проза Единственный друг

ЕДИНСТВЕННЫЙ ДРУГ

Володе

Она появилась в моей жизни внезапно. Резкая, звенящая болью разбитого вдребезги детства. И только раз я видел Ее плачущей десятилетней девочкой, полной нерастраченной нежности, нетронутой еще первой влюбленностью, маленькой и беззащитной…

Вечер стоял теплый, ясный. Огромные белые хлопья снега бесшумно падали в грязь, и сами превращались в слякоть. Я сидел в кресле, разомлевший от выпитого чая, читал книгу, вернее, смотрел на ее испещренные мелким шрифтом страницы, а мыслями был где-то далеко. Вдруг раздался звонок в дверь. Я вздрогнул от неожиданности и пошел открывать. Из темноты подъезда, овеянная запахами подгоревшей картошки и хозяйственного мыла, царивших на этаже, Она впорхнула ко мне в коридор и поздоровалась так тихо, что я лишь по движенью губ смог понять, что Она сказала: «Привет!».
Пока Она возится с застежкой сапога на высоком каблуке, я получаю возможность наблюдать за Ней. Она совсем некрасива, черты лица у Нее неправильные, но, наверное, за счет очень выразительных, лучистых глаз, Она невыразимо привлекательна и неуловимо мила.
В этот вечер Она чем-то взволнована и на Ее обычно бледных щеках играет нездоровый, жаркий румянец. И вся Она – с раскрасневшимся, совсем еще детским лицом, в белой узкой блузке, с потертой синей сумкой через левое плечо, кажется мне прекрасной.
Садится в кресло, против меня, закуривает привычным, хотя все-таки неумелым движеньем сигарету, прищуривает темные глаза так, что на щеки Ей струятся голубоватые тени, отбрасываемые длинными, черными ресницами. Мы долго молчим, наконец, я не выдерживаю, спрашиваю:
– Как дела?
Но Она игнорирует мой вопрос, продолжая курить, и только когда проходит полминуты абсолютной тишины, она тушит сигарету, сразу же закуривает новую и тихо отвечает:
– Мои дела, что коню удила…
Я смотрю на Нее, не совсем понимая что, имела в виду Она, говоря поговоркой, сочиненной на ходу. А Она замирает в кресле, окутанная клубами табачного дыма. Невозможно понять, о чем Она думает, лицо точно окаменело и глаза совсем пустые. Сегодня Она другая, и это новое, незнакомое ранее, в Ней мне совсем не нравится. Ярко-алые губы напоминают свежую рану, действуют на меня возбуждающе. Хочется целовать эти бесстыдно-яркие губы… Темно-русые волосы разметались локонами на плечи и на высокую грудь. Глаза, словно черные бездны, а маленькие руки столь белы, что кажется, гениальный скульптор изваял их из мрамора. Я стараюсь не смотреть на Нее, но все же невольно впиваюсь взглядом в Ее тело и в ее лицо. Она осознает, что хороша, и что нравится мне.
Проходит несколько секунд, и вот Она уже целует меня, оставляя на губах моих следы своей красной помады. И я, поддаваясь Ее порыву, обнимаю Ее, и почему-то хочется разрыдаться от Ее жарких, откровенных ласк. Она у меня не первая, но я совершенно не знаю, что нужно делать, меня хватает только на то, чтобы вдыхать запах ее вьющихся волос, и, не веря в происходящее шептать:
– Родная моя, родная моя, как я люблю тебя, родная моя…
Она чуть отстраняется от меня, торопливо расстегивает блузку, раздевается и остается предо мною обнаженной. Я покрываю поцелуями Ее грудь, плечи, Она вся распахнутая, вся моя…
Вдруг я замечаю, что больше Она не отвечает моим ласкам, лежит неподвижно. Я останавливаюсь, вглядываюсь в Ее бледное лицо. Из широко открытых глаз текут горячие слезы, на сухих, бескровных губах еще кое-где сохранились кроваво-красные следы губной помады, а руки стиснули простыню так, что костяшки пальцев побелели.
– Что с тобой? – я недоуменно глажу Ее по щеке, желая успокоить.
– Прости меня, прости! – Она вскакивает с постели, стыдливо прикрывает руками полную белую грудь, в которую только что с готовностью позволяла мне целовать, спешно одевается, размазывая по щекам размытую слезами косметику. Я удивлен настолько, что не хватает сил даже разозлиться. Желанье, кипящее во мне несколько мгновений назад, теперь приковало меня к постели, еще хранившей тепло наших тел. Ничего не понимая, растерянно смотрю, как Она суетится, одеваясь, набрасывает пальто, застегивает сапоги на высоком каблуке и, хлопнув дверью, исчезает в темноте подъезда. Подойди я тогда к окну, я видел бы, что Она бежит, оскальзываясь по грязи, что крупные белые снежинки ныряют Ей за шиворот и исчезают в густых волосах. Но я ничего этого не вижу, просто сижу на постели, закрыв лицо руками, и просижу до утра, так и не найдя в себе мужества заплакать.

Взбалмошная весна беззастенчиво заглядывала в немытые, с зимы, стекла, будила в сердцах молодых людей порывы страсти и любви, так воспеваемые поэтами всех времен. Я шагал по недавно просохшему после дождя тротуару. Не влюбленный, внутренне опустошенный, одинокий даже в толпе людей, свернул я в парк и долго шел, неторопливо куря, вдыхая запах молодых листьев. Навстречу мне шли мужчина и женщина. Сперва я не обратил вниманья на эту пару, но когда они подошли ближе, я сразу узнал в совсем молодой женщине Ее. Мужчина время от времени приобнимал свою спутницу за талию, склонялся к самому Ее уху, что-то шептал. Я внимательно взглянул на Нее. Она не улыбалась, но весь облик Ее, словно источал какое-то чудесное сиянье, сиянье счастья. В глазах у Нее по-прежнему цвела грустинка, но она стала совсем крохотной, такой, что взгляд Ее порою даже плескал какой-то девической беззаботностью.
Мне вдруг стало мучительно больно. Я хотел было свернуть вправо, но Она заметила меня и окликнула. Глаза наши встретились и взгляд Ее умоляюще спрашивал:
– Понимаешь? Ты понимаешь?
И мой взгляд ответил:
– Понимаю… – хотя понимать я отказывался всем существом своим.
А когда я пошел, в спину мне полетел вопрос мужчины, которого Она любила так же сильно, как любил Ее я:
– Кто это?
И Ее ответ:
– Это мой единственный друг…