует. Привыкла.

Энрике

Испанский коммунист Энрике жил с нами в общаге МГУ, а мы с Сашей воровали у него сладкий кокосовый ром, копаясь в вещах и чемоданах. Отец Энрике был безработный, а мать медсестра в клинике, а чтобы получить высшее образование в Испании, нужны большие деньги. Поэтому Энрике вступил в коммунистическую партию Испании и пошел в общество дружбы «Испания - СССР». Там он выходил на демонстрации пять лет и ему дали путевку на бесплатное обучение на мех-мате.
В России Энрике работал переводчиком на испанском радио и часто сидел по ночам под алюминиевой лампой и зубрил словари. С ним приехал Мигель, но он сразу сломался в столовой от серых бумажных пельменей «Столичные» и уехал в аэропорт Шереметьево на такси с баулами, матрешками и ушанками.
Однажды Энрике увидел, как я читаю Дон Кихота. Энрике удивился и воскликнул:
- Ты знаешь Сервантеса?
- Энрике, - покровительственно сказал я, - у нас Дон Кихотов в школе на уроках внеклассного чтения дети проходят. А это я перечитываю.
- Перечитываешь? Да у нас Сервантеса никто не знает. В изумлении пальцами на памятники показывают. Кто такой? Удивительная страна Россия. Пельмени бумажные, а Сервантеса читают.

Нету лимонов

В Москве нету лимонов. Настоящие лимоны кислые и тонкокожие, а сейчас везде лимоны сладкие и толстокожие. Если бросить нынешний лимон, огромный с человеческий кулак, в чай, то вода не желтеет и не кислеет, а вкус чая - сладкий.
Когда умирал племянник деда Гавриила Иннокентий, то просил у меня кислого тонкокожего лимона, как в детстве. Я оббегал все рынки, но ничего не нашел. Только на Люблинском рынке мне грузинка сказала, что все кислые лимоны в перестройку погибли. За ними нужен уход. А вместо них привезли испанских уродцев. Сладких и толстокожих. Я купил Иннокентию толстокожих, но было поздно. Дед Гавриил очень плакал.

Шпроты

Бывают шпроты маленькие, обычные, а бывают большие, с ладонь. Я всегда покупал обычные шпроты, но тут увидел банку шпрот с надписью «Большие шпроты» и купил их из любопытства. Дома мы с женой открыли банку, отрезали бородинского хлеба и стали большие шпроты накладывать на хлеб. По одной большой шпротине на большой кусок бородинского хлеба. Стали засовывать в рот большие куски и старались все прожевать. Когда мы долго жевали, то поняли, что большие шпроты характерного дымного запаха не имеют. Наверное, большие толстые шпроты в обычной технологии не смогли также хорошо пропитаться дымом, как маленькие. Жена выплюнула большую шпротину на пол со словами: «Какая гадость», - и ее стащил серый британский кот Тюфик. Я же сосредоточился и все прожевал до конца, но не скажу, что этот процесс принес мне удовольствие. Теперь я никогда не покупаю большие шпроты, а только маленькие.

Зловредный читатель

У писателя Андрея Ивановича Фирсова были жены, друзья, публика, критики, премии, фестивали, собачка Тотошка и зловредный читатель. Все его боготворили и носили на руках, а зловредный читатель звонил по ночам и спрашивал: «Почему в повести «Нашумевшие страсти» Вы показываете акт нечеловеческой любви на снегу?» От таких вопросов Фирсов, не спал остаток ночи и кричал в телефонную трубку: «Не звоните больше!».
Чтобы избежать зловредного читателя, Андрей Иванович менял телефоны, но враг находил его. Тогда Фирсов переехал в другую квартиру, но зловредный читатель выследил её, пробил по продававшейся на Горбушке базе данных телефоны и стал снова надоедать по ночам. Андрей Иванович впал в летаргический сон и много раз обращался в милицию, но та, не обнаружив состава преступления, не предприняла решительных действий.
Шли годы. Андрей Иванович Фирсов стал знаменитым писателем. Под воздействием славы он изменился не в лучшую сторону, и от него ушли жены. Без жен притупился писательский карандаш, и романы стали выходить кособокенькие. Критики затянули песню, что он исписался, отчего Андрея Ивановича перестали приглашать для участия в фестивалях и в жюри премий. Как только лицо Фирсова перестало мелькать по телевизору и в газетах, от него отвернулись друзья, публика и умерла собака Тотошка.
Он остался один-одинёшенек, и только зловредный читатель регулярно звонил ему на трубку по ночам. Андрей Иванович научился его внимательно слушать, записывать советы на полях рукописей и узнал имя - Никанор Никанорович.
Однажды Фирсов сказал ему, что у него никого не осталось, а в доме нечего есть. Никанор Никанорович вывез Фирсова на дачу в Монино, где накормил варёной картошкой и посадил в кресле-качалке посреди вишнёвого сада. По вечерам Андрей Иванович качался в кресле и слушал советы Никанора Никаноровича. В качалке Фирсов и умер в возрасте восьмидесяти пяти лет, но надо признать, что даже при переезде в Монино юношеское вдохновение к нему не вернулось.