Пейте меня

Ложь настолько осознанна, что моя ненависть в отражении зеркала улыбается жадной глупостью. Как-то пусто на душе – я снова лгу. Цепляясь взглядом за паутину общественного поведения, сердце блестит холодным потом, и я молчу. А хочется,… а хочется кричать – содрать с себя страх гласности и вопить, словно одержимый от вечного одиночества. Кричать…
Улица бледных глаз. Ты идёшь по избитой дороге времени. Асфальт сморщен корнями давно срубленных деревьев, а рубцы напоминают о прошлом, которого не существует для меня. Их глаза, их злые взгляды. Внутри меня храбрость доброты твердит завтрашний день, а их выражения лиц несёт обречённость этого дня – и я для них здёсь чужой. Почему бы и нет? Кто знает, кто завтра не проснётся? Эта неважность не знает границы жизни и смерти. Сегодня я целовал душой этого убогого человека с протянутой рукой, думая о том, каким надо быть дерьмом, чтобы так растрачивать свою жизнь, а завтра смогу оказаться на его месте…
Эта улица длинной в несколько километров, но её глубина – глубина падения, сводит с ума своей масштабностью, она пьёт меня. Я слышу, я дышу ими – я знаю их боль – они желают смерть!

Возле перехода стоит парень. Ему лет 20. Я бы дал меньше, но его искусство выражаться исключительно матами, скривившись пить водку с горла бутылки, закуривая сигаретой, которая воняет приблизительно  также как и он, развеивает какие-либо продолжения подобных размышлений. Его не смущают острые взгляды проходящих людей, язвенное одиночество, ничтожный внешний вид, разговор с самим собой. Он пуст, к тому же высохшее проспиртованное сердце шевелится по одной лишь причине – ненависть. Ему не объяснить, что в этом виноват только он. Злость настолько употребляет его вялые извилины, что весенний воздух с ало-фиолетовым закатом не смогут пробудить в нём какие-либо чувства жизни. Он желает покоя, тёплых объятий, безобидной любви. Мне страшно представлять, как над ним поиздевалась «семья», как общество допустило, чтобы живое семя жизни превратилось в орудие убийства. Он стоит, опёрши спиной грязные перила, рассматривая людей, как палач свою жертву. Бутылка наполовину полная, как отточенный топор – надёжен и родим. Ни горсточки солёной мякоти в глазах, ни сомнений, ни разрубленных вопросов – почему и зачем! Всё, что выражает его мнимое «я» так это ожидание восторга в исполнении своей мести...
Я стою напротив него…
То, что он говорит себе, я не могу разобрать, но шлаки его высказываний напоминают оправдания. Он рассматривает небо, смотрит сквозь меня, будто ему необходим наблюдатель. В эти минуты я для него самый надёжный друг, и мы оба это понимаем.  Я не могу бросить это дитя на произвол судьбы, желая, чтобы он сотворил на моих глазах то, о чём теперь думаем мы вдвоём. Я жесток – что с того? То, что меня нашла смерть уже давно, не даёт мне право быть набожным. Задыхаться каждый день чужими жизнями и не чувствовать своей – я этого не заслуживал, как не заслуживал этот парень с тугим мозгом на издевательства мира, которому он доверил свою жизнь. Теперь он готов принять смерть, исполнив своё вдохновение в мести…
Я постараюсь описать его внешнее, и отобразить его внутреннее состояния. Моя попытка будет не реалистична, так как я разукрашу её своими эмоциями, а они уже больше года мертвы. Бледное лицо, жёлтые губы, помятые ожогами от спирта с водой. Заплаканные глаза недельной давности в оргии тишины и ясности, ресницы запачканы пеплом, щёчки румяны, но только по одной причине – к ним уже не один раз прикладывались тяжёлым кулаком. Одет обычно. Это, ****ь, человек заслуживает жизни! Или смерти…
Постояв минут десять в обилии замученных, рабочими днями, житейскими проблемами или роскошью отдыха, прохожих, он обрёл жертву. Молодая мама с ребёнком на руках спешила домой. По всей видимости, домой. Наверное, он нашёл себя в руках этой девушки, которая неуклюже ругала свою плоть. Возможно, он не нашёл себя в объятьях любящей мамы. Его причины будут всегда только его. Она молода, красива, энергична. Она даровала жизнь, она пополнила вселенную разумным существом. В ней прописано будущее целого мира – её ребёнка, и того, что будет его окружать. Она только готова к продолжению жизни, напротив, как он готов её травить на голубом полотне. То, что она заслуживает жизни, я думаю, не стоит вам расписывать в причинах. Невинность её ребёнка куда плачевней смотрится в обречённости. Ополоснув горло щелочной основой, он направился вслед за ними, я же последовал по его шагам, стараясь запечатлять в своей голове каждый импульс его мыслей. Девушка повернула во двор, накормленный чёрной краской, за которым вели наблюдение разбитые фонари и брошенные владельцами окна серых квартир. Парень прибавлял шаг с изувеченной дрожью. Он был настолько озабочен идеей, что не посмотрел на меня, а я ведь вёл не спеша за ним погоню. Поворот во двор. Он в десяти метрах от меня, но я могу не успеть пополнить ряды зрителей в драме под названием «Не убий!». И я не успеваю. Слышен крик ребёнка. Глухой удар, скольжение осколков бутылки по рубцам асфальта. Детский плач, скрывающийся за молчанием…
Картина, после которой хочется спрятаться за каменным надгробием, дабы не возмущать светлую часть себя на прощение. Я же готов её просматривать вечность, и не от того, что душевно болен, более того, что здоров в приятии той правды, что вертится рядом. Тело девушки, прижавшееся к бордюру холодной дороги, залито кровью. Лицо, обручённое красной влагой, волосы, набравшие в себя стёкла, грязь и пятна вен, и глаза, молящие сберечь жизнь ребёнку. Глухая тишина. Парень, на руках которого помещается годичный человек, держит в руках тот самый топор, который в первоначальном облике истощал в нём мир. Теперь он скользит не по губам, а по горлу. Тихо. Кровь покрывает их тела. Парень всё также рассказывает себе о паршивости, ****ь, этого мира, не догадываясь о том, что он сделал! Потоки ветра теребят плоть десять минут назад живых и счастливых людей. Девушка жива – она бесполезно смотрела, как отнимали жизнь у того, кого она выносила, кому она отдала часть себя. Я наблюдаю за этим с осторожной улыбкой, ненавидя себя, но без возможности запретить себе улыбаться. В её глазах столько слёз, что океаны позавидовали бы плодам её горя. Дотянувшись до своего холодного солнышка, прижав его к своему сердцу, она находит покой. Парень же, не теряясь, избавляет её от продолжительных мучений несколькими ударами в спину всё тем же орудием воспитания. Осознав, сквозь пьяный шок, последние три минуты своей жизни, он закурил. Я подошёл к нему, как дьявол, с уверенной жаждой насладиться исповедью. Посмотрев на меня, он не дрогнул – будто бы мы оба знали, что я буду наблюдать, а он будет творить. Наши взгляды соприкоснулись в холодном искуплении – он всё понял. За его спиной сотлевшие жизни, с этим он не сможет жить – его желание умереть настолько воссоздало себя, что слёзы, стекавшие на щёчки младенца, иллюзорно рисовали румянец. Встав на ноги, он поторопился в подъезд. Мы знали зачем. Две минуты, и он уже летел с девятого этажа вниз, опережая свои слёзы. В шести метрах от своих жертв он обрезал нить и себе. Только зачем? Зачем он лишал жизни тех, кто желал её?
Пейте меня. Я желаю умереть, но не живым…