Бестолковое

1.
Простившись поутру с погодой,
я раскрываю зонт и жду,
что, заплатив погоде мзду,
я стану частью всей природы
и дальше двери не пойду.

Увы, погода неподкупна,
ей наплевать на барыши.
Дождь неприветлив и ершист
и я плещусь в тарелке супной
не самой жидкой из ушиц.


2.
Беспечность дев – она, отчасти, от
непротивленья правильности мира,
который сделан наподобье тира –
пусть не сейчас, так завтра повезёт.
И потому по воробьям из пушки –
куда точней, чем биться на войнушке,
где что ни выстрел – снова недолёт.

Задумчивость мужчин в себе хранит
нагроможденье персей и ланит,
что в радостном бессмысленном порядке
произрастают на хозяйской грядке.
И каждый сон – дедалов лабиринт.
Но всем известно – выход там, где вход.
И стережёт сметану мудрый кот.


3.
Я – за присутствие границ.
В стихах, в погоде, в личной жизни.
И если стих при жизни издан,
а в жизни – померанский шпиц,
зонт, две блестящие калоши,
на выходных – партейка сквоша,
асфальт от дома до работы,
на кухне – борщ, пяток яиц,
то в жизни нет другой заботы,
чем печься пользою границ.


4.
Подобьем лодки без весла
(подчас – упрямее осла)
плыву, куда подует ветер,
морям приветы разослав.

И пусть фарватер мой не прям,
мне наплевать на милых дам,
которым больше всех на свете
милей приснившийся Ван Дамм.

И даже свежие премьеры,
в которых плачут флибустьеры
из-за приспущенной портьеры,
мне, как ни странно, пополам.

Меня не трогают бретёры,
кондукторы и билетёры,
я лишь волне шальной, матёрой
обратный свой билет отдам.


5.
Замыслив откуда-нибудь побег,
проверьте наличие спичек.
Без спичек вам в наш XXI век
будет не до приличий –
вы будете жалобно, хвост поджав,
от ветра простыв, от дождя дрожа
в каком-нибудь цокольном этаже
выпрашивать у попутчиков
то закурить, то костёр разжечь,
чтобы покушать супчика.

Со спичками – сразу другая жизнь.
Хоть в Волгоград, хоть в Тулу.
Со спичками даже в лесу ежи
тебе не завертят дулю.
Ты будешь насвистывать (к солнцу нос),
идти себе, есть морошку.
Но только со спичками (вот вопрос!)
побег будет понарошку.


6.
Сижу, записываю в столбик,
считаю буквы – чёт-нечёт,
а за окном проныра-чёрт
сливает ночь в пустые колбы.
Лобастый, хроменький бычок
то упадёт, то снова встанет.
Едва родившись, млечность тянет
из мамки ласковой. Течёт
на землю сон. Тягуч, душист –
подставь подойник и пиши.
Да вот беда – проныра-бес
ворует молоко с небес.


7.
О чём говорить при погашеной лампе?
О травах, о  нравах, о свешенной лапе
еловой, что трогает крышу беседки,
о стоптанных туфлях, ворчливой соседке,
о ветре, терзающем кучу опилок,
о летних деньках, припорошенных пылью,
о старых перчатках, забытых в трамае,
о том, что ни с кем никогда не бывает,
о выросших детях, о внуке-бесёнке
и многозначительно – о невесёлом.

О чём говорить при потушенном свете,
когда зеркала засыпают в багете?
Найдётся без малого уйма причин.
Но мы почему-то сидим и молчим.


8.
Меня бессовестно преследуют слова.
Куда бы не пошла – повсюду буквы.
Толпятся ночью под столом из бука,
под утро набиваясь в рукава
видавшей виды флисовой пижамы,
смешинками сидят под языком,
когда пью утром кофе с молоком,
на улице противно вслед визжат мне,
хохочут в голос, когда нужно спать,
в метро храпят, в трамвае громко стонут
и даже в лужах по весне не тонет
их шумная бесчисленная рать.

Я строю козни им. Пытаюсь оторваться –
то шаг ускорю, то остановлюсь.
Слова, что странно, не торопятся сдаваться.
Ну что с них взять – слова. И я терплю.


9.
Ворую звуки у дождя,
у воробьёв таскаю крошки
(недавно слямзила у кошки
её шаги), назло вождям
стянула бубенцы у бубнов
и разноцветность их одежд.
Краду невежество невежд
и мудрость векового дуба –
пру без разбора всё подряд.
Пересыпаю крупной солью
из позаброшенных усолий,
готовлю терпкий маринад:
беру смолу с еловой лапы,
пыльцу с мохнатых мотыльков
и окись бронзы с ободков
у абажура старой лампы.

Всё впрок кладу в свою котомку –
небесных хлябей глубину,
луны подросшей желтизну,
ночной дороги абрис ломкий,
рассвет, разлитый до краёв.
Всё, что увижу – то моё.


10.
Где-то там, за горами, лесами,
за полями, семью чудесами
дед-помор с золотыми усами
ловит неводом рыбу-луну.

Там поёт сладкогласая Сирин,
небосвод до безумия синий
и не спит одноглазая псина,
охраняя Кащея казну.

В этот край ни пройти, ни проехать.
Перепутье. Земная прореха.
Лишь одни белолобые стерхи
знают сказку об этой стране.

Но какой-то чудак и печальник,
поправляя рюкзак за плечами,
перепутав конец и начало,
перед сном рассказал её мне.


11.
Весной мужчина, наводя в душе уют,
конечно же, мечтает о красотке.
Его друзья (и в их числе, конечно, Брут),
не зная планов новых, скинутся по сотке

на выходных купить пивка (и по' сто грамм),
на рынке – хрусткий огурец, тараньки свежей.
Мужчина будет до последнего упрям.
Мерзавец Брут его, конечно же, зарежет.

Не оттого, что Брут ханыга и подлец
(хоть на красотку тот и сам имеет виды),
а потому, что сей насильственный конец
произойдёт, конечно, в мартовские иды.


12.

Вдыхая запахи некошенного луга,
вы еле сдержите слезу от умиленья.
А ваша нежная случайная подруга
почувствует внезапное томленье.
И только лошадь, покосив с испугу
печальный глаз и поведя костями,
почувствует в подбрюшии подпругу,
вздохнёт устало и ноздрёй потянет.
Но не учует ничего, лишь сочный клевер
и двух придурков, уезжающих на север.


13.
Скажи, монах,
в каких стенах
ты спрятан от людей?
Откуда стыд, откуда страх
в покорности твоей?

Зачем ночами жжёшь свечу
и чёток мерный стук
зачем, печальник и молчун,
не выпустишь из рук?

Что шелест книжный говорит
тебе в тиши молитв?
И где твой одинокий скит,
в какой мирской дали?

Зачем в безумных дерзких снах
ты ищешь забытьё?
Скажи, монах,
моя ль вина
в смирении твоём?