проза Еким и Лохматый

ЕКИМ И ЛОХМАТЫЙ

Пес смотрел на меня взглядом внимательным, но дружелюбным. Много лет знала я его хозяина. Это нелюдимый дед Еким, живущий бирюком на краю деревни. Пес, которого зовут Лохматым, действительно лохматый, черный, ни разу не чесанный и здоровый, как теленок. Дед Еким держал пса в строгости, а когда напивался бил его длинной, суковатой палкой. И не понятно было, за что так любил Лохматый хозяина? Зимой, когда пьяный вусмерть Еким падал на улице, не в силах дойти до дому, Лохматый тормошил хозяина до тех пор, пока тот не просыпался. А летом пес садился неподвижной черной глыбой и стерег, чтоб мальчишки не подшутили над спящим дедом. Лохматому даже не надо было скалить зубы, он и без того выглядел внушительно. Он никогда не лаял, ни разу никого не укусил и даже не загонял кошек на заборы, но в людях сидел ужас перед этой большой черной собакой. Его пытались отравить, но еду пес брал только с хозяйского позволенья, поэтому все попытки соседей угостить Лохматого «накой», не дали никаких результатов. Пытались злые люди оклеветать пса, говорили, что задушил он у какой- то бабы курицу, напугал ребенка, и еще бог весть чего несли. Но Еким выскочил на крыльцо с ружьем:
– Кто хоть пальцем Лохматого тронет, застрелю!
Деревенские попритихли, ненависть к собаке перешла в лютую злобу на хозяина. Дед совсем от людей отгородился, даже здороваться перестал, пропадал целыми днями в лесу, забирая с собой четвероногого товарища. А когда наступила осень, теплая, как мамины руки, стал Еким пить беспросветно.
Я приехала в деревню на осенние каникулы и в первый же день встретилась со стариком. Он улыбнулся, увидев меня. Я была единственным человеком, кто знавал, что Еким умеет открыто, совсем по-мальчишески хохотать, что он очень любит чай с вареньем из лесной ягоды и что у деда под скрипучей кроватью хранится старенькая гармоника, под которую поет он задушевные песни своим мягким, глубоким голосом.
Подошел Лохматый, сел у ноги хозяина.
– Держи, товарищ! – сказала я, протягивая собаке кусок колбасы.
– Можно…– одобрительно кивнул Еким на вопрошающий взгляд пса – взять ли угощенье? Съев колбасу, пес отбежал в сторону. Тут только увидела я, что он крепко прихрамывает на левую заднюю лапу, и сильно отощал со времени нашей последней встречи.
– Чайку хошь? – хлопнул меня по плечу грубой своей ладонью дед.
– Ну, пойдем, коль не шутишь,…– улыбнулась я.

В домике все было по-старому. Русская печь в пол-избы, крепкий самодельный стол и стулья, грязное тряпьё в углу – подстилка Лохматого. На стене висела в грубо сделанной рамке картинка, нарисованная неумелой детской рукой. На пожелтевшем от времени листке изображено было крыльцо, на котором сидел тощий человечек в фуражке, а рядом с ним, вывалив язык, почему-то желтый, лежал черный пес, размером ничуть не меньше человечка.
– Хорошо ты нас с Лохматым тогда нарисовала,… – сказал Еким, заметив, что я рассматриваю картинку.
Я забыла, как рисовала и как отдавала листочек этот деду. Что-то такое тоскливое сквозило в этих одиноких существах, застывших на картинке. И вообще, в доме этом, где преобладал в основном серый цвет, это яркое пятнышко на стене, созданное цветными карандашами и детской фантазией, наполняли сердце пронзительной грустью.
А Еким тем временем суетился подогреть чаю. Он сильно постарел, осунулся. Прежде здоровый, румяный, стал бледный, худой, и в глазах появилось что-то новое, непередаваемо горькое. Он больше не был тем решительным дедом Екимом, который когда-то вышел на крыльцо с ружьем защищать Лохматого. Теперь тощие, острые плечи смотрели вниз, походка стала по-стариковски шаркающей.
– Пью я…– наливая в чашку с отколотым краем дымящуюся жидкость, сказал дед, избегая смотреть на меня – Не за чем мне жить больше, нажился…
– У вас же дочь в городе, внуки уже, наверное, есть…– мы оба чувствовали неловкость, и поэтому я долго еще несла тому подобную чушь, так свойственную женщинам.
– Да ну их, им до меня дела нет. Дети…Умер бы я скорей, дом им оставил. Неохота мне и глядеть на них. Три года назад виделись. Сели, борща налили, сели, как раньше, бывало, сиживали. А нет разговора, чужие мы. Словно ниточка какая оборвалась… – он отхлебнул чаю, закурил, продолжил – Лохматого жалко. Ни при чем он, мученик… Я его и люблю вроде, а как напьюсь…– он махнул рукой.   Кабы не пес, давно бы я пропал…

Кончились каникулы. Я уехала, вернулась через три месяца. Пошла к Екиму. Пустой дом стоит. Окна заколочены, дверь настежь. Вошла: студено, пусто, тихо…На обратном пути, встретила говорливую коровницу бабу Тому. Не успела спросить про деда, как румяная полная, уже немолодая женщина, закудахтала своим влажным, грудным голосом:
– Еким когда спился совсем, я ему суп носила. Плохой он был. Чуть на ногах стоял. Приду, а он лежит, и рядом с ним пес его… – она помолчала задумчиво, щуря красивые глаза свои.   Как – то раз слышу утром крики, стрельба. Выбежала во двор. Оказалось, пьяный старик пса-то своего избил, да спать лег, а ночью собака его загрызла,…Убили Лохматого, человеческой крови отведал, нельзя…
Она еще что-то говорила, но я ее уже не слушала. Бежала к дому Екима, разбрызгивая блестящие, словно отполированные, лужи, словно могла изменить что – то…
Долго стояла, вдруг заметила на стене ту самую картинку. С истрепанного листочка по-прежнему смотрели на меня крохотный человечек в фуражке и громадный черный пес с ярко-желтым языком…